Конец мая. Традиции прошлого года влекут меня в Дедово77: в душное, в мутное, в полное грозами лето, когда по России ходила пожарами все охватывающая стихия крестьянских волнении; распространялися листки "Донской Речи "78; и двигались полчища вооруженных крестьян, босяков, батраков; и -- взлетали усадьбы на воздух; и действовал благоразумный крестьянский союз79; встал аграрный вопрос в Государственной Думе; и натыкались на деятелей в черных рубахах (эс-эров), и в ярко-красных рубахах (эс-деков); писал ряд рецензий на Бебеля80, Каутского81, Ван-дер-Вельде -- в "Весах" под псевдонимами: альфа и бета и гамма и дельта83. Дышали томительною атмосферою митингов, происходящих в окруте, читали усиленно Гоголя; так полюбили его, что С. М. называл его часто ласкательным: "Гоголек". Всюду виделся -- Гоголь, С. М. говорил:
-- Помнишь весну прошедшего года, дождливую, тихую: как мы ходили в крылатке -- той, дяди Володиной {Покойного В. С. Соловьева.}; все ожидали, как будут цвести колокольчики "Пустыньки"? Нынче -- не то... Да -- не то. Всюду-всюду: усмешечка этакая. И -- припахивает нечистою силой.
-- Колдун показался опять84!
А С. М. добавлял:
-- Всюду -- Красная Свитка... 85 Смотри-ка: природа, и та -- усмехается Гоголем...
Лето -- душило.
И я, и С. М. загорели в жару революции; к нам приходили крестьяне: шептали о том, что творится в окрестностях; верили нам; не вели пропаганды; и все же: крестьяне считали -- своими, и крюковские извозчики, везя в Дедово, мне сообщали: Н. Н. (земский врач)86 очень здорово агитирует; уж и ловят, и ловят: не могут поймать; и, причмокивая губами, повертывались:
-- Но-но!
-- А земля будет наша...
-- А Коваленские...
Сообщали: вот в этом лесу происходит ночами "митинга"; в Каменке проживает под видом приезжего -- настоящий жандармский полковник; все ходит с кошелкою он -- "по грибам": и -- "митингу" разыскивает.
-- А почему это вы говорите?
-- Как, барин: вы, стало быть, наш: за народ...
-- Почему?
-- Как, да нешто у нас понимания нет? Коваленские, -- энти другие. А вы да Сергей наш Михайлыч, -- за эдакими...
И "политик", причмихнувши носом, повертывался:
-- Но-но!
Подкатывали -- прямо к Дедову; появлялася издали, из настурциев, семидесятипятилетняя Александра Григорьевна Коваленская; перед нею "политик" ломал-таки шапку; выпрашивал щедрый "на чай" у меня. Узнавал впервые о неприязни к В. М. 87 {В. М. был в то время приват-доцентом механики в Московском Университете.} и Н. М. Коваленским88 {Н. М. был председателем Виленской Судебной Палаты.}, дядьям Соловьева, о том недоверии к Александре Григорьевне, знатоку литературы, имеющей вкус к Метерлинку, Ван Лербергу89, Роденбаху90, которого в пику Эллису называл "Роденбахером" я; А. Г., бабушка, -- либерально-умеренных взглядов: хвалила она Милюкова91, стыдилась Гучкова92; но -- Петрункевичей93 не хвалила за крайность; Н. М. Коваленский ценил октябристов94, хотя называл он кадетом95 себя; был действительным статским96; и -- поражал элегантностью: в белом жилете стоял на балконе, играя лорнеткой и, поднимая седые короткие бачки под небо, вздыхал мягким рокотом:
-- Солнышко: так я люблю его! Приезжал отдыхать он из Вилыю: на лето.
В. М. Коваленский, короткий и кряжистый; все пришептывал:
-- Нет, а по-моему прав -- Шмаков...97
Говорил не серьезно -- для стиля: крестьяне питали к нему все же больше доверия, чем к изысканному "кадету"; и -- говорили они: "Коваленские -- крепостники!" С демонстративным сочувствием относилась округа к С. М. Соловьеву:
-- Покойный Михаил Сергеевич, -- тот за народ был: отстаивает, бывало, -- от Коваленских.
