Философия
Зима 1907--1908 годов отмечена внешней деятельностью -- Москве: очень близким касаньем к "Весам" и участием в делах комитета "Свободной эстетики", где я читал ряд докладов (о музыке, о современной литературе, о Сологубе), участием в заседаниях московского религиозно-философского общества, завоевавшего много симпатий в Москве; к нему близко примюгули: проф. Булгаков, переселившийся из Петербурга в Москву, и Н. А. Бердяев, проф. Е. Н. Трубецкой, переведенный из Киева: на кафедру философии (вместо покойного брата С. Н. Трубецкого); действовали -- В. Ф. Эрн, Г. А. Рачинский и В. П. Свенцицкий, не исключенный еще; здесь бывали священники: Добронравов1, Арсеньев, Востоков и Фудель; являлися: Новоселов, Кожевников, Громогласов, Флоренский, Покровский, П. Астров; естественно: складывалось ядро общества, организовавшее ряд интереснейших заседаний -- на протяжении: десяти лет.
Одно время я, помнится, был даже членом совета (с Рачинским, Свенцицким, Булгаковым, Эрном, Бердяевым, Трубецким); тут Рачинский решительно настоял на вхожденьи в совет, чтобы было представлено левое религиозное устремление мною; боялся в те годы он тяги к ортодоксальности в С. Н. Булгакове, в В. Ф. Эрне; Рачинского выбрали председателем; и заседания были действенным священнодействием для него, покраснев яро, вспыхивая папиросой, блистая очками, подергивая седую бородку, торжественными аллилуями он снаряжал корабль странствия заседания; и -- торжественно закрывал заседание; в каждом "слове" Рачинского был непременно какой-нибудь громкий возглас: "Дориносима чинми" 2, "Святися, святися, Новый Иерусалим", "В начале бе Слово " и т. д. Заседания вел он прекрасно; но многие добродушно посмеивались над торжественным тоном Рачинского, -- и тем контрастом, который являли его суетливые, быстрые, нервные жесты; а в перерывах носился по залу он с записью оппонентов, хватая Бердяева за руку, иль настигая меня:
-- Понимаешь -- вы понимаете? Я выпускаю Булгакова; ну а потом выпускаю тебя, ницшеанского пса; после -- скажет (такой-то); для равновесия же я выпущу после... -- и отскочив от меня, настигает Бердяева он: "Я выпущу Белого после Булгакова; вас же я, для равновесия -- под конец..."
Вот он однажды принялся мне мотивировать необходимость вступления в совет общества с потопом слов, в молньях жестов, переходя в разговоре со мной то на "ты", то на "вы" (так всегда он, бывало: волнуется -- и "зат ы кается": "потыкавши", -- "выкает"); задымил прямо в нос своей толстою, крепкою папиросой, им скрученной дома, кидаясь зигзагами жестов, напоминающими скрипача в исполнении фантазии Паганини3 на вовсе не видимой скрипке (т. е., раскачиваясь всем корпусом, дергаяся и рукой, и плечами, отплясывая ногами пред стулом своим).
-- Понимаешь -- паф, паф (клубы дыма летят мне в лицо)... Да тебя бы я вытурил, черт возьми -- паф-паф-паф -- из совета -- паф-паф -- понимаешь? Я сам бы тебя -- паф-паф-паф -- в шею: паф (я -- весь в клубах: Рачинский лицом налезая в лицо мне, в рассеянности тыкает в рот себе папиросу зажженным концом), если бы не Сергей Николаич... Фу!.. Вы понимаете, Борис Николаевич, -- боюсь же я эдакого такого густого поповского духа... Булгаков способен -- ты понимаешь?.. Способен -- способен: на заседании... Эдакое, -- понимаешь -- дернуть (паф-паф-паф-паф-паф -- клубы дыма!)... на заседании, понимаешь ты, -- не религиозного только, а религиозно-философского -- фи-ло-софского общества (гудит он в восторге) -- просто эдакое, какое-нибудь -- паф-паф-паф... -- И взлетает под небо рукой с папиросою:
-- Во имя Отца и Сына и Святого Духа!.. Паф-паф!..
