Мои философские взгляды подверглись перепроверке; видоизмененная философия Риккерта мной клалась в основу обоснования символизма; Иванов считал, что позиция эта -- идеализм, имеющий мало общего с символизмом; в докладе своем о символизме он нас называл символистами-идеалистами; и развивал свою реалистическую концепцию в читанном им докладе (в моск. рел.-фил. о-ве) в свою бытность в Москве; я ему оппонировал; и напечатал в "Весах" нападение на всю линию обоснования символизма Ивановым; он мне -- отвечал; завязалась полемика, в которой нам доставалось друг от друга48.
Бердяев, Булгаков, Рачинский не понимали моей "риккертианизирующей" позиции; но более всего доставалось мне в частных беседах от Шпета (профессора философии ныне), с которым я часто встречался, с которым дружил: Г. Г. Шпет представлял в годы те исключительное явление; будучи приверженцем Юма49 и скептиком, боготворя философские опыты Л. И. Шестова50, он внутренне чутко расслушал мистические настроения нашего аргонавтизма; и -- появился среди нас; нас сближала с ним не философия вовсе, а новизна восприятий его, афористичность его, тонкий юмор и чуткое отношение к культуре искусства; да, среди "символистов" был свой он; среди философов -- "их"; он порой лукаво раздваивался.
Он мне говорил, будто я в разговорах "en deux" развиваю вполне интересные, нужные философские взгляды; в кружке же философов на себя надеваю торжественный фрак философии Риккерта:
-- Ну, скажи, а зачем тебе фрак, -- мне говаривал Шпет; и грозил: если я еще раз в этот фрак облекусь на публичном собрании, он своею рапирою диалектики разорвет на мне фрак; это раз он исполнил, жестоко напав на меня у Морозовой; он говаривал:
-- Борису Николаевичу на философской дуэли приходится рвать его фрак; ничего: он приходит домой, обязательно чинит его; и потом появляется сызнова, как ни в чем не бывало, -- в починенном фраке.
Не раз доставалося мне от летающей, яркой рапиры софистики Шпета, умевшего прятать свои философские взгляды под оболочкою Юмова скепсиса. Кантианцы торжественно выходили в бои в тяжелейших доспехах, стреляя из крупповских пушек; но вот: их снаряды, смертельные, -- не попадали; от кантианцев -- вывертывался; Шпетова же рапира пронзала мой "фрак"; и любил я изящный, утонченный Шпетовский ум; привлекало к нему пониманье поэзии; он во мне полюбил, кажется, автора стихов, -- не философа; он говаривал мне, что удел мой -- поэзия; я просиживал вечера у него: он читал мне по-польски Словацкого51 ("Балладину"), Мицкевича. Он был самым модным из лекторов, пользовался успехом на курсах; курсистки носили малюсенькие медальончики с изображением Шпета; и про него говорили: на лекциях-де он пускает системы, как кубари.
Утверждалось (Рачинским, Бердяевым), что я Риккерта перекроил на свой лад: от него ничего не осталось-де; наоборот: я защитника встретил в покойном проф. Б. А. Кистяковском, с которым был мало знаком; он однажды сказал мне:
-- Вы поняли дух семинария Риккерта; скажите, недавно из Фрейбурга вы?
И узнавши, что Риккерта я не видал и во Оренбурге не был, он искренне удивился:
-- Да этому трудно поверить: ведь то, что сейчас говорили вы, -- тема семинариев Риккерта.
Очень ценил это мнение я; Кистяковский ведь был риккертианец; и думаю: "риккертовский" мой фрак, над которым пошучивал Шпет, был мне более впору, чем это казалось ему.