Так ссоры С. М. Соловьева с П. М. Коваленским за право народа на землю, был " миф", всей округою созданный: как же -- такой милый барин, да -- против? Шалишь: был за нас...
На С. М. изливали крестьяне совсем уже нежность; старушка крестьянка, увидевши С. М., принялась приборматывать раз:
-- А ходи-ходи -- тут: да погуливай... И никто-то не тронет тебя, мой голубчик...
Предполагалося, стало быть, что -- начнут-таки "трогать"; в Самарской, Симбирской, Саратовской, -- и очень как "трогали".
Я, как друг Соловьева, был тоже причислен к народолюбцам -- без всяких стараний; С. М. таки хаживал к девкам и парням, на их хороводах бывал; и вечерами просиживал в избах; я -- нет: но считалось: я есмь закавыка та самая, от которой все прочее"; а что я не хожу на "митинги", -- политика; и уверен я: что если бы я проноведывал консервативные взгляды, -- не верили б: тоже политика -- для отвода: я "есмь" заковыка такая, которая... от которой... ну: эфта митинга!.. И обдавали симпатией революционные Степки, Егорки. Ведь вот: либеральная критика дружно ругала за чуждость народу; народ, не читавший меня, через Егорок, Ивашек и Степок гласил: я та самая "заковыка" и есмь.
Это чувство всегда поднималось во мне при касании с подмосковной деревнею -- вплоть до лежания в больничной палате уже в 21 году98, где прошло предо мной до шестидесяти человек (лишь крестьян, да рабочих); когда покидал я палату, -- палата меня провожала огромной сердечностью: жали мне руки:
-- Непременно весною наведывайтесь к нам; -- к нам, в Рублево: к водопроводчику!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Проживая бок о бок с семьей Коваленских, встречаяся за столом каждый день, мы по-разному переживали события времени (Думу, разгон ее99, Выборгское воззвание100, митинги), кроме того: Коваленские -- нарывалися (вплоть до случайно попавшего камня в окно); переходили от страха к сильнейшему раздражению; мы себя ощущали, как рыба в воде; и естественно: происходили горячие перепалки; А. Г. начинала бледнеть, сжимаясь в дрожащий комочек, в своем черном платьице, в черной косыночке (делалась из году в год она сморщенней, меньше, субтильнее); и откидывалась с ироническою улыбкою в кресло. По вечерам мы ходили в село Надовражино, к сестрам Любимовым (те -- за народ!); пели песни щемящие:
Догорай моя лучина, --
Догорю с тобою я.
А в селе Надовражиие умирала в селе колдунья; и революционные парни божились, что видели "еху лесную" {Эхо.}. Общение с Н. M. Коваленским мне делалось все трудней и трудней; я ему стал казаться "отъявленным социалистом"; я -- нервничал.
Моя нервность питалась другим обстоятельством: бурною перепискою с Блоками, ведшею прямо к разрыву; забрасывал Блоков я залпами писем, мобилизируя все свои взгляды на ценность и разрушая их тактику поведения тяжеловеснейшею артиллерией: Кантом, Когеном, Евангелистом Иоанном, профессором фрейбургским Риккертом, чтобы построить из Риккерта, Канта, Когепа -- экстравагантнейшее биографическое разрешение поединка идеологий; и доказать им: они -- лицемеры; и -- контрреволюционеры: буржуи, схватившиеся за мещанский уклад (мне впоследствии признавалась Л. Д., что огромный пакет моих писем сожгла она в печке); Л. Д. с темпераментом отпарировала удары мои, обвиняя меня в святотатстве, в абстрактности, в "Mania grandiosa" 101; из ссылок моих на апостола Павла она заключила, что объявляюсь Христом (так потом передали мне: вообразите же всю мою ярость: из толкования "Gegenstand der Erkenntniss"102 {Сочинение Риккерта.} вдруг вывести все это; а еще -- философка, сдававшая "Канта" Введенскому103!). Блок писал меньше: и -- очень невнятно.