(А про Булгакова это напрасно Рачинский: ведь сам любил поднести нам какое-нибудь: "Во имя Отца и Сына и Святого Духа!")
-- Ну вот: тогда выпускаю тебя -- гамкающего ницшеанского пса -- для равновесия, -- и начинает бить палец о палец под носом моим, изображая, должно быть, полнейшее равновесие.
-- Идите, идите-ка в совет общества, Борис Николаевич! Так-то вот был для себя неожиданно выбран в совет я на роли презлющей овчарки, спускаемой в 1гужные миги Рачинским на С. Н. Булгакова, князя Е. Н. Трубецкого иль Эрна, с которыми крепли в годах мои связи (особенно с С. Н. Булгаковым, с Н. А. Бердяевым). В этот период участвовал в организации "Дома Песни", основанного М. А. д'Альгейм и бароном д'Альгеймом; вернулся в Москву Э, К. Метнер, с которым я был в переписке года; и в уютной квартире Малого Гнездниковского переулка, как раз против дома, где жили д'Альгеймы, мы с Метнером проводили теперь очень часто прекрасные вечера; и присутствовал часто здесь брат Э. К., композитор; являлися братья Метнера -- К. К.4 и А. К. 5 (с женами); появлялись частенько здесь: Эллис, Шпет, Гольденвейзер6 (пьянист), Конюс7, Штембер8 (художник), Петровский, Морозова; складывался естественно "метнеровский кружок ", -- ставший Эллису продолжением "Арго"; вынашивались -- идеи; подготовлялося ядро "Мусагета".
В Литературно-Художественном Кружке я частенько бывал, читал лекцию "Театр и Современная Драма" 9; артисты Худ. Театра не были мной довольны; а Ленский10 ко мне подошел, жал мне руку, благодаря за идею доклада (в тот вечер мы ужинали вместе с Баженовым11, Буниным, Вересаевым и др. писателями: Бунин -- корил за абстрактность меня); здесь вступал в неприятные по тону беседы, участвовал в диспутах, которые были для нас, символистов, трибуной, с которой громили мы публицистов, газетчиков, нас ругавших: Потресова-Яблоновского12, Любошица13, Ашешева14, Гиляровского; но впоследствии мирно встречались мы; можно было здесь видеть: Баженова, Южина15, Брюсова, Эфроса16, Юлия Алексеевича Бунина17 (по прозванию "тетя Юля", И. И. Попова18, А. К. Дживелегова19, Стражева; и других: профессоров, артистов, писателей, адвокатов и публицистов.
Политика более, чем прежде, интересовала меня; все летело в реакцию; левые -- правели, правели, правели; из красных они становились порою коричнево-бурыми; время само становилось: коричнево-бурым; иные же -- доходили до явственной черноты; очень многие -- отдавались угару вина.
Приходилося Эллису, мне очень часто читать свои лекции в пользу тайных организаций (военной и меньшевистских), устраивая литературные вечера; приходилось видаться с политиками, снова загнанными в подполье, вступать в разговоры с рабочими.
Ясно запомнились двое рабочих, ходивших ко мне и к Л. Л. Кобылинскому: представители организации металлургов; они были бедны; временами у них у обоих оказывалась лишь пара сапог; и когда выходил один, то другой должен был дожидаться товарища дома.
Один -- был фанатик: помалкивал, изредка поднимая большие свои голубые и недоверчивые глаза. Другой -- философствовал много; и -- поднимал рассуждения о символизме:
-- Я, знаете, защищал символизм -- от товарищей (спорили у нас в рабочем кружке); все-таки: символизм есть течение, знаете, буржуазное.
-- Я могу доказать вам, что -- нет, -- подал реплику я. А какими же средствами вы докажете это? Докажу вам научно!
Т. е. опять-таки вы докажете это лишь старыми буржуазными средствами
-- Как так?
-- Наука же буржуазна.
-- Вы полагаете: социальная революция переродит и науку?
-- Конечно...
-- Позвольте же: есть математика...
-- Переменится математика.
