Пока делать было нечего, как только ожидать высылки плана и машины, что могло только быть весною 1847 года. Ренхен по окончании навигации уехал за границу, а мы в эту зиму собрались навестить всех наших родных, товарищей детства и друзей отца и матери. Многие из родных родились, выросли без нас, и так с каким нетерпением мы с братом ждали отъезда! Купленную пшеницу нужно было продать, что мы и сделали.
Таким образом мало-помалу все это уладилось, и положено было ехать 8 января, после Крещения. С нами ехал через Симбирск в Казань молодой друг наш, уже известный читателям, который, как по привязанности своей к сестрам, а особенно к нам, был как бы членом семьи нашей, таковым он действительно и стал, женившись на племяннице моей. Незабвенная мать его, которую я могу назвать другом, приехала проводить нас, несмотря на свое болезненное состояние. Ее прощание с сыном, ее объятия, из которых она долго не выпускала его, были очень грустные. Я думал, что это была грусть обыкновенная при разлуке нежно любящей матери с возлюбленным сыном-первенцем, но тут эта грусть была предчувствием, что она прощалась с ним в последний раз. При ее сильной болезни, которой она страдала уже несколько лет, вдруг осенью у ней сделалось воспаление в горле. Все средства врачей были безуспешны, хотя по временам она и чувствовала облегчение, и в такой-то промежуток случился наш отъезд, так что она могла приехать проводить нас и сына.
Лошади тронулись, и мы отправились в наше путешествие по родным. Дорога наша была обычная несносная дорога того времени, когда не только железных дорог, но и шоссейных еще не было, которых, впрочем, и в настоящее время так мало, что ими пользуются только исключительные местности. Бесконечная запряжка лошадей, бесстыдное запрашивание лишних прогонов, скучный торг с ямщиками, тесные избы и тому подобное. На одной станции наш пылкий спутник так разгорячился, что ударил ямщика и тем доказал ту неопровержимую аксиому, что можно писать прекрасно о свободе, быть либералом на словах и дипломатом в действиях. В Симбирске мы с ним расстались и пробыли там несколько часов, зацепив порядочную порцию угара в мерзкой гостинице. Из Симбирска отправились в Промзино, наш первый родственный этап. В Промзине жила наша младшая сестра, которая была замужем за симбирским помещиком, в то время управлявшим имением Потемкина и жившим в Промзино, Сурской пристани, весьма значительной по отпускной сплавной торговле хлебом.
Когда мы уехали из Ершова, эта сестра была еще ребенком лет 14 и меньшая, и хотя, как с ребенком, мы были с нею менее близки, но все же сердце зашевелилось, когда мы увидели село, церковь и небольшой дом управляющего. Две повозки, въехавшие прямо во двор, и ожидание нас уничтожили всякую нечаянность, но родное сказалось: объятия были крепкие, и радость - восторженная. Этой сестре было тогда около 35 лет, характер ее несколько флегматический, серьезный - ее несчастные роды, конечно, много этому способствовали. Она имела восемь человек детей, которые все умирали в младенчестве.
Последнего ребенка она отдала под покровительство Николаю Чудотворцу, и вера ее не была постыжена: ребенок этот один жив и здоров до сих пор и стал честным общественным деятелем. Муж сестры, Ал. Ан. Иевлев, был оригинал в полном смысле слова; маленький ростом, с взъерошенными волосами и самыми быстрыми движениями. Кроме карт, он никогда не сидел на месте, а всегда был в движении, но имел важный вид, был до крайности церемонен; вежливость его была самая утонченная - он иначе не отвечал на вопросы малознакомому лицу, как с поклоном. Но по сердцу был очень добрый человек, хороший родной и нас принял как братьев, не переставая, впрочем, церемониться.