Я с каждым письмом отрезал себе путь примирения; все -- компромисс; я дал клятву себе: компромиссам не быть: быть -- по-новому! И бродя по сухим пропыленным дорогам, певал:
Отречемся от старого мира:
Отряхнем его прах с наших ног!
Там, где ценностей в отношениях нет, -- их взрывают. С людьми? Что ж из этого. Ценность -- надчеловечна: гносеологическому субъекту сознания нет дела до гибели эмпирических оболочек. Пусть -- смерть: все равно; упирался я тут в психологию террориста; вопрос, от которого я не мог отвертеться, -- убийство; и акт, некий акт, кой должен свершить... стало быть... есть?.. Россия жила этим: экспроприации, покушенья, убийства! И все я -- оправдывал; чаще вставало:
-- А -- можешь убить?
Отвечал:
-- Не могу...
Отвечало:
-- Так, стало быть, -- смерть тебе!
Мысль о самоубийстве, болезненная фантазия, тут разыгрывалась на протяжении месяцев; я бродил по сухим пропыленным дорогам, мурлыча:
Вы жертвой" пали в борьбе роковой...
-- Да, колдун показался опять...
-- Жив Данило...
-- Как будто жупан красный в зелени...
-- Это -- Красная Свитка...
С. М. поднимал загорелую голову; и с демоническою усмешкой цедил:
Да, да, да: припалили деньки "Гогольком"!
-- Что колдунья, -- жива еще?
-- Все еще!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не было мне ни покоя, ни отдыха; и я бросался в Москву; и оттуда -- обратно; попал невзначай раз к себе я в имение {Тульской губернии Ефремовского уезда.} да и застрял там дней двадцать, отделывая симфонию "Кубок Метелей "104, отрывки которой читал я зимою А. А.; произведение это полно экзальтации; Блок уже после сказал: "Это -- страшная вещь; и -- кощунственная!" Предавался писанию мрачных стихов, вроде:
Ждут: голод да холод -- ужотко;
Тюрьма да сума -- впереди.
Свирепая, крепкая водка,
Огнем разливайся в груди.105
Или:
Приходи --
В хату мою:
До зеленых змиев --
Напою...106
И писал "Панихиду" {Поэма.}.
Твердь -- необъятна!..
На желтом лице моем выпали
Пятна.
Цветами --
Засыпали.
Свечами --
Заставили.
Устами -- Прославили.107
Помнится очень -- пивные, московские, где беседовал с почтарями, с извозчиками, с забулдыгами просто на тему, что лучше погибнуть нам всем, чем так жить; те же самые кабачки и пивные явились у Блока: в стихах, в драматическом перле его, в "Незнакомке" 108. Один разговор свой потом описал в "Петербурге" я.
Мать эти месяцы проводила в Мариенбаде и в Мюнхене; жил я в деревне один; иногда с управляющим мчался верхом я по желтым овсам, проповедуя:
-- Эти овсы есть грабеж у крестьян...
Управляющий, бородатый кулак, -- не перечил. Однажды поехал я к Старогальскому священнику: чай пить; и проповедовал: "Время, пространство суть формы наглядного представления". Батюшка тихо молчал, а потом разошлася молва по округе, что барин, мол, -- так себе: не в себе, мол.
-- А что?
-- Как же: батюшке сказывал, будто пространства и нет.
Обитатели тульских пространств возмутились моим нигилизмом (два года я не был потом в этом месте; и -- утверждали, что усадили меня на Канадчиковой, на даче {Канадчикова дача -- сумасшедший дом}. Все -- батюшка!
Да, -- приходили украдкой крестьяне (украдкой от управляющего); и -- развивал свои взгляды: -- "Крепитесь: земля будет ваша: не надо усадьбы палить; организуйтеся лучше в крестьянский союз". Тихо слушали: и -- кряхтели; и был на меня настоящий донос Николаю Петровичу, земскому, часто бывавшему прежде у мамы и потому положившему дело "О подстрекательстве помещика Б. Н. Бугаева к разграблению собственного имущества" -- под сукно (это верно донес управляющий наш); добродушнейший Николай Петрович собрался было меня вызвать и посоветовать мне удалиться из Тульской губернии (временно, разумеется, -- пока нервы мои не в порядке!), да я в это время уехал: тянуло к С. М. 109 Говорили потом, что уже навострил свое ухо урядник, да земский его уломал; этим дело и кончилось.
