Балаганчик
В феврале я -- опять в Петербурге; за день до отъезда в Москве, у меня -- аргонавты; меня провожают: как будто совсем уезжаю; тут -- Эллис, Петровский, Сизовы, два брата1, Владимиров, отъезжающий в Мюнхен, С. М. Соловьев, Поливанов, Н. М. Малафеев2, М. Эртель, П. Батюшков, кто-то еще. Очень грустно: действительно, -- точно простились; не помню, чтоб так собирались, -- потом; мы расстались; и -- оказались в различных течениях; не было молодого задора, как прежде; у всех обнаружились -- драмы; переживали и разделение "Астровского " кружка; С. М. Соловьев, Поливанов испытывали охлаждение к Астрову; да, мы прощались.
Приехавши в Питер, остановился на Караванной я, в меблированных комнатах3, игнорируя Мережковских, которые не могли мне простить нападательный тон мой в "Весах". Петербургские устремления были связаны с Блоками; в первый же день по приезде увидел в окне магазина я куст пышной, бледнеющей, великолепной гортензии -- голубой; послал ее Блокам; боялся: за эту посылку -- "влетит"; не влетело; Л. Д. лишь сказала:
-- Такой не видала!
Александра Андреевна посмеивалась:
-- Ну конечно, должны были вы этот куст нам прислать.
-- Все как следует...
-- И понятно: сердится -- за что?
Было холодно как-то в гостиной с зелеными креслами; куталась в красную тальмочку Александра Андреевна; сердце у ней расшалилось; она говорила:
-- Вы знаете, как припадок, так делается -- не то: это знаете?
-- Знаю.
-- Так знайте же: это -- от сердца...
Впоследствии в схватках невроза, я -- понял, что чувствовала Александра Андреевна:
-- Все то, да -- не то...
Мне запомнились эти слова, потому что они выражали какую-то смутную мысль; эти белые стены, в которых сидели недавно с уютом -- не те; и холодные: в комнатах -- холодно; А. А. -- тот же; и -- нет: не декабрьский; и тоже поступок с гортензией; что нехорошего, -- полюбилась гортензия; я и послал; вышло -- как-то не так; Александра Андреевна, хваля мне гортензию, точно старается: оправдать; мне не раз говорила Л. Д., что во мне -- вкусовые дефекты; и частое перечисление драгоценных камней в моих строчках не нравилось:
-- Саша не сделает таких промахов. Раз же сказала она:
-- Посоветовала бы вам галстух носить другого оттенка; оттенок, который вы носите, как-то безвкусен...
И вот я почувствовал, что посылка гортензии всех покоробила; но -- пощадили; самолюбие -- заговорило: замкнулся (не так меня встретили: не на это я бросил Москву...).
-- Нет, не то!
Я позволил себе аритмию вторую: прочел им статью мою о "Трилогии" Мережковского для "Золотого Руна", пожелавшего угодить Мережковскому, поручившему мне ее, как приверженцу; эту статью написал архаически-риторическим стилем, где Гоголь и Карамзин проплелись стилем епископа Иллариона5; и вышла -- безвкусица; я ощутил ее в чтении; А. А. забавлялся:
-- Ну, думаю, Дмитрий Сергеевич стилистических упражнений -- не поймет; и воспримет статью, как пародию... Сам ты их знаешь, такие они... Стало холодно; стал я высказывать мысли, сплетая с цветами; привел им градацию тусклостей и Л. Д. поднялась; и -- ушла; я не понял -- зачем; -- но обиделась явно; потом уже выйдя сказала:
-- Ну что, -- перестали ругаться?
Действительно, в тусклой градации -- отразилось во мне что-то, схожее с недовольством, я сам -- не приметил; Л. Д. поняла: я ругался цветами. Прощался и видел: ярчайшие апельсиновые оттенки зари.
Блоки скоро меня посетили; и снова -- "не то"; и -- неловкость; коснели в безвкусице номера -- около столика; подали чай; А. А., делая вид, что ему хорошо, -- улыбался любезней; я сделался -- словоохотливей, а Л. Д. -- не любезней, чем надо; а косные стены стояли, нас гнали; и нам говорили:
-- Не то!
Неудачился вечер; А. А. выпускал папиросный дымок и свой юмор: да, да, ждет меня распекание: "Зина" и "Дима" в присутствии "Таты" и "Ноты" меня-таки да, -- за статью.
-- Ты-ка, спрячься пока: не ходи! попадешься, -- влетит, -- говорил он, вставая, похаживал вдоль стены, садился опять; и искорка юмора блекла; и взгляд становился далеким; и делалось вяло: и серо-лиловая, серо-зеленая атмосфера какая-то разливалась вокруг; принимался их потчивать сладкими пирожками, А. А. -- улыбался:
-- Нет, лучше оставь: не умеешь...