У них был маленький домик, и с нашим приездом буквально наполнился весь, и не было комнаты, где бы не помещалось несколько человек, но пословица говорит: в тесноте люди живут, а в родственной тем более. Я всегда с удовольствием наблюдал, когда случалось ночевать в избе, как благословенная крестьянская семья после тяжелых дневных работ, после ужина, обычных застольных разговоров, шуток и смеха, укладывалась на сон грядущий. В колыбели, привешенной к наклонной жерди, спит младенец, по лавкам на войлоках располагаются подростки девушки, против печи у окна брачное ложе хозяев, с которыми обыкновенно спит кто-нибудь из маленьких детей, уже выползший из колыбели, как бабочка из кокона; на полатях старшие из семьи и работник, мальчики подростки на полу, на печи бабушка, еще какая-нибудь тетка - все полно. Наконец тушится огонь, еще говор, уже шепотом, из различных групп продолжается и замирает в наступающей тишине, прерываемой от времени до времени разнообразными звуками храпения - признак глубокого сна, чуждого беспокойств, искусственной утонченной жизни, чуждого ее забот, мечтаний и неги, - тут это истинно благодетельный дар природы, наводящий забвение обо всем, что могло встревожить в течение дня, и восстановитель сил для новых тяжких трудов, питающих семьи и миллионы людей.
Село Промзино расположено было на берегу реки Сура. Здесь закупалось огромное количество хлеба, который грузился на пристани и по Суре отправлялся к Волге, и потому Промзино, как пристань, было важным торговым местом. Тут жило много купцов, имевших свои дома, так что местечко это было очень оживленное. Тут был большой храм во имя Николая Чудотворца, образ которого изображенный в старце большого размера почитаем был за чудотворный. Достоверное предание гласит, что во времена набегов различных диких орд, так как эта местность считалась украиной и граничила с ними, то однажды огромное ополчение осадило Промзино, и гибель была несомненная. Все жители обратились с горячею молитвой и постом к заступлению Чудотворца Николая, который, вняв молитве бедствующих, своим заступлением перед Господом совершил чудо. Полчища врагов вдруг увидели, как потом рассказывали пленные, огромное воинство со стороны русских, так что, не ожидая еще нападения, они обратились в бегство. С тех-то пор этот образ признается чудотворным и привлекает к себе многочисленных странников из всех ближних и дальних местностей. Нам показывали то место, где расположен был неприятель подругой стороне реки, на обширной равнине. Чудеса от этого образа часто повторяются, конечно, для всех обладающих верою в той степени, которая вызывает чудо милосердия Божия, какое было с евангельской кровоточивой и какое всегда будет явлено, по слову Господа, искренно и сильно верующему, потому что Господь Бог тот же вовеки.
Несмотря, однако ж, на то, что Промзино было знаменито во всем этом крае, богато, хорошо обстроено, но, конечно, общества, с которым можно бы было провести приятно время, тут не существовало, так что только изредка заедет какой-нибудь мелкопоместный помещик поиграть в карты, по крайней мере, так было во время нашего там пребывания. Вечерком обыкновенными посетителями были протопоп, умный и хороший священник, прекрасной наружности и с редкою особенностью: у него, при совершенно русых волосах на голове и бороде, один ус был совершенно седой, тогда как он был еще молодым человеком и не имел седых волос. Другой посетитель был местный почтмейстер.
Пробыли мы у сестры недели две в приятном родственном общении милой, любящей и дружной семьи, в обычном деревенском гулянии пешком или катаньи в санях на тройках; время, конечно, летело быстро, и наступила пора ехать к новому свиданию с сестрой, бывшей товарищем детства, двумя годами старшей меня.
Нам нужно было ехать на Пензу и Чембар; одна дорога шла на Сарайск, другая через Колывань. Кто советовал ехать одной, кто - другой. Наконец мы последовали совету протопопа и поехали проселочным трактом. На первой же станции, куда проехали по ужасным ухабам, мы убедились в непригодности этого совета. Вольные ямщики запросили более, нежели двойные прогоны, мы их прогнали и начали пить чай, как для своего утешения, так и для того, чтобы не показать им, что мы торопились и нам ехать необходимо. Отправивши людей по деревне в поиски за лошадьми, мы скоро получили приятную весть, что лошадей ведут - и за обыкновенные прогоны, с водкою и нынче уже с чаем. И так, нимало не медля, мы отправились и уже ехали без особых приключений, кроме тех неудобств тесного сидения в шубах и тесных сапогах, отчего часто отсиживались ноги и бока. Сверх того, шел снег, превратившийся в дождь, что заставляло спускать циновку и сидеть без воздуха.