Как я, был С. М. очень мрачен, вынашивал программу слиянья с народом; внушил себе мысль, что он должен жениться на девушке, на крестьянке, служившей кухаркой у М., в Надовражине; предложения ж сделать не мог, неуверенный в чувствах крестьянки, своих, но уверенный в чувствах А. Г. Коваленской при этом известии.
О, грозные, знойные -- дни, вечера, когда небо казалось багровым, а мы, обозленные, твердо готовые биться за новую жизнь, разжигали друг друга -- свершить акт восстанья; женитьба ли, бомба ли, посрамление ль Блоков, Н. М. Коваленского -- будет, что будет! Мобилизировали: я -- Ницше и Риккерта; а С. М. -- отцов церкви, эсерство, идиллии Феокрита110, Некрасова; он во мне вызывал в это лето тот образ, который потом воплотился в Дарьяльском, а Надовражино после сказалось селом Целебеевым111 мне; доказавши себе обязательность некоего революционного акта, -- я шел то же самое энергично доказывать Блокам (в котором письме?); а С. М., натянув сапоги, надев красного цвета рубаху и нахлобучив на голову вместо шапки рогатый еловый венок, отправлялся бродить по окрестностям (верст по пятнадцати, по двадцати он отмахивал в день).
Помню: вечер. С. М. измеряет окрестности; я -- на террасе, в качалке: в руках -- томик Гоголя ( "Страшная Месть" или "Вий "). Уж М. В. Коваленский из ближнего домика унывает роялем и тащится пальцами по "Уймитесь волнения страсти" 112, с грехом пополам доплетается до места: "Дуу-уу-ша ии-стаа-ми-лась... в рузлуу-уу!" и на "у" непременно споткнется; и -- тащится сызнова.
Или: опять-таки -- вечер; терраса: семья Коваленских доказывает несостоятельность политических убеждений моих; я -- доказываю обратное: необходимо немедленное отчужденье земли; тут А. Г. Коваленская поднимает дрожащими челюстями свой рот, чтобы выразить всю наглядность такой легкомысленной меры: трясется в настурциях; Николай же Михайлович, втягивая оглушительный запах левкоев, играет лорнеткой на беложилетном своем животе; и другою рукою отмахивается малюсеньким веером; очень седые его бакенбарды -- презрительно вздеты; и ясные доводы -- вовсе не ясны ему:
-- Не понимаю...
-- Ни слова!
Мы шумно встаем, гремим стульями (я и С. М.); и -- идем в Надовражино: вместе с Любимовыми подивиться непониманью Н. М. И -- затягиваем:
"Вы -- жертвою пали..."
Моя экзальтация крепла; и после письма Любовь Дмитриевны я решаю немедленно выехать в Шахматово (оно рядом почти: одна станция); но -- сознаю, что не буду я принят в усадьбе; решаю -- остановиться в избе, в деревушке поблизости; но С. М. отговаривает.
А. А., судя по письмам, переживал тяжелейшее лето; в нем сказывалось противление против тем, привлекавших недавно его; в стихотворении, относящемся, по-видимому, к Л. Д. и написанном в августе, он заявляет:
С тобою смотрел я на эту зарю --
С тобой в эту черную бездну гляжу.113
И далее:
Кто кличет? Кто плачет?
. . . . . . . . . . . . .
Куда мы идем? Воскреснем?
Погибнем? Умрем?