Тут я воскликнул:
-- Так стало быть дважды два в царстве будущего может стать не "не четыре", а " пять"?
Мой философ-рабочий смутился; и -- замолчал; молчаливый товарищ его покраснел и, блеснув голубыми глазами, как выпалит:
-- Ну конечно же: в будущем строе и дважды два -- не станет "четыре"...
-- И все восприятья изменятся?
-- Все изменятся!.. Был он решителен.
Я однажды у Эллиса встретил рабочих моих; как всегда, мы поспорили; пришел Брюсов; и слушая спор, он нацелился на молодого рабочего парадоксом (любил поражать парадоксами Брюсов в ту пору, как после любил огорашивать он, произнося с важным видом "пустейшее, общее место"); не помню как наш разговор перешел к проституции; Брюсов стоял, напряженный, с наморщенным лбом, склонив черный свой клок бороды, ухватившись руками за спинку тяжелого кресла и выпучив красные губы: казался он черным и злым петухом, исступленно нацелившимся на противника; и -- молчал; но я ждал, что он "выпалит":
"Выпалил":
-- А напрасно ругаете проституцию вы, -- заплясала бородка его над рабочим, -- бывали священные проституции: песни и "плясти"! (Он "ка" иногда не умел выговаривать.) Рабочий же, вспыхнув, сказал:
-- Нехорошо говорите!
И законфузился.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С А. А. -- я в то время не состоял в переписке почти; в биографии Блока, написанной М. А. Бекетовой, нас встречают сведения, что А. А. пережил, как и я, в то время -- обостренный интерес к темам нашей тогдашней общественности: "Несмотря на всегдашнее отвращение к политике, к партийности... ему стали близки по разрушительному духу некоторые политические деятели... Наряду с подлинными деятелями стали попадаться авантюристы... Ал. Ал., крайне доверчивый и неопытный, попадался. Но посещавший его "товарищ Андрей" и некая молодая революционерка Зверева оказались... подлинными... Ал. Ал. приходилось часто встречаться на вечерах, где под "благовидным предлогом", сборы шли все туда лее. И потому, неизменно тяготясь такими выступлениями, он не позволял себе от них отказываться..." 20
Зиму 1907--1908 [годов] А. А. проводил в Петербурге в заботах и интересах, совсем схожих с нашими; разойдясь решительно в литературных платформах, вдыхали мы оба все ту же стихию, естественно вызывавшую необходимость помощи нелегальным; и я надрывался от лекций; и я, как А. А., -- "попадался": лекции в "пользу" большевиков устраивала мне Путято21, которую скоро потом уличил в провокации: Бурцев; объяснялись провалы всех сборов и конфискация денег полицией; и объяснялись аресты; полиция почему-то меня не тревожила.
К концу 1907 года я укореняюсь в Москве; интересы мои сконцентрированы на деятельности московских кружков; в интересе к Москве, между прочим, сказалось разочарование петербуржцами; мысленно поворачиваюсь спиной к Петербургу; приезды в Москву петербуржцев меня заставляют порою болезненно вздрагивать. Более сближаюсь с представителями московской молодой литературы; особенное расположение и приязнь начинаю я чувствовать к В. Ф. Ходасевичу и к покойному С. В. Киссену (Муни); и часто заходит ко мне очень бойкий студент (еще юноша), -- А. М. Эфрос; встречаюсь с Б. А. Садовским; с Соловьевым соединяет меня та же дружба; мы видимся у него на собраниях; на вечерах Соловьева знакомлюсь с талантливыми студентами: с А. К. Виноградовым22 (будущим музейцем) и с другом его, вскоре умершим поэтом Ю. Сидоровым; из посещающих Соловьева запомнились: Ю. П. Бартенев23, Е. П. Безобразова (кузина С. М.), В. О. Нилендер, Арсеньев, Б. А. Садовской, А. А. Оленин24, С. В. Гиацинтова25 (будущая артистка), Л. Л. Эллис, Н. П. Киселев, Г. А. Рачинский, Свенцицкий, А. Г. Коваленская; протягиваются связи между мной и Нилендером, канувшим в философские проблемы, нащупывающим огромные, но еще самому неясные мысли о гностиках, об орфических гимнах26, о культах Гекаты27 и о проблемах мистерии: и под влияньем Нилендера начинаю почитывать кое-какую литературу, затрагивающую эти предметы; прочитьшаю исследование Новосадского "Об орфических гимнах"28; и Лобек29, Фукар30, Роде31, Бругман32 теперь начинают во мне говорить; назревает стремленье к формальному методу изученья поэзии, оформленное в исследованиях о ритме (позднее); общение с Нилендером, с Соловьевым, с Б. А. Садовским обогатило критический кругозор.