Наконец, несмотря на все описанные муки, мы доехали до Пензы, и на нас повеяло воздухом родины. Здесь, в Пензенской губернии, в Чембарском уезде, некоторые из нашей семьи, брат и младшая сестра, увидели свет Божий, другие же провели годы детства и счастливой юности, так что эта местность была тем еще драгоценна для нас, что тут покоится прах наших незабвенных родителей. В этом же крае жили многие из близких друзей нашей семьи и сверстников юности нашей.
По этой же дороге, по которой я проезжал выпущенным из корпуса 17-летним офицером, теперь мы остановились в селе Каменка, имении незабвенной княгини Долгоруковой, откуда они приехали за нами и увезли в Петербург. Вся эта дорога нам напоминала что-нибудь из счастливого минувшего. Она была обсажена березками еще по повелению Императора Александра I; тогда эти березки сажались еще молодыми, а теперь они были уже в полном росте и огромного размера, хотя с зимними голыми сучьями.
В Каменке мы остановились пить чай, и к нам пришла бывшая девушка сестер - Олинька, как в юности мы ее звали, теперь уже пожилая женщина. Она пришла вместе с мужем, бывшим буфетчиком в доме Долгоруковых. Вспоминали мы при этом, как он кормил нас сахарными сухарями и крендельками и разными другими лакомствами, когда мы детьми забегали в буфет. Как приятно было вспоминать все это и как дороги нам были эти люди, напоминавшие нам давно минувшее! Особенно нам отрадно было видеть их радость и непритворную приязнь. После Каменки мы приехали в город Чембар, где нам также предстояло свидание с одним семейством, с которым после смерти отца нашего, когда мы перешли из дома управляющего в отведенный нам флигель, мы жили на одном дворе. Это была та самая Наталья Ивановна Пальмен, о которой я упоминал в первой части моих воспоминаний. Она жила удочери, бывшей замужем за отставным офицером, а теперь служившим коронным чиновником при откупе в Чембаре. С нею мы вместе росли, учились у ее матери, а сыновья, ее братья, теперь уже оба умершие, были товарищами нашего детства и наших детских игр.
Итак, мы уже издали начали смотреть, не видно ли Чембара. И когда наконец увидели его, он показался нам очень красивым, может быть, потому, что и дым отечества нам сладок и приятен. Они нас не ждали, а потому брат захотел испытать, узнают ли они его. Он первый выскочил из повозки и в своем черкесском костюме вошел в переднюю, где встретил даму средних дет, довольно полную. Он тотчас же узнал Наталью Михайловну, дочь Натальи Ивановны. Он начал было сочинять историю своего приезда с Кавказа, как тотчас же был узнан и заключен в дружеские объятия. Тут подошли и сестры, и радостным восклицаниям не было конца. На другой день мы уехали. Впереди нам предстоял целый ряд свиданий восхитительных с близкими родными, а они были нам чужие и между нами не было той симпатической дружбы, которая связывала нас с Арнольди и Мальвинскими, которые еще были впереди. Из Чембара мы уже ехали прямо в Ершово - то Ершово, откуда, как из теплого гнездышка, все члены нашей семьи разлетелись по свету.
В Ершово мы приехали часа за три до рассвета. Сестры отправились ночевать в дом бывшей нашей незабвенной няни Пелагеи, которая при виде своих питомцев, а особенно брата, возвратившегося из ссылки, плакала и смеялась, почти обезумев от радости. Сколько чувства таится в этих простых сердцах! Думаю, что народ наш настолько же превосходит нас, людей так называемой интеллигенции, чувствами, сколько и физическою силою. Мы с братом отправились ночевать в другую избу через улицу. Привязанность этой женщины поистине достойна удивления. В течение двадцати с лишком лет сохранить такую привязанность и такую горячую любовь к своим питомцам, не только не забыть их, но постоянно молиться за них, тогда как они ровно никакого добра ей не сделали. Да, только русская няня способна к такой любви! Когда заблаговестили, мы зашли за сестрами и пошли к обедне, а потом на могилу родителей, где отслужили панихиду. Сколько скорбных и в то же время отрадных чувств и мыслей возникало в сердце и памяти, когда мы остановились перед кирпичным памятником! Какая горячая молитва излилась из сердца на могиле таких добрых, нежных и добродетельных родителей! На этот раз мы служили панихиду одни, дети их, тогда как в радостные приезды наши прежде ссылки нас в Сибирь молились вместе с матерью, которая теперь уже покоилась в той же одной могиле отца нашего и ее супруга, и, конечно, души их, соединенные здесь верою и любовию, радостно внимали молитве детей их, наследовавших от них их веру и любовь!