Попадаю случайно в Москву: продолжаю обстреливать Блоков оттуда; и -- получаю записку: Л. Д. и А. А. собираются на день в Москву {Между прочим, А. А. приезжал переговорить с редакцией "Золотого Руна". } объясниться114; жду; утром однажды звонятся: посыльный: А. А. и Л. Д. сидят в "Праге " и -- просят туда; я -- лечу; я -- влетаю на лестницу; вижу, что там, из-за столика, поднимаются: ласково на меня посмотревший А. А., и спокойная, пышущая здоровьем и свежестью, очень нарядная и торжественная Л. Д. (ей одной было видно всех легче); она ставит решительный ультиматум: угомониться. Я -- ехал совсем на другое; я думал, что происходит полнейшая сдача позиций мне Блоками; едва сели, как вскакиваю к удивленью лакеев; и -- заявляю:
-- Не знаю, зачем вы приехали... Нам говорить больше не о чем -- до Петербурга, до скорого свидания там.
-- Нет, решительно: вы -- не приедете...
-- Я приеду.
-- Нет...
-- Да...
-- Нет...
-- Прощайте!
И -- направляюся к выходу, останавливаемый лакеем с токайским в руке; я -- расплачиваюсь; Блоки, тесно прижавшись друг к другу, спускаются с лестницы; я -- нагоняю: Л. Д. очень нервно обертывается; и в глазах ее вижу -- испуг (как в той сцене с щипцами, -- у Мережковских); я думаю, что она верно думает, что я думаю -- что-то недоброе; и я думаю на думы о думах: да, да, -- удивительно сензитивно115; но -- успокойтесь: не это грозит, а -- другое, о чем вы не знаете. Показалося мне, что Л. Д. показалося, что имею в кармане оружие я.
Все втроем мы выходим; расходимся перед "Прагою"; Блоки -- по направлению к Поварской, я -- к Смоленскому рынку.
Мы -- не простились.116
Я через два уж часа лечу в Крюково, сваливаюсь к С. М., ни на что не похожий; С. М. со мной возится; тут нелепая мысль посещает меня: уходить себя голодом; пробую втихомолку не есть (ем для виду); и попадаюсь с поличным: С. М. Соловьеву.
Не выгорело!
А через несколько дней происходит огромная ссора с Н. М. Коваленеким (политика!): я не могу оставаться с "реакцией"; и С. М. -- то же самое; мы -- попадаем в Москву, очень душную, грозную; я -- запираюсь в пустой, нафталином пропахшей квартире; и вот -- взрыв Столыпинской дачи117; воспринимаю тот взрыв, как в бреду:
-- Ага, -- видите, видите: все уже рвется.
-- Не испытывайте судьбу!
Революционное настроение мое -- максимально; вытаскивают к Рачинским меня; мы сидим там: С. М., я и Эллис; Рачинский гремит против наглости экспроприаторов, против убийств; а я -- возражаю:
-- По-вашему Лик Христов -- на Гучкове...
Рачинский, выпыхивая дымками, задорно подхватывает, что скорей на Гучкове; тогда в совершеннейшем бешенстве вскакиваю; и -- заявляю:
-- Когда это так, я -- отказываюсь от такого Христа: от Отца и от Духа! И -- убегаю; в пивной я просиживаю за бутылкою пива с хмелеющим почтарем; мы -- решаем: так жить невозможно. И я запираюсь опять на квартире своей; и моя медитация: переживание человеческого убийства, переживание до мельчайших подробностей террористического поступка (да, да, -- не предложить ли себя террористам?); переживаю себя -- убивающим: себя самого (жест Л. Д. обернувшейся на меня -- там на лестнице, в "Праге" -- инстинкт, диктовавший ей страх: ну и аура же была у меня!). Да, я был ненормальным в те дни; я нашел среди старых вещей маскарадную черную маску: надел на себя, и неделю сидел с утра до ночи в маске: лицо мое дня не могло выносить; мне хотелось одеться в кровавое домино; и -- так бегать по улицам; переживания этих дней отразились впоследствии темою маски и домино в произведениях моих:
Я в черной маске: в легкой, красной тоге
Или:
И полумаску молотком
Приколотили к крыше гроба.118
Или:
Только там по гулким залам,
Там, где пусто и темно,
С окровавленным кинжалом
Пробежало домино.119
Тема красного домино в Петербурге -- отсюда: из этих мне маскою занавешенных дней протянулась за мной по годам.