Приблизительно в то же время в мир мысли моей входит Н. А. Бердяев; воистину: личность Бердяева, воспринимающая трепет эпохи и понимающая психологию символистов, весьма говорила мне; оригинальный мыслитель, прошедший и школу социологической мысли, и школу Канта, мне импонировал в нем и большой человек, преисполненный рыцарства; импонировал -- независимый человек, не склонившийся ни к ортодоксии, ни к Мережковскому; вместе с тем: поражал в нем живой человек; я не помню, когда начались забегания к Н. А. Бердяеву, жившему где-то вблизи Мясницкой, -- но помню: потягивало все сильнее к нему; обстановка квартиры его располагала к кипению мысли, располагала к уюту беседы, непринужденной и искристой; сам Бердяев за чайным столом становился мне близок; мне нравилась в нем прямота, откровенность позиции мысли (не соглашался я в частностях с ним); и мне нравилась добрая улыбка " из-под догматизма" сентенций, и грустный всегда взгляд сверкающих глаз, ассирийская голова; так симпатия к Н. А. Бердяеву в годах жизни естественно выросла в чувство любви, уважения, дружбы.
Мережковские, Риккерт, Бердяев, д'Альгеймы, неокантианцы, Шпет, Метнер, -- влияния сложно скрещивались, затрудняя работу самосознанья; Бердяев был близок по линии прежнего подхождения к Мережковским; идейное отдаленье от них приближало к Бердяеву; а с другой стороны: мне общение с Метнером, Шпетом вселяло порою жестокую критику по отношению к "credo" Бердяева; Шпет почитатель Шестова, в те годы всегда направлял лезвие своей шпаги на смесь метафизики с мистикой у Н. А.; он говаривал мне:
-- Мистика не должна рационализоваться в мысли; стихотворение -- мистика; гносеологический трактат -- философия. Смешивать их -- нельзя.
Но конкретнее всех повлиял на меня Э. К. Метнер; я должен сказать о нем.
Слишком много он значит; в 1908 -- появился опять на моем горизонте он после того, когда я не имел уже общения с Блоком; мне Метнер как бы заполняет порожнее место в душе; это место недавно еще занимал А. А. Блок.
С Э. К. Метнером познакомил Петровский меня (в 1901 году); стиль знакомства был шапочный; много о Метнере сльпнал; я слышал, что он одиноко идущая личность, пришедшая самостоятельно к многому из того, что являлось для нас пульсом новой культуры; Метнер, немец по происхождению, славянофильствовал в юности, увлекаясь Леонтьевым, ценя Страхова52 и Григорьева53; он потом пришел к Гете; и Гете стал светлым кумиром ему; специального знания философии не было в нем (восторженное поклонение пред Кантом -- не в счет); философию брал необходимой нотой он в аккорде сцепления знаний, которое назьшаем культурою; в исследователях культуры всегда поражает каприз аналогий, сближений, сплетений меж разными сферами духа; чем блещет в деталях мысль Шпенглера, -- было предметами наблюдения Метнера; философские увлечения его протекали внутри музыкального пафоса; музыку проницал он насквозь; кандидат прав, юрист, -- тосковал он о том, что его миновала консерватория; брат его, замечательный композитор (Н. Метнер), был вечным источником дум, упований, забот и опек его; им восхищался он; переносил на него все надежды; дух музыки -- родственная стихия всех Метнеров; так: родитель Э. К., Карл Петрович54, Карл Карлович, брат и сестра55 (не говоря уж о Метнере Николае и Метнере Александре), -- тончайшие знатоки симфонической музыки; соединял вкус, слух и знания с углублением музыки в философию Метнер; при мне он усаживал брата, пианиста -- продемонстрировать отрывок из Шумана, Вагнера, Баха, Бетховена; вскакивал с места и, обрывая брата, импровизировал лекцию, касающуюся двух-трех аккордов Бетховена, Вагнера; он в вопросы культуры входил с непередаваемым по изяществу жестом души; помню Метнера 1902 года: изящный, блестящий, весь искристый, вспыхивающий тончайшими характеристиками, напоминал альбатроса он, заширявшего в небе мысли над бурею музыкального моря; все, им писанное (псевдоним его Вольфинг) интересно, не отражая все ж Метнера, исполняющего симфонии мыслей о музыке в круге интимных друзей; все писанное -- биение крыл по земле альбатроса: тяжелые взмахи, все ударяющие о голую землю...