Поистине величайшее сокровище из всех земных даровал Бог в молитве и бескровной жертве за дорогих сердцу усопших, посредством которых еще живущие на земле сообщаются с умершими! И как отрадно верить, что эта чудная жертва, однажды навеки принесенная Спасителем, в действительности, по Его благости, приносится и теперь и очищает тех из верующих грешников, которые не вполне очистились при смерти, а очищенных таинством покаяния и причащения возбуждает к молитве за приносящих и еще живущих на земле! Какой дивный союз, не расторгаемый смертью, и какое непостижимое милосердие, соединяющее людей верою и любовью вечною! Эти размышления невольно овладели мыслями при виде могилы виновников нашей жизни и при воспоминании их жизни, веры, добродетелей, завершенных мирною христианскою кончиною. Исполнив долг любви и благодарности родителям, мы возвратились на квартиру и, напившись чаю, отправились в Васильевку.
Васильевка, Ершово и Вельможка - три очаровательных места, в которых сосредоточиваются все самые отрадные воспоминания моей жизни. В Васильевке была моя первая юношеская любовь. В Ершове протекло мое детство, лелеемое родительскою любовью и нежною любовию сестер, теперь же оно было мило одною дорогою могилою. Вельможка мне дала ту, которая счастливила меня 18 лет моей жизни. Но Васильевка теперь уже ничего не представляла, ничего, кроме приятных воспоминаний. Вместо дома, населенного милыми, юными и прелестными существами, теперь дом этот стоял пустой, без признаков жизни.
В нем обитал один из сыновей В.А., давно умершего, П. В. И., дикарь и оригинал, бегавший от общества с самой юности. Все комнаты, когда-то оживленные, пусты. Картины все те же, уединенно висящие и ничьего взора не привлекающие. Мебель та же, но уже нет сидящих на ней в шумной веселой болтовне юных обитательниц; те же кресла, в которых сидел маститый хозяин и отец, давно опустелые; теперь все тут холодно и мертво. Хозяина не было дома, и мы поворотили в Варварино, где жили две сестры - друзья юности нашей. Чтобы живее было удовольствие свидания, мы заблудились и довольно долго не могли найти дороги, но наконец вот дорога и дом, уже вовсе нам незнакомый; въезжаем во двор, входим на крыльцо, и человек говорит, что одна барыня дома, все другие уехали в Вельможку, но эта барыня была Надежда Васильевна, сверстница и друг сестер и предмет моей первой любви.
Нельзя описать общей нашей радости при этом нашем свидании, да и вообще думаю, что чувства сердечные никогда не могут выразиться вполне; слово всегда недостаточно для выражения душевных ощущений: это мир недосягаемый, а потому и слабо выразимый. При виде той, которая некогда обладала моим сердцем, не скрою, что и теперь оно забилось сильнее. Перед нами стояла теперь уже пожилая женщина, мать семейства, но все еще с теми же чудными черными глазами, с тою же привлекательною улыбкою, как и в юности. Она по болезни одна оставалась дома. Нечего говорить, как приятно прошло время в расспросах, в участии сердечном, выказанном при воспоминании пройденного нами в жизни. Ни время, ни разлука не ослабили прежней дружбы. Смотря на меня, может быть, в мыслях ее промелькнуло то время юности, когда она была так пламенно любима тогда еще юношею, теперь стоявшим перед ней пожилым уже и так много вынесшим в эти 20 лет человеком. И действительно, я и теперь любил ее не менее, с тою только разницею, что тогда это была безотчетная бесцельная любовь юности, а теперь это была чистая, бескорыстная любовь друга. Более года она была больна, и теперь мы опасались, чтобы это свидание, ее взволновавшее, не было ей вредно, но, благодарение Господу, никаких худых последствий не было; на другой день она была весела, хотя и чувствовала слабость. Обедали мы одни, она только сидела с нами