Ко мне хаживали: лишь С. М. Соловьев, да всегда пребывающий в состоянии сумасшествия Эллис, который в то время завел очень-очень рискованные знакомства с экспроприаторами-максималистами; и решал, как мы все, тот же страшный вопрос: о назревающем акте; и в частности, -- спрашивал он меня, -- не вступить ли ему в совершенно реальные отношения с экспроприаторами: я его отговаривал; А. С. Петровский, которого мало я видел в то время, переживал тяжелейшую личную драму. Так мы, аргонавты, переживавшие зори, теперь превратились в моральном сознаньи почти что в преступников; каждый прошел над вопросом о долге убийства по-своему.
Здесь отмечаю, что нота убийства и взрыва была лейтмотивом того переходного времени; может быть, лучшие переживали убийство (одни совершенно реально, другие -- в себе); большинство -- разлагалось: в двусмыслице, в вялости, в крепнувшем сексуализме; и настроение это окрепло в "Огарках" 120, в Каменском121, и в "Санине" Арцыбашева122.
Неистовый Эллис, бывало, сидит у меня: не удивляется маске нисколько; и экзальтирует; он -- взвивает мое настроение; высиживается решение: вызвать А. А. на дуэль; твердо знаю: убить -- не убью; стало быть: это -- форма самоубийства; от Эллиса прячу намерение это, но посылаю его секундантом к А. А. 123; он, надев котелок и подергивая своим левым плечом (такой тик у него), отправляется тотчас же -- в ливень и в бурю; его с нетерпением жду целый день, он не едет. Звонок: возвращается мама; и -- застает меня в маске.
На следующий лишь день появляется Эллис; рассказывает: прокачавшися в бричке по тряской дороге, под дождиком, наткнувшися у Шахматова на отъезжающую в Петербург Александру Андреевну, -- встречает А. А. и Л. Д. в мокром садике, на прогулке, отводит А. А., передает вызов мой; тут он имеет длиннейшее с ним объяснение. Эллис, передавая это мне, уверяет: все месяцы эти имею превратное представление об А. А.; он -- не видит причин для дуэли; А. А. -- то же самое он говорил-де ему:
-- Для чего же, Лев Львович, дуэль? Где же поводы? Поводов -- нет... Просто Боря ужасно устал...
И А. А.-де так ласково спрашивал обо всех мелочах, окружавших меня: ну, -- конечно, приехать-де надо мне к ним, в Петербург; кто же может меня задержать? Недоразумение все это!..
Передавая такие слова от А. А., Эллис быстро твердил, перекручивая бородку и дергаясь левым плечом:
-- Александр Александрович, -- он: хороший, хороший!..
-- Вот только: уста-а-алый, уста-а-алый!
И вот: сквозь "химеру" мне выступил образ любимого брата; очнулся я... Эллис же мне рассказал, что Л. Д. и А. А. целый день обо мне говорили; решили: А. А. будет ждать меня осенью в Питере.
-- Стало быть то-то и то-то -- не то?
-- Ничего подобного, -- уверял меня Эллис: рассказывал долго, как тихо бродили они по желтеющим, ярко осенним лесам, как А. А. приютил его на ночь, а ночью пришел к нему в комнату, сел на постель и беседовал. С ним -- о себе, обо мне и о жизни; потом, разумеется, Эллис читал переводы Бодлера; и проповедовал пересечения планов ("там", "здесь") в символизме -- не может быть только correspondence! 124
-- Correspondence! Понимаете?
Я представил, как, верно, он схватывал Блока за локоть; и -- тряс ему локоть; и приближал свои красные губы к лицу, обдавая слюною А. А.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ну, так -- так: решено; еду я в Петербург, а дуэли -- не быть; и даю себе слово: дуэли с А. А. -- никогда не бывать! Эллис мне передал, что А. А. и Л. Д. покидают квартиру125; как странно: переезжаем и мы; покидаю я дом, где родился126; А. А. покидает то место, где жил еще отроком: в добрый путь!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет, какая-то абракадабра!