А в другом направленьи -- философское определенье мое; появленье Булгакова, Трубецкого, Бердяева внесло новую вовсе струю в жизнь Москвы: в Университет пролились струи воздуха; академический консерватизм теперь -- рушился; боящийся новых веяний мысли проф. Лопатин, талантливый кн. С. Н. Трубецкой, для которых явление философов, пытающихся читать рефераты о Ницше, казалось шокингом -- теперь не влияли. В академической философии московского Университета был прежде свой кодекс приличий: преследовался всякий привкус неокантианства; философы, интересующиеся Когеном33 и Риккертом, рисковали: не быть оставленными Трубецким и Лопатиным; внесение афористического тона в доклады -- строжайше преследовалось, как философское декадентство; и декадентов, и символистов -- боялись; боялись дионисического потока, явления новой породы людей: интересующихся проблемами философии символистов; боялись философов, скашивающих на символистов глаза; после афористического доклада А. К. Топоркова, оставленного при Университете Лопатиным, университетская карьера закрылась докладчику; интересующемуся философией Белому было передано негласное предостережение, исходящее от философского ареопага Университета: решительно воздержаться от поступления на филологический факультет; философия не для него-де; но "символист" не последовал благому совету, он стал посещать семинарии Лопатина; но проф. Лопатин попытки к участию в коллоквиуме студента Бугаева старался всегда оборвать указанием, будто бы он, Лопатин, не понимает его; и однажды Бугаев был вынужден заявить: непонятен не он, а философ Артур Шопенгауэр, которого он цитирует.
Так боролся московский Университет с когенианцами, ницшеанцами, декадентами; позволялись занятия Лейбницем, Владимиром Соловьевым и Л отце; не разрешались занятия -- Когеном, Риккертом, Наторпом34, Нищие и Штир-нером; подозрительно относились к растущему религиозному устремлению; Мережковский конечно же -- был одиозен; Бердяев, Булгаков -- весьма подозрительны: и "церковника" боялись в Университете; поступлением талантливого математика П. А. Флоренского в Духовную Академию был весьма оскорблен очень-очень почтенный проо^юссор, ему предлагавший остаться при Университете; пугались небывалого фактора: бегства ученых в становища "диких", -- или в журналы, окрашенные декадентами, или в секцию истории религии, или на диспуты Литературно-Художественного Кружка; путались "декадента", "попа", "когенианца" -- в стенах Университета; а наиболее талантливая философская молодежь (Фохт, Эрн, Кубицкий, Топорков, Гордон, С. А. Кобылинский) или сплачивалась в кружки для изучения Канта, или -- якшалась с декадентами, или же "запускала афористическими ананасами" (Топорков), или же ездила по епископам (Эрн); экономист Кобылинский стал Эллисом, а учитель его, И. X. Озеров, выпустил книгу, подобную "Так говорил Заратустра" под псевдонимом "Ихоров"; физик Бачинский35 вдруг выпустил книжечку "Облака", подражающую симфонии Белого: под псевдонимом "Жагадис "; да, да: вот и сын Бутаева -- стал Белым; внук историка Соловьева -- сотрудник "Весов", Даже сам глава ереси, Брюсов, и он был когда-то -- horribile dictu36 -- оставлен при университете строжайшим Герье37. Университет надо было спасать; и -- спасали.