за столом. Вечером возвратились остальные члены семейства. Муж Надежды Васильевны, И. А. М., дочь его, Анна Ивановна, прелестная 16-летняя девушка, с прекрасными черными глазами, стройная и чрезвычайно грациозная брюнетка, и сестра Надежды Васильевны, Варвара Васильевна, которая 20 лет назад была предметом любви брата моего. Она и теперь сохраняла всю свою красоту и грацию, так что и теперь можно было в нее влюбиться, и сестры мои имели мысль соединить нас, но она почему-то не решилась и осталась моим другом, а не женою. Вечер этот, по взаимным чувствам нашим, по воспоминанию о минувшем, был так оживлен, разговор был так полон интереса как для них, так и для нас, что напрасно маятник усердно работал, напрасно усердно колотил молоток в пружину, никто не замечал и не слыхал боя часов. Сестра моя, хотя и не была уже первой молодости, прекрасно пела, и ее упросили петь, а она выдала и нас с братом, сказавши, что и мы поем, и вот принесли гитару, на которой играл мой брат, и нас упросили также петь, что мы и сделали, как умели, не будучи в состоянии отказать. Но как все в мире кончается, то и этот приятный незабвенный вечер кончился; все, распростившись, отправились спать тем приятным сном, который наступает для человека, когда сердце полно сладких ощущений.
На другой день, к обеду, приехало семейство Екатерины Васильевны, старшей сестры Надежды Васильевны; оно состояло из отца, матери и трех очаровательных по красоте, грации и, надо прибавить, милой застенчивости дочерей, стройных и свежих, как розы, только что распустившиеся. Старшей было не более 18 - 19 лет. В них и тени сходства не было с теми красавицами, которых гордая поступь, смелый взгляд, повелительный вид говорят, что они знают силу и обаяние их красоты и требуют восторга и поклонения! Нет, эти милые прелестные создания, при уме, воспитании и красоте, кажется, и не подозревали, что они могут очаровывать. Я думаю, что если б им кто:нибудь сказал, что они прекрасны, то они искренно удивились бы. Смотря на недоступную тогда для меня красоту их, мог ли я думать, что одна из них через несколько лет будет подругой моей жизни и что с нею я узнаю и испытаю то идеальное на земле счастие чистой супружеской любви, которая одна только и составляет для человека полноту и прелесть земной жизни, разумеется, только тогда, когда благословение Божие осенит этот союз любящих сердец своею благодатию и сделает его обителью мира, любви и добра. Конечно, есть жизнь высокая и вне брака, и еще более отрадная - жизнь в Боге, но она не всем доступна. С приездом их наше общество еще более оживилось, и этот вечер был один из приятнейших в моей жизни, тем более, что он был началом того счастия, каким я впоследствии наслаждался.
Погостив несколько дней в Варварино, мы отправились в Вельможку, где провели целый день. Тут наступило страшное испытание для девиц, с которыми мы только познакомились вчера в Варварине. Мать их, Екатерина Васильевна, зная, что все мы любим музыку, заставила дочерей по очереди сыграть для нас что-нибудь. Пылая от стыдливости, они сыграли нам несколько пьес, но зато что им это стоило при их необыкновенной застенчивости, в которой они были еще более восхитительны. Родители их были издавна связаны искренней дружбой с нашим семейством и, как видно, расположились и к нам. Отец их, обняв жену свою, подошел ко мне и сказал: "Вот, Александр Петрович, ищите теперь себе такую жену, это мой хранитель, это мой душевный мир, укротитель моего вспыльчивого характера и моя радость". Думал ли он тогда, что его старшая дочь, живая копия своей матери как красотой, так и сердцем, будет для меня то, чем мать ее была для ее отца, - радостью, опорой, с которой мы, по слову Господа, в полном смысле составляли одно нераздельное существо.