Много раз признавался Э. К.: замечательный дирижер вроде Никиша56 не нашел в нем исхода; я верю ему; все же, был замечательным дирижером, но только в другом вовсе смысле он, дирижируя культурными интересами, жившими в душах друзей, образуя дуэты, квартеты, квинтеты; под дирижерскою палочкой Метнера исполняли мы трио: Я, Метнер, Эллис; иль: Я, Морозова, Метнер; иль: Я, Метнер, Петровский; квартеты: Эллис, Я, Метнер, Шпет; иль: Я, Н. К. (композитор), Э. К., Эллис; более искристого собеседника в интимном кругу не встречал; и -- тянуло к нему; брал в душе моей тонкие ноты; касаясь переживаний сознания, переживания эти сплавлял он с великими деятелями культуры, которыми так умел восхищаться; его божества: Гете, Кант и Бетховен; он сумел в ряде лет заразить меня пафосом; мне до встречи с Э. К. говорили романтики; он открыл мне мир Гете; до встречи с ним я увлекался Шопеном и Григом; раскрыл мне глубины Бетховена, Шумана; более говорил Шопенгауэр; а Метнер годами подталкивал к Канту меня; не могу я сказать, чтобы он был знаток его; интерпретировал он не мысли философа, а жест его мыслей; воистину: Кант, Бетховен и Гете являлись "Симфониями" Метнера; думаю, что во многом он создал морально характер творений и композитора Метнера.
Он о Гете воскликнул раз: "Я не знаю, кто именно ваш герой {Один известный теософ (Белый намекает на Р. Штейнера. -- С. П.). }; но о Гете я знаю: он -- воплощение Духа".
Культура по Метнеру -- обнаружение Духа; и -- подлинно церковь; в эпоху романтики нашей, когда мы с С. М. Соловьевым теологизировали музыкальное восприятие жизни, конечно же Метнер омузыкаливал мне и самую теологию, и самую мистику; он впоследствии стал увлекаться идеями Чемберлена; и развился фанатизм в нем; импровизации его сузились до... психоанализа; в пафосе к психоанализу он казался мне не столько провидцем, -- "подглядывателем"; я увлечение Фрейдом Э. К. не прощу никогда.
Никогда не забуду сближения с Метнером, происшедшего вскоре после шапочного знакомства, когда неожиданно встретились мы на репетиции Никита; Никиш, восторг перед Иикишем соединил нас; мне помнится: то было ведение C-dur-ной симфонии Шуберта; Метнер сидел со мной рядом; и комментировал мне отдельные темы симфонии, комментировал он комментарии Никиша; разговор перешел наш на Никиша; и я заметил, что в Никише есть печать исключительности; заговорили мы оба об исключительных личностях; разговор перешел незаметно на Ницше; от Ницше на то, о чем после писал я в статье моей -- "Маски": "Есть существа загадочно-странные. О существовании их не подозревают... Они все знают. Они все видят. Но они не говорят"... И -- далее: "Слова -- тени переживаний. Углубляя переживание, затрудняем его передачу. В душе остается избыток никому не передаваемых восторгов и страданий... Искусство перестает удовлетворять... Художник... не может быть руководителем жизни. Ищешь иного руководителя, молчаливо прошедшего над безднами, окончившего путь на том берегу. Сквозь трагический лик его, разорванный в клочки, выступает новый лик, обретенный навеки, -- лик ребенка..., глядящий на нас с улыбкой мягкой грусти..." И -- далее; "У Артура Никита странное лицо..."