Приезд в Петербург127 совпадает с перемещением Блоков; Л. Д. пишет мне, чтобы ждал приглашения; мне показалась записка враждебной, но я -- скрепил зубы; и протекло: десять дней!
Каждый день ожидал приглашения: не было! Стал тут наведываться Иванов, Е. II.; было ясно, что это -- неспроста; неспроста молчит он о Блоках, посматривает на меня; и -- как будто с опаской; и -- водит гулять; золотым сентябревским деньком мы сидим на скамеечках Летнего Сада, закусываем румяными яблоками.
В этом долгом, мучительном ожидании я простаиваю вечерами на набережной под огромным закатом: в сплошной неизвестности.
Очень запомнился завтрак у Е. В. Аничкова; там собрались: Городецкий, Иванов (В. И.), П. Е. Щеголев128, А. И. Куприн; не понравился мне В. Иванов; из шуточек Городецкого, крепких словечек А. И. Куприна и веселого грохота Е. В. Аничкова он выплетал пресладчайшие Полиелеи; и -- аллилуия: Совсем Златоуст! Златокудрый, безбровый и розовый лбом, с очень-очень лоснящимся носом, оседланным крепким пенсне, со стаканом вина заводил разговор о Христе, улыбаясь двусмысленно крепким словам Куприна, заявлению Городецкого:
-- Я Христа не люблю...
И на все отвечали "златыеуста" примиряющими полиелейными дифирамбами; я сказал что-то, помнится, резкое. Он покраснел (точно так, как краснело лицо его, когда вдруг нападала "крапивка": страдал он "крапивкою"), покосился, запел на меня неприязненно в нос:
-- Ну, да -- ах! Ты с все тою же провинциальной, московской моралью!
Подумалось:
-- Так: это, стало быть, пресловутая ширина, всеобъятья мистического анархизма...
Позавтракав у Аничкова, мы попали все вместе к А. И. Куприну, проживавшему рядом с редакцией "Мира Божьего" 129: присоединился: Осип Дымов130, Ф. Батюшков; от Куприна же отправились на вечер к Ходотову131 (всей компанией) и очутилися в многолюднейшем обществе; сидели там -- Косоротов132, Найденов133 (быть может, Юшкевич134); меня поразило, что публицисты из "Нового Времени" 135 здесь сидели рядком с неизвестною бородатой фигурой, которую представляли гостям: "Видный деятель революции". И -- подымался вопрос: как они могут вместе сидеть? Появился и "паж" (бывший " паж" ), очень модный в те дни тем, что он отказался газетным письмом от дворянства; и -- вышел из корпуса. Кажется, -- кто-то явился с сенсацией: Трепов скончался136.
Я, живший все эти недели в идейно-обостренной жизни, -- с недоумением наблюдал подозрительную общественность петербургской литературы, решив обличить этот стиль в "На перевале" {Отдел, который вел я в "Весах".}.
В те дни разговаривал я и с Чулковым, пытавшимся мне объяснить, что такое мистический анархизм; на словах выходило складнее, чем в книге Чулкова, которую только что разносил я в рецензии137; мне Чулков говорил:
-- Как вы можете быть против нас, когда сами вы с Блоком -- мистические анархисты!..
При разговоре, как кажется, был Волынский138, который так выгодно отличался от "Вены" {Бывший ресторан, в котором одно время собирались петербургские литераторы.}, тогда возникавшей, своей старомодною строгостью очень хорошего тона; понравился мне он: он звал -- показать философскую библиотеку.
Был у Ф. К. Сологуба на вечере; и познакомился с Кузминым139, "Александрийские песни" которого только что появились в "Весах" 140; он меня поразил своим пеньем стихов, своей лысиной, подведенными веками, мушкой, большой бородою; и -- синей поддевкой:
-- Действительно, -- думал я, -- смесь: нижегородского и французского...
В. Иванов, златой волосами, златыми речами распелся о крупных достоинствах именно вот такого поэта, как М. И, Кузмин. Сологуб был особенно зол; и все нюхал флаконы с духами. Просили читать меня. Я читал "Панихиду".