Прогостив с неделю у своих добрых друзей, мы отправились из Тамбовской в Саратовскую губернию в имение сестры Софьи Петровны, Балашевского уезда, в село Блохино, где она жила с мужем, приехавши нарочно для свидания с нами. Она вышла замуж, когда мы были еще в тюремном заключении в Сибири и сносились со всеми родными, пользуясь правом жен наших товарищей декабристов писать в Россию и чудною добротою наших добрых гениев, для которых это было очень большим и неблагодарным трудом. Каждая из наших дам, я думаю, имела по 15 или 20 корреспондентов, не считая их собственной переписки с родными, что было для них более необходимо, более сердечно, и, конечно, наша переписка должна была и утомлять, и не представлять для них никакого интереса. С поселения мы уже писали сами, хотя через III отделение, с Кавказа же - бесконтрольно. И потому родные наши знали уже, что мы возвращались, и ждали нас. Для этого-то свидания и приехала сестра с мужем. Подъезжая к ним, мы ехали Хопром по льду, мчались быстро, беспрестанно прося ямщиков ехать скорее, и наконец въехали во двор. Колокольчики уже предупредили их, и вот на крыльце начались крепкие объятия. Мы с братом не были знакомы с зятем, и потому не могли так крепко обнимать его, как сестру. Вся прислуга выскочила во двор и толпилась на крыльце - ведь это было событие, равносильное приходу мертвеца с того света. И в то цветущее крепостное время, когда дворовые люди, большею частью выросшие в доме барском, были преданы своим господам до самоотвержения, все это радовалось, смотря на радость своих господ, несмотря на плюхи, пощечины и другие угощения той эпохи произвола, иногда чудовищно жестокого, иногда только сменявшегося прихотливою ласкою или шутливым и все же обидным словом барина, в руках которого была едва ли не жизнь и смерть его рабов. Я тут разумею вообще ненавистное право господ. К счастию, сестра моя принадлежала к семейству, не владевшему крепостным имением, и была воспитана так, чтобы быть матерью, а не госпожою доставшихся ей крепостных.
Сестра была одна с мужем. Три их дочери еще не кончили воспитания и оставались в Москве. Тут мы пробыли недели три, которые быстро прошли во взаимном родственном и любвеобильном общении и также в обычных деревенских прогулках на гумно, где молотился хлеб уже машиной, что еще было редкостью, в катанье по Хопру и в чтении по вечерам литературных произведений той эпохи сороковых годов, которая, на мой взгляд, да и по впечатлениям, ею производимым, была гораздо интереснее нынешней (1870 - 1880-х годов). В тогдашней, 1840-х годов, отечественной литературе была поэзия, сердечность; тогда перед глазами читателя проносились идеалы добродетели, представлявшие героев в ореоле мужества, самоотвержения и силы, а женщину в той обаятельной прелести красоты, чистоты сердечной, скромности и женственности, дававших такую силу и могущество, что дерзкий взгляд опускался при воззрении на нее.
Вот характер тогдашней изящной словесности. В романах того времени было столько интересу, завлекательности в разнообразных приключениях, неожиданностях развязки, что внимание читателя было поглощено совершенно, не хотелось оторваться от книги, но в то же время тут были представляемы образы, которые не только восхищали, но и внушали желание последовать этим высоким благородным образцам. В нынешней же литературе, напротив, над идеальным смеются, преобладает одна жалкая реальность; прекрасные таланты истощаются в изображениях самых грубых, животных страстей человека, хотя и в изящных формах современности, но совершенно отвергшего все духовное, облагораживающее, возвышающее, и хотя сильные таланты художественно представляют эту материальную половину человека во всей наготе, но эти мастерские картины только более погружают нас в глубину безнравственности и даже разврата. Таково, к несчастию, направление и дух нынешней литературы, и если б это направление продолжалось, то это учение обратило бы человеческий род в действительных животных, хотя и разумных, от крови которых столь многие желают происходить.
Недалеко от Блашинки жил меньшой брат зятя, И. И. Ж., с женой и маленькими детьми. Посещали их также соседи помещики и управляющие большими имениями. Тут же мы познакомились с известным Филиппом Филипповичем Вигелль, человеком умным и способным, но который и тогда еще показался мне несколько желчным, хотя мы только что познакомились и не могли входить с ним в короткие отношения. Впоследствии он стал известен по своим обширным запискам. Время летело быстро для всех, а особенно для нас с братом после 20-летней разлуки. Цель нашего путешествия была достигнута, мы увиделись со всеми близкими сердцу родными, кроме только дочерей сестры, и наступил день отъезда. Сестра с мужем поехали в свое подмосковное, а мы - в Самару.