Спасение продолжалось до 1906 -- 1907 года; после же позицию непримиримости сдали; и представители философского ареопага явились среди декадентов, в кружке молодых когенианцев, на заседаниях религиозно-философского Общества; моя лекция в философском кружке у Морозовой с возраженьями мне Лопатина, Е. Н. Трубецкого, Бердяева, проф. Северцева38 и др. -- не выглядела скандалом. Салон же Морозовой сыграл видную роль в том смещении недавних границ между замкнутыми недавно кружками; дружба Морозовой со мною, с Метнером, с князем Е. Н. Трубецким, с В. М. Хвостовым, Рачинским, Лопатиным, с представителями неокантианства Кубицким и Фохтом, чуткость ее, восприимчивость и умение сглаживать острые углы меж кружками -- естественно создали из Морозовой незабываемую фигуру, которая оставила след в истории умственной культуры Москвы двух истекших десятилетий; с другой стороны: удивительная по благородству и честности, самокритике и постоянному исканью путей личность князя Евгения Трубецкого способствовала изменению тона университетского круга к нам. Евгения Николаевича помню я: с недоумением в нас вперенного, не понимающего нас вовсе, но не встречающего нас с той глупой усмешечкой, с которой встречали нас все; потом уже помню его, нас едва понимающего; понимающего с трудом, наполовину почти; и наконец: помню я удивительную перекличку меж нами на лекции его "О смысле жизни" -- в моем ответе ему, в его ответе мне: выяснилось почти совпадение наше в моральной платформе; и никогда не забуду его благородства в защите меня против выдвинутых нареканий за книгу "Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности" 39. Вспоминаю покойного: в вечных усилиях честно понять, осознать, подойти к противоположным и далеким воззрениям, разобрать их, осмыслить; смешка не бывало в нем; помню его -- в расширении кругозора, стремящегося к конкретному и включающему такие детали культуры, как изучение иконографии, которой он стал знатоком к концу жизни. Е. Н. Трубецкой был решительно тут противоположен блестящему брату (С. Н.), более чем он философу par excellence, но -- и более ограниченному, узкому в сношеньях с людьми.
В тяжелых разочарованьях Петербургом невольно встает перед мною великолепная фигура Морозовой; получаешь, бывало, тяжелый и сине-лиловый конверт; разрываешь: на толстой бумаге большими красивыми буквами четко-четко так выведенные слова: "Милый Борис Николаевич, приходите такого-то числа: посидим вечерок. М. Морозова".
Идешь с радостью -- на угол Смоленского бульвара и Глазовского переулка; звонишься: тебя провожает лакей мимо грузной египетской неуютной передней, красивого, неуютного зала в уютную, белую комнату, устланную мягким серым ковром, куда выходит из спальни такая большая-большая, такая прекрасная, вся сияющая тихим светом М. К.; усаживается; лакей ставит маленький столик (для чая) и начинается многочасовой разговор: о путях, судьбах жизни, о нравственном долге -- не унывать. Маргарита Кирилловна поддерживала меня своим мягким эпическим пафосом в трудные годы мои; она чуяла глубокое, внутреннее отчаяние во мне -- и вызывала меня на откровенность, чтобы смягчить мою боль; ласково бывало смеется; глаза же -- (великолепные, сверкающие, голубые) -- впиваются в душу и разговор переходит с религиозного или морального обсуждения темы дня на конкретнеишие переживания моей личной жизни; да, -- прямо скажу: мы ходим к Морозовой за моральной поддержкой; выкладывать ей все-все: о себе, о своих отношениях к людям; рассказывал ей о моих отношеньях с А. А. и Л. Д.; Маргарита Кирилловна молча слушает, помнится, вся закутавшись в мягкую уютную тальму; лишь вспыхивающие блеском ее бриллиантовые глаза играют бывало переживаниями твоей личной жизни.
