Вернувшись в Москву, я застал настроенье разгрома; на многих улицах не было телеграфных столбов; повалили их для баррикад; и потом
-- полицейские и солдаты сжигали их; снег был от этого черный; с восьми запрещалось ходить; но Москва мне мелькнула как сон; я готовился к переезду; запомнились: начинающиеся собранья "Руна", первый номер которого только вышел; запомнилась: переписка, громовая, -- с Мережковскими за статью мою "Ибсен и Достоевский" 86 и за заметку (не помню заглавия) -- кажется, -- "Отцы и дети русского символизма" 87; за умаление Достоевского я удостоился львиного рыка Д. С., написавшего мне собственноручно и грозно (обыкновенно З. Н. за него распиналася письмами); Д. С. мне объявлял, что я предал их дело; в лице Достоевского я оскорбил "нашу линию"; в лице "линии" -- оскорбил я грядущую Церковь Христову (Д. С. в это время держал курс "сознания" -- на Достоевского, а через несколько лет -- стал держать на Толстого); в заметке "Отцы" я высказывал: как нам ни дороги имена Мережковского, Розанова, мы должны откровенно сказать, что задачами их не исчерпывается наш путь; во всем тоне заметки откладывалось назревающее разочарование в "религиозных путях" Мережковских, которых любил, как людей, но которых ценил я все менее, как искателей жизни; такого деления не допускали они. Д. С. тотчас же встал в "Мережковскую" позу: "Антихрист -- Христос", или "с нами", иль "против"; "не с нами" -- "предательство"! Так, пошлепывая по паркету "помпонными" туфлями, он стремился всегда исторгать вопль раскаянья из груди очередного "отпавшего" брата (о, сколькие тут отпадали!); я знал: по приезде -- "достанется" мне; и заранее был готов я склонить свою голову для получения "нагоняя" (любил я Д. С); вся заметка моя выражала то именно, что отложилось во мне под влиянием разговоров у Блоков, у Вячеслава Иванова.
Должен сказать, что А. А. никогда не склонялся к Д. С: был -- уклончив, невнятен, "невнятицу" подставляя, как шит от соблазнов гностической атмосферы, З. Н. "с папироской"; была тут решимость, или -- "глубинная мысль", превращенная в твердое знание, -- не принимать Мережковского; сказывалось упорство; всегда так; к чему он придет -- придет твердо.
-- Ну, что вы? -- поблескивает глазами на Блока, бывало, Д. С.; в том, "что вы" -- не переносное превосходство, бахвальство какое-то "мировыми идеями" (а в конце концов побирушество малыми крохами стола от В. Розанова, Шеллинга, Гегеля, Ницше).
А. А., это чувствуя и снисходя к Мережковскому (разгуливающему по миру со стенками дома Мурузи и расставляющему -- в Париже, в Берлине, в Константинополе -- стенки), конфузясь (за слепоту Мережковского), переминается ногами бывало пред ним; и -- отвечает какими-то надтреснутыми оттенками (не то носовыми, не то роговыми) вдруг ставшего неестественно твердым громчашего голоса, готового вот-вот сорваться; оттенок такой в произношении слов появлялся в минуты, когда он задет был:
-- Да как-то... так себе, Дмитрий Сергеевич.
Чувствуется: разговора не может тут выйти; Д. С., такой маленький, с волосатой растительностью от щек, вдруг осклабясь и стоя с осклабленным ртом (точно хочет смеяться... вот-вот: и -- не может), обводит нас выпученными глазами своими; и -- торжествует, что может продемонстрировать всем присутствующим забавного "зверя"; но "зверь" это видит; и знает, что будет оглашено -- с "рыком" и что потом огласится для ряда людей, что впоследствии войдет в том собрания сочинений Д. С.; и он -- удаляется (порою на месяцы).
Мережковские -- недовольны:
-- Блок вот -- пропал, не приходит, сидит бирюком со своим "где-то", "что-то"... Разводит свою декадентщину.
В очень тактичном по отношению к Мережковским отходе (другой -- мог бы срезать Д. С.) А. А. сказывалось упорство: не уступать Мережковским; а им -- уступали (хоть временно) все; я, Бердяев, А. В. Карташев, Эри, Свенцицкий и Волжский и -- прочие.
Но натыкалися в Блоке -- на камень.
А. А. в моей жизни сыграл роль руки, отводящей решительно от Мережковского, -- не убеждением иль противлением моей близости, а пониманием (удивительным!) склада души Д. С.; не критикуя его, А. А. Блок побеждал.