Вот лейтмотив разговора с Э. Метнером. Понял сразу я: он -- друг в устремлениях наших. В нем -- что-то эзотерическое по отношению к пошлости "века сего"; и он -- ищет; наш разговор в Благородном Собрании положил основание в необходимости ряда других разговоров. Простившись с Метнером, я пошел прозаически на скучнейшую лекцию Д. Н. Анучина57; и не дойдя повернулся домой.
Весной этого года вышла вторая "Симфония"; скоро по выходе книги в квартире однажды раздался звонок: это были Петровский с Эмилем Карловичем, который, прочтя мою книгу, решил, что я -- автор "Симфонии"; понял он жест написания книги, в то время столь дикой; пошли мы гулять: говорили о темах "Симфонии", музыке и о многом другом, очень-очень интимном; я не забуду зеленого скверика около Храма Спасителя, где очутились мы. Метнер, взволнованный, искристый, с длинными волосами, с зелеными взорами, с острой бородкой, размахивая по воздуху палкою, выговаривал изумительнейшие, интимные вещи: о литературе, о жизни, о нашей эпохе, о нас, о грядущем. С того вечера стали мы откровенно друзьями. А вскоре уже Э. К. Метнер в провинциальных газетах успел напечатать два фельетона о дикой для многих "Симфонии"; по времени первый он благожелательный критик мой; в "Симфонии" видел он подлинное искание музыкального лейтмотива эпохи.
Весной мы разъехались; с осени 1902 года -- вновь встретились; с того времени мы -- в сплошных, удивительных, горизонт расширяющих разговорах: под аккомпанементом рояля, гремящего за стеной: то Н. К., композитор тогда сочинял "Stimmungsbilder"58; а также сонату C-moll; моя память об этих беседах, напоминающих пиршества -- отразилась в стихотворении, посвященном мной Метнеру.
... Помню наши встречи
Я ясным, красным вечерком,
И нескончаемые речи
О несказанно дорогом.
Бывало, церковь золотится
В окне над старою Москвой,
И первая в окно ложится,
Кружась над мерзлой мостовой,
Снежинок кружевная стая,
Уединенный кабинет,
И Гете на стене портрет...
О, где ты, юность золотая?59
Осенью 1903 года Э. К. переехал с женою в Нижний Новгород; до 1916 года между нами -- живейшая переписка, сплошной разговор; и весной 1904 года я ездил в Нижний60; 1906 год, часть 1907 года Э. К. проживал за границей; в конце 1907 года он появился в Москве; наш "сплошной" разговор -- продолжался; необходим был он мне, пережившему ряд моральных ударов; ни с Эллисом, ни с С. М. Соловьевым не мог говорить независимо я об А. А.: Соловьев ведь со мной пережил очень трудное пребывание в Шахматове; он оформить мое отношение к Блоку не мог; Эллис часто использовал недоуменье мое в полемических целях.
А Метнер был тем человеком, который мне мог переформировать складывающееся отношение к Блоку в мне нужный аккорд; он с огромной любовью принялся за гармонизацию мира сознания -- при помощи: музыки, философии и культуры.
Прислушиваясь ко мне, увидел в истории с Блоком проблему мучительного перехода от романтизма к классической ясности; и выговаривал мне: "Все то было и с Гете; но Гете-то справился: и -- просиял".
Предостерегал нас он и прежде еще против мистики и теургии, оскопляющих творчество и прокисающих в творчестве "анекдотиком". "Балаганчик" по Метнеру -- следствие излишества Блока; и у меня "балаганчик" был тоже; Э. К. мне внимал; он старался во мне приподнять образ Блока; и он утверждал: Блок -- единственный современный поэт.
Философия и культура -- костяк, за который я крепко вцепился; и я до излишества вплавился в тонкости логики; -- "риккертианизировал", "когенизировал" я; и за это журили меня: и Бердяев, и Метнер; особенно -- Г. А. Рачинский; и прежде устраивал порки он мне за излишество декадентства, которое он называл "бильбоке"; затащивши, бывало, в прокуренный свой кабинетик и заперев дверь на ключ, принимался жестоко стрелять в меня клубами дыма он, размахавшись руками и кончиком правой ноги.
