Я -- в Мюнхене: до декабря. Я стараюсь осилить тоску: перерабатываю первую половину четвертой "Симфонии"; и пишу иногда очень грустные строчки стихов:
Кровь чернеет, как смоль,
Запекаясь на язве.
Но старинная боль --
Забывается разве?149
Я вечером посещаю художественный кабачок "Simplicissimus" 150, принятый ласково его хозяйкою, Kathy Kobus, небезызвестною среди художников тем, что она выручала когда-то художника Ашби151; и -- создала ему имя; мне помнятся стены, завешанные рисунками и эскизами (все подарки должавших художников Kathy), веселые, красные лампочки, лысый скрипач, бритый, с ликом Бетховена, мне заявляющий:
-- Sonne in Br ust 152.
Помню -- розу, которую каждый вечер преподносил Kathy Kobus я, как-то узнавшею, что я русский поэт; и -- новатор (то -- сообщили об этом, наверное, русские); словом: меня "Simplicissimus" принял; а это -- значило: принят был в штаб я художественной молодежи: здесь были -- баварцы, поляки, швейцарцы, приезжие из Берлина; и -- русские; каждый день до 12 я сидел в "Simplicissimus " (встретился с Грабарем153 раз); мое общество: милый юноша, польский поэт, секретарь художественного журнала "Chimera "154, Грабовский155 (поляк и, как кажется, драматург), студент Паульсен, родственник философа Паульсена156, В. Владимиров (из Москвы, аргонавт), Дидерихсы157 (брат и сестра); познакомился здесь, в "Simplicissimus'e" с Шолом Ашем158, таскавшим меня по кафе и познакомившим с Пшибышевским159; здесь часто просиживал я в очень милой компании лиц, вызывавших всеобщее уважение (их фамилии долго не знал: при представлении -- не расслышал); в компании этой центральное место всегда занимал очень мрачный, казалось, актер, элегантно одетый (шутил с мрачным юмором): больше молчал; говорил я с женою его, миловидной, худенькой, очень вертлявою дамой, которая ударяя размашистым веером, называла меня "Der gemütliche Russe" 160. Потом я узнал: то -- жена Ведекинда, а мрачный актер -- Ведекинд161. Тут сидел каждый вечер поэт: Лудвиг Шарф162; порой вынуждаемый публикой, говорил очень мрачные вирши; являлся сюда длинноносый, взлохмаченный Мюзам163.
Бывал одно время у С. Пшибышевского, принимавшего ласково в маленькой бедной квартирке; его упросил раз играть: сел -- и долго играл мне Шопена164: запомнилось исполнение "Полонеза" (потом мне сказали, что это -- его лучший номер).
В ту пору висели афиши о лекциях Штейнера. Раз повстречал я знакомую, А. Р. Минцлову165; и она зазвала к себе в гости, на Adalbertstrasse; и -- спрашивала, что я думаю о теософии; спать мне хотелось; удерживая зевоту, спросил:
-- Как относится теософия к социальной проблеме?
И скоро ушел: я не знал, -- в этой самой квартире (графини Калькрейт166) буду я -- с другим чувством, как... ярый приверженец Штейнера167.
Оживление мюнхенской жизни не заполняло разрыва: конечно же, -- с Блоками; так уж сложилось меж нами в то время; как только распутаем неразбериху из писем -- так следующее письмо: начинает ее; расхождение с Блоками в Мюнхене было особенно тяжко: на год отрезаны были мы от объяснения личного.
День начинал с изученья картин старых германцев (в "Пинакотеке" 168): то -- Дюрера169, то -- Грюневальда170, то -- Кранахов171, то -- Вольгемута172, Шенгауэра173 и неизвестного мастера "Жизни Марии"; просиживал в кабинете гравюрном; мир старых гравюр -- открывался; и Клингер174 в гравюрах мне нравился; очаровал очень "Швинд"; провалился позорнейше Беклин175.
Однажды на улице показали тяжелого толстяка: Макса Штука176.
Из Мюнхена я писал для "Весов", нападая все более на петербургских писателей.
Вдруг получаю письмо от Д. С. Мережковского (из Парижа); он -- входит в мое состоянье177; зовет к ним; и -- неожиданно: -- уезжаю в Париж178.
Здесь встречаю -- знакомое общество: Н. М. Минского, К. Д. Бальмонта, А. Н. Бенуа, Философова; и -- других, незнакомых доселе, среди которых запомнились: граф Буксгевден179, стрелявший, как кажется, после в отца, И. И. Щукин; запомнилась дама, к которой обедать однажды поехали мы и у которой наткнулись на вылощенного черноусого господина; он мне не понравился; я, за обедом, открыл было рот, чтобы что-то такое сказать о политике, но под столом слышу дергает Д. В. Философов: споткнулся; потом, когда вышли, Д. В. мне сказал:
-- Манасевич-Мануйлов180, приставленный за наблюдением и подкупающий заграничную прессу...
Да, да: Мережковские окружили душевным уютом меня; всей душой привязался к З. Н. в эти месяцы; З. В. Ратькова-Рожнова181 рекомендовала мне тихенький пансион на rue de Ranelac, выходящую в сторону Булонского леса.