Годы, годы вопил Мережковский из кабинета, с Литейной, что нужно учиться писать ему так, чтобы все понимали, что учится, учится он; сколько нудных усилий затрачено было для популярности неудобоприемлемых и вздыбленных нарочито бескровнейших схем; сколько слышал я слов назидательных, обращенных к нам, бедненьким, косноязычным поэтам: "берите пример с меня -- я учусь быть понятным" (А. А. никогда не писал для понятности, не задумывался над проблемой понятности); а сравните теперь статьи Блока с томами Д. С. ... Кто внятнее? Все -- поняли Блока... А Мережковский со всеми усилиями обобществиться, -- он выкинут обществом: в трудную минуту России, когда отовсюду из масс поднимались запросы, когда надо было (всем, всем!) помогать, отбояриваться от механической мертвечины марксизма, -- где был Мережковский? Бежал за границу88: от большевиков ли? Не от рабочих ли, не от крестьян ли, красноармейцев, матросов, протягивающих руки за хлебом духовным? Когда Котляревский, Иванов, Бальмонт, Кони, я и другие поэты из "необщественников" являлись (на митинги, в студии), чтобы поддерживать "дух" (только "духом" и жили тогда) -- где же был Мережковский? Выглядывал он трусливо из кабинета на Сергиевской, все боясь "замарать" свои чистые руки и запятнаться пред Бурцевым89; вот рабочие говорят: "Разъясните нам -- правда ли, что сознание обусловлено мозгом?" И во "Дворце Искусств" 90, в "Академии Духовной Культуры" 91, в "Вольфиле", в аудитории Политехнического Музея в Москве, в Петербурге являются люди; и -- говорят: "Нет и нет!"
Появляются среди студий: расстрелянный Гумилев, старик Кони, читающие о русской литературе; нет, больше того: перед делом духовной культуры, которая -- хлеб насущный России теперешней, забываются политические разногласия (ах, не до них, когда всюду разносится вопль: "Хлеба, хлеба духовного!").
А Мережковский, выпучивая испуганные глаза на Париж (там, оттуда -- с подзорной трубой поднимается Бурцев!), на увещания: "дайте лее для рабочих хоть что-нибудь" (а рабочие просят: "Не про политику нам, а про... Гоголя бы!"), -- Мережковский испуганно прячется:
-- Знаете, я не умею: меня не поймут!
(Понимали же, Господи, -- Гумилева... матросы Балтфлота!)
Так, сбежав от чудеснейшей аудитории с расширенным сердцем (-- "Теперь аплодирует Бурцев в Париже..."), идет за дровами в... Петросовет, уберегая "полиелеи" из слов от духовных запросов кипящей России для умащения главы... провозглашенного Мессией Пилсудского92, развевающего знамя вражды с "москалями"; а Гиппиус, накопившая в трудные месяцы не закаленность духовную, а -- "ехиднину злость", начинает оплевывать русских писателей за чертою советской России93, попав за черту; да, могу сказать; вот так общественность!
И невольно теперь соглашаешься с Блоком, который в те годы еще в Мережковском отчетливо разглядел это все; "белоручка" и "зябкий" -- и все этим сказано: щупленький, маленький, лучше всего рассуждающий в туфлях с "помпонами"; менее удачно -- на диспутах (перепутывая все мысли противников -- глух!): рассуждающий много, когда не мешало бы помолчать; и молчащий тихонько, когда произнесенное слово (хотя бы одно: "Несостоятелен Маркс") -- религиозное, нужное действие.
-- "Белоручка и зябкий" -- так раз мне А. А. определил Мережковского (кажется, -- на прогулке): все сказано! Я стал присматриваться: да, белоручка, -- придет кто-нибудь:
-- Зина, ты уж поговори, -- мне же надо засесть за "Петра" 94.
И З. Н. -- "отдувается"; посетитель "обделен", -- тогда появляется Д. С. -- с " рыком" и " гласом".
-- Мы -- ваши; вы -- наши. Все это провидел в них Блок.
В этих мыслях о Мережковских я жил; я готовился к переезду; казалось мне -- мы с А. А., с Вячеславом Ивановым можем начать наше дело; подготовлять -- наше действие; мистерию человеческих отношений под скромной личиной: интимного, театрального действия. Любовь Дмитриевна мне писала в то время: "Скорей приезжайте: за ваше отсутствие написал Саша драму; она называется "Балаганчик": хороший он..."
В феврале 1906 года я -- тронулся в Петербург.