-- Паф-паф-паф. Клубы дыма!
-- Всегда говорю тебе, -- вы оставьте-ка -- паф-паф-паф -- бильбоке свои: парус-стеклярус -- подкидывать рифмами можно -- паф-паф, -- он подкидывал кверху рукой с папиросою, изображая игру в бильбоке (игру с рифмами)... "Только помни -- а что написал Кант? Можешь ли рассказать сейчас первые главы из "Критики" Канта? Коль можешь -- подкидывай рифмами: парус-стеклярус..." И так -- продолжалось часами: я -- заперт; супруга Г. А. к нам стучалась, стараясь выручить: нет -- прочно заперт на ключ; и там -- высечен добрым, почтенным Г. А.; раз во время такой экзекуции стал зачем-то он переодеваться; он снял с себя все; и увлекшись речью о Гете, о Данте, о Канте -- стоял предо мною в костюме Адама, размахивая рукой с папиросой и егозя сединой и очками; Татьяна же Анатольевна громко стучалась в дверь:
-- Гриша!
-- Скоро ли ты?
-- Подожди, Танькин: брось...
Так: в костюме Адама, Г. А. продолжал свою "порку" (Г. А. очень-очень любил меня; и за глаза он меня защищал от маститых профессорских нападений; в глаза же -- ругал: отругает; да вдруг -- как " хвальнет ").
А теперь принимался поругивать добрый Г. А. меня за то именно, к чему влек он когда-то.
-- А можешь ли пересказать ты отчетливо "Критику"? Если можешь -- подкидывай рифмами: парус-стеклярус...
Раздавалось -- другое теперь:
-- Кант да Кант: Кант да Кант!.. Сухо... Ведь вы же, Борис Николаевич, -- настоящий художник; а помните, как вы писали когда-то: "И ухнул Тор громовым молотом по латам медным, обсыпав шлем пернатый золотом воздушно бледным..." Трубецкой-то, Евгений-то Николаевич, -- не понимал... Я ему и прочел...
Выходило: Г. А. призывал к "бильбоке": звал подкидывать рифмами: "бледным -- медным"; всегда так: ругал и похваливал; ругал за стихи -- оттянуть от сумбурности; хвалил же -- предостеречь от сухой гносеологии; да, он понимал, что мое погружение в философию -- показатель болезни во мне: получившие в жизни удар поступают в монастыри -- из отвращения перед жизнью; к логике привлекало меня, как к вину это время:
Внемлю речам, объятый тьмой
Философических собраний,
Неутоленный и немой
В весеннем, мертвенном тумане.
Вот ряд неутомимых лбов
Склоняется за стол зеленый;
Песчанистою пылью слов
Часами прядает ученый...61
Или
Уж с год таскается за мной
Повсюду марбургский философ,
Мой ум он топит в мгле ночной
Метафизических вопросов.
На робкий, роковой вопрос
Ответствует философ этот,
Почесывая бледный нос,
Что истина, что правда... -- метод...
"Жизнь", -- шепчет он, остановись
Средь зеленеющих могилок --
Метафизическая связь
Трансцендентальных предпосылок62
Или
О, пусть тревожно разум бродит
И замирает сердце -- пусть,
Когда в очах моих восходит
Философическая грусть!63
Увлечение философией -- выражение внутреннего одиночества; видел вниманье к себе я со стороны: Соловьева, Морозовой, Метнера, Эллиса и Петровского; видел, что мысли мои -- привлекали ко мне молодежь; приходили: студенты, курсистки, рабочие, молодые писатели, -- за советами, литературными указаниями, даже с вопросами, ставящими порою в тупик ("что нам делать", "как жить"); во всем этом я видел естественное выражение внимания; но внимание отдавалось мне трескотней телефонных звонков, шумом слов, утомлением; часто я после живых разговоров, оставшись один в кабинетике (с оливкового цвета обоями, и с оливковой занавеской), ложился в прострации -- на диван; зеленоватое зеркало передо мной отражало худеющий облик; так я оставался один: с двойником; и тоска обнимала меня; "тихий час" мой был страшен; в минуты глубокого одиночества звучал "Реквием" мне Моцарта: то мать моя игрывала отрывки из "Реквиема"; и похоронными звуками я опускался в могилу; могила же превращалась в бездонный колодезь, через который летел, опускаясь к себе самому: стихотворение мне возникло в такую минуту:
Далек твой путь: далек, суров.