Мое появление в "свет" оцарапало душу мне; это -- последнее впечатление от Петербурга; его я увез заграницу: оно отложилось в "разбойных" моих нападениях из "Весов " на "Шиповник" 141, на "Оры" 142, на все петербургское. В, Иванова и А. А. я впоследствии обвинил в покрывательстве всякого хулиганства (несправедливо, конечно).
Все дни проводил я один; долго стаивал я на Неве, под огромным закатом с обидой и грустью.
Раз издали видел А. А. я с угла Караванной; он шел -- быстро-быстро, наперевес держа тросточку, высоко подняв голову с бледным лицом, очень злым, с пренадменно зажатым каменным ртом, обгоняя прохожих; мелькнул белый-белый кусок "панама", залихватски заломленной; и -- прорыжело пальто: в отдалении; вообразил я, что он сделал вид, что не видит меня; то же самое сделал и я.
Вот -- опять: осиянный закат; только здесь, в Петербурге, бывают такие закаты: все -- четко, все -- чисто; земля -- как тарелка; блеск -- в окнах; зеленая глубина -- не вода; ярко-красные косяки, бледно-розовые вуали на небе; и -- трубы, и -- трубы, и -- трубы; и -- ветер от моря: в лицо...
Наконец: получаю записку Л. Д.; ее тон -- неприятельский. Шел к ним в туманный и слякотный вечер (они поселилися где-то у Каменноостровского, в маленькой очень квартирке, обставленной бедно: под крышей); неизвестность и трудности заработка диктовали А. А. в эту пору унылые строчки:
Хожу, брожу, понурый,
Один в своей норе.
Придет шарманщик хмурый,
Заплачет на дворе143.
Иль:
Открыл окно. Какая хмурая
Столица в октябре!
Забитая лошадка бурая
Гуляет на дворе144.
Я уверен: такой точно двор открывался из окон:
Я в четырех стенах -- убитый
Земной заботой и нуждой145.
Что-то было октябрьское в хмурой квартирке А. А. Впечатление это скользнуло, как сон, потому что меня охватило отчаяние: в пышных, в неискренних выражениях Д. Д. объяснила: они пригласили меня для того лишь, чтоб твердо внушить мне -- уехать в Москву; А. А. тихо молчал, опустивши глаза, улыбаясь и не желая подать свое мнение, но, разумеется, внутренне соглашаясь с Л. Д. Не прошло получаса, -- катился с четвертого этажа прямо в осень, в туман, не пронизанный рыжеватыми пятнами мути фонарной; и очутился у моста; и машинально согнувшися, перегибался чрез перила, едва я не бросился -- о, нет не в воду: на баржи, плоты, вероятно, прибитые к мосту и к берегу (не было видно воды: только -- рыжая мгла); эта мысль о баржах -- остановила меня; я стоял и твердил совершенно бессмысленно:
-- Живорыбный садок! Живорыбный садок!..
Прели запахи.
Я возвратился -- на Караванную (я проживал в меблированных комнатах, тех же, которые посетили однажды Л. Д. и А. А. в феврале: с того времени поднялось это все: семь мучительных месяцев!).
Помню, что на столе моем видел пакеты: письмо, не отправленное Мережковским, рецензию на рассказы З. П., только-только написанную; и -- буддийскую книгу (как кажется, "Сутта-Нипата" 146). Хотел писать матери я письмо, объясняющее все это, дождаться рассвета (тогда можно видеть, где баржи, садки, живорыбные, и -- где вода)... Да в таком состоянии и пробыл часов 9 без сна. Эти девять часов медитации мне показали: самоубийство, как и убийство, есть гадость.
А утром -- записка от Блоков, другая по тону: преласковая; чтоб немедленно был; уже в десять часов я был там; примирительный разговор состоялся; и даже совсем ничего не сказали: все -- страшно устали; все -- сразу решили, что следует год не видаться; меня утоваривали -- отдохнуть заграницей; и я -- согласился.
Даем обещание не видеться: год.
В тот же день уезжаю в Москву147.
Через две с половиной недели я -- в Мюнхене148.