И тут -- начинаются встречи с Жоресом182; я делаюсь -- "притчею во языках" средь русских: помилуйте -- завтракает ежедневно с Жоресом, когда добиваются днями, неделями, месяцами свиданья с Жоресом! Произошло это так: раз соседка по табльдоту183 (балтийская немка) спросила:
-- Читаете "Humanite"?184
Отвечаю:
-- Газета мне нравится.
-- Как относитесь вы к Жоресу?
-- С большим уважением.
-- Знаете, он ведь -- сосед наш: за завтраком. Эти дни его нет; вообще же заходит сюда пред Палатою, потому что жена переехала в Тарн; он -- один: предпочитает сюда заходить, чем есть дома.
Вмешался хозяин: мосье Жорес -- будет завтра.
На следующий день мне соседка показывает, -- на окно:
-- Вот -- Жорес.
И вижу: в окне пробегает плотнейший мужчина в небрежно надетом пальто, в котелке, как-то косо сидящем, размахивая короткой рукою с огромнейшим зонтиком; из кармана пальто -- пук газет; появляется в комнате и с усилием снимает пальто; потирая руками, с поклоном садится к нам (рядом с соседкой) -- уткнуться в газеты, пока не дадут ему есть. Так сидели -- два месяца (все же другие сидели за столиками: общий стол пустовал).
Познакомились -- в тот же день; ежедневно беседовали; когда было мне нужно узнать что-нибудь от Жореса, я с соседкою начинал разговор (по-французски); Жорес сидел рядом в газетах, которые он с собой приносил, перевязанный белой салфеткой, откидываясь и устремляя голубовато-зеленые глазки в окно: катал катышки хлеба; бывало, начну говорить: то, мол, это... И он -- не удержится: поднимет свой нос из газет, или, скомкав салфетку, так кряжисто перегнется, уставится, скрипнет стулом:
"Et bien, vous -- croyez..."185
И -- поставит вопрос, другой, третий; глядишь -- и пошел говорить; и мне, нужное мнение -- ясно... Многое так узнавал от него: например, -- полагал он, что русские не обладают практическим смыслом, что эмиграция -- не производит хорошего впечатления, что церковный вопрос отделим от проблемы религии, ту проблему Жорес допускает, считается с нею; религиозные убеждения -- уважает; церковные организации это -- дело другое; он не любил выражения "социал-демократия", и всегда поправлял:
-- Socialistes, -- говорил он.
Выспрашивал о духовных теченьях России и о писателях (записал в свою книжечку переведенные томики Мережковского; и потом мне сказал, что -- прочел); говорили о Метерлинке, которого находил он туманным, предпочитая ему драмы Гауптмана; уважал старых классиков; и считал: социалисты должны быть хранителями литературных шедевров; меня поразила умеренность в его взгляде на допустимую границу преобразований в России. И создалось впечатленье: я был -- лев для него.
-- Если б ваше правительство остановилося на кадетской программе, не думаете ли, что в России вся жизнь изменилась бы радикально?186
Я потом его видел -- политиком, осторожным (в беседе с Аладьиным187, с Мережковским, которого познакомил я с ним); но со мной он был прост, полагая, что я не "газетчик", а просто "jeune homme" 188; он ко мне относился с симпатией; даже с сердечностью (это сказалось, когда заболел); было что-то простое в манере: любил нам рассказывать о животных.
На ломаном языке рассыпался в тирадах я; и удивил же хозяин отеля, сказавши, как раз уходя, Жорес -- похвалил меня, тут же прибавив:
-- Он, знаете ли, -- прирожденный оратор.
Не понимаю, откуда же мог заключить это он; все меня поправлял:
-- Le partie politique189: "le", -- не "la"...
И запомнилась: крупная голова, эта серая борода, коричневатые, загорелые щеки; никто б не сказал, что он -- лидер, политик (ходили в Палату испытывать наслаждение от созерцания поединка: Жорес -- Клемансо190); он -- казался профессором, каким был191 {Профессором философии.}; раз узнав о моих устремлениях к Риккерту, стал осторожно производить мне экзамен; остался доволен характеристикой Ренувье192.
Эти встречи могли бы быть целой главой193; здесь -- не место; скажу лишь: знакомство с Жоресом оставило незабываемый след; был такой он прекрасныq, весь -- крупный.
Однажды привел он Аладьина: я наблюдал, как Жорес изучает его. На другой день спросил:
-- Как понравился?
-- Да, признаться, не очень...
-- Я вас понимаю, -- уткнулся Жорес в свое блюдо; и застучал он ножом, одолевая "lapin"194.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мои дни начинались прогулкою по Булонскому лесу; работал -- до завтрака; разговоры с Жоресом; работа, прогулка опять; к четырехчасовому чаю -- у Мережковских: сидел до семи (с З. Н. Гиппиус чаще); и -- возвращался обедать; а вечером -- у Мережковских; или -- работа, театр.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тут вот нервы сказались: болезнью; и около месяца пролежал (разрезали)195; я не забуду: сердечного отношения Мережковских: они отходили любовью меня. Выздоравливающий, снова вчитывался в образы "Нечаянной Радости", развернувшиеся в большую картину -- о, большую чем выражала написанная заметка для "Перевала" {Ее привел выше.}.