Восходит серп, как острый нож.
Ты видишь -- я. Ты слышишь -- зов.
Приду: скажу. И ты -- поймешь.
. . . . . . . . . . . . . . .
С тобой -- Твоя. Но вы одни.
Ни жизнь, ни смерть: ни тень, ни свет,
А только вечный бег сквозь дни.
А дни летят, летят: их -- нет.
. . . . . . . . . . . . . . .
Уйдешь -- уснешь. Не здесь, а -- там.
Забудешь мир. Но будет он.
И там, как здесь, отдайся снам:
Ты в повтореньях отражен.
. . . . . . . . . . . . . . .
И тот же день, и та же ночь;
И прошлого докучный рой...
Не превозмочь, не превозмочь!..
Кольцом теней, о ночь, -- покрой...64
А. А. Блок писал, приблизительно, в это же время:
И я любил. И я изведал
Безумный хмель любовных мук,
И пораженья и победы,
И имя: враг; и слово: друг.
Их было много... Что я знаю?
Воспоминанья, тени сна...
Я только странно повторяю
Их золотые имена...
И -- далее:
И те же ласки, те же речи,
Постылый трепет жадных уст,
И примелькавшиеся плечи...
Нет! Мир бесстрашен, чист и пуст!65
Стихотворение это написано в самом начале 1908 года; и -- утомление в нем.
Мое расхождение с Любовь Дмитриевной постепенно оформилось явным молчанием; мы не видались с 1908 года до 1916 года. А к А. А. отношение -- замирало, не вспыхивая ни дружбою, ни враждою; но то, что естественно доходило о Блоках в Москву, было связано с слухами: об образе жизни А. А. Слухи я отстранял даже: я закрывал свои уши. Об этом периоде Марья Андреевна Бекетова пишет: "Жизнь Блоков была у всех на виду. Они жили открыто и не только не скрывали, но далее афишировали то, что принято замалчивать. Чудовищные сплетни были в то время о нравах литературного и художественного мира Петербурга. Невероятные легенды о жизни Блоков далеко превосходят действительность. Но они оба, во всю свою жизнь умели игнорировать всяческие толки" 66.
Помню: последнее письмо от А. А. -- получил в марте я; письмо было проникнуто грустью; А. А. проживал совершенно один, потому что жена его уехала с Мейерхольдом в провинцию -- в труппе; А. А. писал мне: он -- один; и работает над "Песнью Судьбы" 67. Мне думалось: тема Судьбы была тем, с чем несчастно столкнулся он.
Каждый период имеет окраску; так: если окраска 1901--1902 годов -- ожидание какого-то нового времени, то тема 1908 -- разочарованье; в "Симфонии" фраза есть: "Ждали Утешителя, а надвигался Мститель". Ощущение 1908 года: да. Мститель -- приблизился; А. А. ощущал его грозной судьбой; я -- Врагом: надо было беречься; в духе 1901--1902 годов загадалось сближение с Блоком; в 1908 год вписалось: разделение наше.
Это -- мы поняли; и -- замолчали: в молчании поднималася грусть; я искал все забвенья от грусти: в деятельности наших кружков, в философской моей устремленности, в спорах: с Шпетом, с Морозовой, с Метнером.