Так было в тот вечер; я ехал, переселялся, может быть, навсегда; и Л. Д., и А. А. вызывали меня; а приехав -- увидел: необходимости приезжать-то и не было; тут в Петербурге -- ид: жизнь; я -- с Москвой; выходило: я здесь состою адъютантом каким-то; и Блоки, так звавшие, сами не знали, на что я теперь, осознав, что -- не нужен, -- испытывали недовольство собою (и -- мною); как будто судьба моя попала им в руки; так тяжесть, которую вызывались нести, потому -- что доверился зову; звать значило -- к ним; а им было тяжко самим, углубились меж ними различия; было труднее им вместе; вплетение лишней судьбы -- осложняло; чего-то во мне испугались; А. А. был под гнетом, передавшимся: и -- в заботах: экзамены (государственные) предстояли ему; не до меня тут; а я появился; и -- требовал точно чего-то.
Но суть не в экзаменах, а в желаньи А. А. отмахнуться от всех, с А. А. бывали периоды, переходящие просто в угрюмость; она развивалась в позднейших годах; для меня же отметилась только в этом периоде; периоды он убегал от людей; мне позднее случалось спрашивать:
-- Что Блок?
-- Блок -- мрачен, невидим... И иногда прибавляли:
-- Он -- пьет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А. А. чувствовал: слом путей приближался: темно, безотрадность; лиловый оттенок, манивший его в ноябре, -- повел в ночь; стал -- чернеть, обволакивая; щеголяние в пышностях цветовых он рассматривал маскарадом; доселе в быту он держался и милым, и светским, очаровательным через силу; раз я увидел его перепуганным, встрепанным: в Шахматове. А теперь его кризис облек в постоянное выражение скорби и строгости, воспринимаемое глухотою какою-то; часто сидел он в глубоких тенях, из которых торчал удлинившийся нос, и виделся мне изогнувшийся рот; желтовато-несвежий оттенок худевшего лика, мешки под глазами, круги, -- это все говорило без слов:
-- Не понимаю!
-- Не то...
Натолкнешься на этот невнемлющий взор: и -- толкаешься в душу:
-- Пойми!
Уже и злил меня видом, упорством, глухонемой безотзывностью; прежде отзывный, теперь -- как стена; знал: Блок -- умница; вид идиотский -- каприз и протест; против слов; если бы был перед ним Мережковский, Бердяев, Булгаков, -- я понял бы; а ведь тут -- я; и заметивши, что Блок -- глухарь, невнимающий внутренне, очень бесился: не мог допустить, чтоб А. А. относился ко мне, как к другим. Возмущался я строчками:
И сидим мы, дурачки,
Немочь, нежить вод:
Зеленеют колпачки
Задом наперед.
Это что же? Глумление? Видя Блока капризником, непонимающим внятности, -- думал:
-- Разыгрывает роль дурачка...
Вспоминался С. М. Соловьев, восклицавший:
-- У Блока -- есть строки, которые принимаются за особо глубокие: это -- невнятица...
Возмущался С. М. одной строчкой "И развеяли... флаг". Он доказывал: флаг -- ни при чем; никакого здесь флага не надо; а все -- принимают. А. А. водит за нос... И я раздраженно себе говорил:
-- Ну, меня водить за нос -- не будешь!
Такой вот аспект в лице Блока отчетливо выступил в памятный вечер; было втроем -- неуютно; Л. Д. -- побледнела в том черном, обтянутом платье, в котором я видел ее во сне (год назад). И вот, -- точно я вошел в сон; или -- сон этот вышел; внимала как будто бы звукам судьбы, охватившей так скоро; А. А. не поддерживал наш разговор (вывозил его -- я). Заговорили о Рябушинском, редакторе "Золотого Руна" и о пиршестве в "Метрополе" 6, смешных инцидентах; Л. Д. отмечала:
-- Москва...
Что на ее языке означало:
-- Провинция... Мне доставалось:
-- Москвич! Это значило:
-- Галстух не тот...
И глубокая разность "московской" натуры от "такта", в которой рядилась Л. Д., поднималась меж нами; А. А. поправлял положение; но -- знал; он с Л. Д.
-- Говорил: -- "у вас так это, а у нас, в Петербурге, -- не так".
Он очень с юмором представлял "москвича" Рябушинского с розой в петлице. Рассказывал мне: Мережковский, откликнувшись на приглашенье "Руна", сбыл плохую поэму; и -- охладел к Рябушинскому; и кряхтела Редакция, взявши плохую поэму7; Л. Д. тут зевнула:
-- Пора: очень хочется спать!
Решено было встретиться -- вскоре: А. А. прочитает написанный им "Балаганчик". И Блоки ушли; еще долго шагал, ударялся в стены, а стены сказали:
-- Не то!