Порой у нее заставал я покойного Льва Михайловича Лопатина, кажущегося очень маленьким, тонущим в кресле перед крупною Маргаритой Кирилловной, потирающим слабенькие ручки; выставив длинную, седоватую коз-ловидную бороду, он блистает лопающимися от блеска очками; и слышится его характерный смешок -- "хо-хо-хо " -- кривогубого рта; у автора "Положительных задач философии" были склонности: всего на свете бояться, попугивать всех; он рассказывал страшные очень рассказы о привидениях, упырях; и был в диком испуге от собственных слов; он таращил тогда зеленоватые малые глазки и как-то блеял овечьим оттянутым ртом; он -- рассказывал мастерски; он боялся собак; он захаживал часто тайком в помещение спиритического журнала "Ребус" -- к редактору, Чистякову40. М. К. мне, смеясь, рассказывала о том, что Лопатин едва ли прочел сам хотя одну только книгу из когенианской литературы; но знал содержание многих тех книг -- из пересказа профессора В. М. Хвостова; оба жили они в одной местности летом однажды; и -- часто гуляли: вдвоем; и Хвостов на прогулках систематически, глава за главой, пересказывал вдохновенно Лопатину содержание книжек Наторпа, Когена, Риккерта; Лопатин же слушал, запоминал; и вернулся в Москву вооруженный познаньем Хвостова; поставил он целью себе: гнать все это из стен Университета (в бытность Когена в Москве, Университет отличался блистательным отсутствием профессоров на чествовании Когена: представителем чествования оказался неугомонный Баян всех чествований -- Рачинский). Лопатин последние годы почти не читал по предмету своей специальности, по философии; читал -- Веньямин Михайлович Хвостов, не философ (юрист); одно время Хвостов принялся основательно за изучение Риккерта, на реферат о Риккерте Рубинштейна41 привел за собою он выводок слушательниц (с женских курсов); завзятый он был феминист; более нежели профессорской деятельностью интересовался он делами женской гимназии Хвостовой, жены своей; многие годы боялся закрытия он начальством гимназии этой; боязнь его делала очень робким по отношению к начальству; но наконец: выказал и он героизм, присоединившись к профессорам, подавшим в отставку (в эпоху Кассо42).
Хвостова встречал у Морозовой; и меж нами возникли хорошие отношения: он с симпатией обо мне отзывался всегда.
Незабываемы встречи для меня "en trois", когда собиралися мы у Морозовой с Метнером, или когда приезжала Морозова к Метнеру; мы затворялись в уютнейшей комнате Метнера; о чем мы не спорили? Разговор быстро делался искристым; в Метнере было много чудесного блеска; в Морозовой -- музыкального слуха к оттеночкам мысли; впадали мы в шутки и в шаржи, изображая знакомых: Лопатина, Эллиса и Рачинского: и Морозова заливалась таким заразительным смехом; а я для уюта садился на мягкий ковер перед ней, перед Анной Михайловной Метнер, иль забирался под письменный стол; и оттуда я с пафосом проповедовал что-нибудь; я и Метнер устраивали порою атаки на князя Е. Н. Трубецкого, подчеркивая его непонимание нас; Маргарита Кирилловна воодушевлялась, отстаивая Трубецкого.
-- Да, в Евгении Николаевиче тяжелодумие есть; у декадентов же -- тонкость; где тонко -- там рвется; на декадентов не положилась бы я ни за что; а на Евгения Николаевича полагаюсь вполне...
И из слов ее князь Трубецкой вырастал -- стражем Руси.
У нас были общие темы бесед: ритм культуры, культура музыки, Ницше
-- Вагнер, Россия, Германия; многое из теперешнего взгляда на генезис культуры вынашивал я во время бесед "en trois"; поднимая те темы "en deux" (с М. К. Морозовой) забывался, в рассеянности обращаясь к Маргарите Кирилловне:
-- Нет, позвольте, позвольте же, Эмилий Карлович!
Морозова забавлялась перемещеньем имен: было в ней очень много уютного, детски простого; и крупного вместе; и было в ней много порою величия, официальности -- в другой обстановке; в большой своей шляпе с султаном, в великолепном наряде, в блистании бриллиантов -- напоминала какую-то "великую княгиню" она; я шутил: называл ее "дамой с султаном".
Так в нашем trio (Э. К. Метнер, М. К. Морозова, я) находил я поддержку; другим таким trio являлось для меня соединение Эллиса, Метнера и меня. С появлением Метнера, с возобновлением наших свиданий, естественно прерванных его жизнью в Нижнем43, невольно я свел его с Эллисом, мне родным в трудных днях моей жизни; и Метнер поддался влиянию вспышек "гения" в Эллисе, даром импровизаций его, даже пылкою нетерпимостью. Наш союз заключался во имя какой-то совместной культурной работы -- в грядущем; Э. К. в эти месяцы вел музыкальный отдел "Золотого Руна", никому не нужного органа; разумеется, что работа в нем не удовлетворяла Э. К.; мы с Эллисом начинали все более чувствовать тяжесть работы в "Весах": в эти месяцы наша тройка вынашивала восстание к жизни издательства "Мусагет", которого мы оказались редакторами.
В 1908 году на горизонте Москвы появился С. В. Лурье44, преисполненный планами и проектами реформы захиревающей "Русской Мысли", куда он хотел влить и нас, символистов; для этого надо было ему ликвидировать для чего-то "Весы", которые оставались для нас единственным, символическим органом (мы чувствовали себя -- "партией символистов": особенно Эллис средь нас разжигал дух партийности); С. В. Дурье замышлял ликвидировать "Московский Еженедельник" Е. Н. Трубецкого45, издательницей которого была Маргарита Кирилловна. Нас поразили тревожные слухи о том, будто Брюсов с Лурье за спиною у нас переговариваются о том, как удобнее покончить с "Весами"; В. Брюсов, которого подняли мы на щит и который был нужен, как знамя, -- передавался "чужим", топя собственный орган; и -- нас; тот поступок его рассердил нас до крайности; в нем мы увидели явно измену "заветам"; мне помнится: с возмущением передавал это все я Морозовой; "Еженедельник" Евгения Трубецкого был чужд; в Трубецком уважали мы "чистого" человека; "Еженедельник" был чист, хотя скучен; "Весы" были едки и крайне нужны: возмущались тому, что Лурье собирался создать подрумяненный модернизмом журнал на обломках других, долженствующих быть уничтоженными; возмущалась Морозова; с нею решили препятствовать этим проектам Лурье: и отстаивать "Еженедельник"с "Весами"; уже возникла естественно перекличка меж группой Е. Н. Трубецкого и "аргонавтами", нами; и та перекличка оформилась после: приятельскими отношениями двух издательств ("Пути", "Мусагета"); в "Пути", издательницей которого стала М. К., соединилась группа деятелей религиозно-философского общества; а в "Мусагете " сошлись "аргонавты".
Следствием действий Брюсова, было растущее недоверие к Брюсову; и -- растущая ему оппозиция; группа "Весов " начинала уже распадаться; 1908--1909 годы -- естественная агония "Весов". Так С. А. Поляков, официальный редактор-издатель, уехавши за границу, уведомил Брюсова в конце 1908 года о том, что "Весы" не намерен он издавать. Брюсов тогда уже предлагал издавать "Весы" нам; мы разыскивали капиталиста; и мне поручили тогда обратиться за помощью к С. И. Щукину46, относившемуся симпатично к "Be сам"; обратился я к Щукину через Анну Михайловну Метнер; и Щукин ответил: он лично не дал бы "Весам" ничего; если мне "Весы" нужны и если считаю я бытье их совсем неизбежным, он даст мне субсидию, а не "Весам", как журналу. Но я отказался.
С. А. Поляков по настоянию нашему решил на год продолжить "Весы"; организован был Комитет из Полякова, Брюсова, Балтрушайтиса, Ликиардопуло47, Соловьева, Эллиса и меня; последнее время существованья "Весов" был я, помнится, заведующим отдела статей; и, собственно, -- всего идеологического направления; в Комитете "Весов" образовались две партии; партия Брюсова, которую как ни странно сказать, составляли друзья мои: Эллис и Соловьев; и была -- моя партия: Балтрушайтис, Ликиардопуло, Поляков. Последние месяцы "Весов" окрашены недоразумениями между Брюсовым, Ликиардопуло, Поляковым; старые сотоварищи Брюсова, исконные "скорпионы" (С. А. Поляков, Балтрушайтис) вполне в нем разочаровались.