И хотелось -- в Москву: было б лучше! Но я -- не уехал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот -- чтение "Балаганчика" или удар тяжелейшего молота: в сердце; пришел еще рано, -- в приподнятом настроении: ведь написана гениальная вещь; ведь писала Л. Д. "Балаганчик" -- хороший"; "хороший" связался с мыслью, что драма -- "мистерия": для постановки в Интимном Театре, которого волили Блоки, Иванов и я; тут мне виделись важные действия вместе; то -- утверждение любви коллектива, которого жизнь по Владимиру Соловьеву -- сигизия 9.
Собралися в зеленой гостиной; пришел Городецкий и Пяст, и еще юноша, стянутый в свой сюртучок -- преторжественно, точно на праздник; и Е. П. Иванов, столь чтимый у Блоков, которого Мережковские называли "рыжак", косолапо рыжел он, гудел между креслами; кто-то еще; Л. Д. с взвинченной аффектацией, стремительно принимала гостей (наблюдал, удивляясь ее экспансивности, новой в ней); каменный и угловатый А. А. деловито потаптывался, раскрывая гостям портсигар; был сюртук в этот вечер поношен на нем.
Все расселись на мягкие кресла; А. А. монотонно читал себе в нос:
-- Истекаю я клюквенным соком.
Нелепые мистики, ожидающие Пришествия, девушка, косу (волосяную) которой считают за смертную косу, которая стала "картонной невестой", Пьеро, Арлекин, разрывающий небо, -- все бросилось издевательством, вызовом: поднял перчатку! Назвать "Балаганчик" хорошим -- не мог; и его написал А. А. Блок?
О, конечно, он -- изгнанный из придела Иоаннова: так я подумал; и нечто, подобное смерти, переживал; я не понял страдания, продиктовавшего строки; но -- понял я: даже радостная импровизация, о которой шла речь, -- погибнет; и вместо души у А. А. разглядел я "дыру"; то -- не Блок: он в моем представлении умер; пусть видели -- великолепнейшее произведение искусства; произведение исполнено силы, -- я видел; но думал: какою ценой покупалась она?
Здесь ресторан, как храм, светел
И храм, как ресторан, открыт.
Молодежь -- восхищалась; немеющий Пяст ничего не сказал; и спросили:
-- Ну что?
Я ответил:
-- Да, знаете, -- замечательно...
И весь вечер старался держаться, как если бы все было -- "то ". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Мы с А. А. никогда не беседовали о "Балаганчике"; раз он повел меня сам: посмотреть на него. Посмотрели мы молча.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Зачем не уехал в Москву? Продолжал посещение Блоков; ходил -- не к А. А., -- а к Л. Д.; потеряв в А. А. брата, привязанность к "коллективу" я перенес на нее; а граница меж мной и А. А., переходящая во взаимное недоверие, просто оформилась тем обстоятельством, что А. А. предстояли экзамены: я же -- не буду "мешать"; говорили об этом не раз мы с Л. Д., с Александрой Андреевной.
Просиживали с Л. Д. вечерами; и из рассказов ее выяснялся размер перелома в душе у А. А. и -- подробности личной жизни, мне чуждые: другой Блок! Но Л. Д. говорила, что нужно беречь его; что в нем -- много больного и детского; но и другие -- суть дети (что детское было -- доказывает пристрастие Блока к картинкам; он, взрослый, вырезывал их, чтобы наклеить в тетрадь); говорила Л. Д.: ей порой с А. А. трудно; она -- утомляется в роли: быть нянькой.
А. А. не присутствовал при разговорах о нем, а сидел в смежной комнате: с книгой; потом выходил и с натянуто-недоуменной улыбкою, сквозь которую проступала отчетливо хмурость, искал он предлог нас покинуть: рассеяться после занятий.
Казалось, что А. А. недоволен беседами, подозревая вмешательство в личную жизнь; но -- молчал; и неискренность эта меня раздражала: ведь сам -- отдалился: и создал меж нами -- молчание; стало несносно сидеть нам -- втроем, вчетвером; и когда собиралися вместе, то чувствовал: А. А. думает, что я думаю, что он думает; каждый так думал; и легкость былого общения переменилась в непереносную тяжесть; лишь изредка силился я по-прежнему пооткровенничать, чтобы вместе понять, разобрать, но он видом показывал:
-- Фальшь...
-- Нет, не выйдет...
-- Давай уж молчать...
-- Говори себе с мамой и с Любой...
И стало казаться, что нет "коллектива ", а -- ряд замыкаемых отношений, в которых не все безмятежно; разлад -- углублялся: меж каждым и каждым; и -- новые отношения строились: ясно лишь было, что о былом, о совместном, не может быть речи.
Да, эти недели окрашены: совершенным отсутствием на моем горизонте А. А.: он сидел -- в смежной комнате; и -- выходил, проходя; начинаются частые исчезновения Блока из дому; окреп в нем шатун.
Что я пережил очень бурно и лично по отношению к А. А., выступает позднее в рецензии на второй том стихов. Считаю: оценка моя замечательной книги -- несправедлива, перепечатываю ее, как необходимый, увы, документ отношений моих к его миру поэзии.