В конце мая 1904 года я получаю от Блока настойчивое приглашение в Шахматово; С. М. Соловьев в Москве должен присоединиться ко мне; приезжаю из Тульской губернии я в июне в Москву; здесь задерживаюсь дней десять (дела, срочная работа в "Весах" и т.д.); поджидаю С. М. Соловьева, окончившего гимназию и гостившего у друзей (в имении, недалеко от Москвы); в эти дни умер Чехов; в Новодевичьем монастыре -- посещаю могилу его {С Чеховым я никогда не встречался, но всегда глубоко любил его яркий, родной мне талант.}. Лишь в последние числа июня, а может, в начале июля28, решаюсь я ехать к А. А.; присоединяется ко мне А. С. Петровский, совсем неожиданно; я не помню, как он решился ехать со мною, но помню, что, сидя в вагоне, мы оба перепугались, почувствовали конфуз: я -- от сознания, что еду впервые к А. А. и везу с собой спутника, которого не приглашали хозяева; А. С. -- от того, что он сам "напросился ".
Стояли прекрасные, ясные, жаркие дни; наливалася рожь; глубенело синейшее небо; мне помнится, -- мы говорили в вагоне, чтобы не слышать конфуза, о спиритизме, которому отдавались знакомые {С. А. Соколов, Н. И. Петровская и некоторые другие (Ребиков, Ланг), увлекаемые Брюсовым, предавались усиленно спиритическим экспериментам.} и который считали, естественно, мы профанацией символизма и мистики, вредной и философски несостоятельной; спиритических фактов оспаривать мы не могли {С этими фактами я не раз конкретно соприкасался в жизни, наталкивался на них; и всякий раз -- с отвращением.}.
Незаметно приехали так на Подсолнечную, где вышли и наняли тряскую, неудобную бричку; на ней прокачались мы верст 18 до Шахматова, озираясь на кочки, на лес, на болота, на гати; был лес -- невысокий, но частый... Меня поразило различие пейзажей под Крюковым и под Подсолнечной; один стиль пейзажа до Крюкова: стиль ковровых лугов, очень ровных, пересеченных лесами, всегда белоствольными, с малой неровностью почвы, с обилием деревень; от Поварова до Подсолнечной стиль изменяется: пейзажи становятся резче, красивей и явно дичают; лугов уже меньше; леса отовсюду (теперь их повырубили); больше гатей, оврагов и рытвин; деревни -- беднее; их -- меньше; уже не Московская, а Тверская губерния; Русью Тверской уже веет (Тверская же Русь -- не Московская Русь) -- тою Русью, которая подлинная и о которой А. А. так чудесно сказал:
О Русь моя, жена моя, до боли
Мне ясен долгий путь...29
Здесь, в окрестностях Шахматова, что-то есть от поэзии Блока; и -- даже: быть может, поэзия эта воистину шахматовская, взятая из окрестностей; встали горбины, зубчатые лесом; напружились почвы и врезались зори:
И вдоль вершин зубчатых леса
Засветит брачная заря30.
Обилие хмурых горбин и болот с очень многими окнами, куда можно кануть -- пойдешь прогуляться, и канешь в окошко, -- все это вплотную обстало усадьбу, где вырос А. А.; здесь -- водится нечисть; здесь -- попик болотный на кочке кощунственно молится за "лягушачью лапу, за римского папу "; колдун среди пней полоняет весну; и маячит дымком "Невидимка"; сюда же Она по заре опускается розовым шелком одежд.
Я описываю окрестности Шахматова, потому что в поэзии Блока отчетливо отразились они -- ив "Нечаянной Радости", и в "Стихах о Прекрасной Даме"; мне кажется: знаю я место, где молча стояла "Она", "устремившая руки в зенит": на прицерковном лугу, заливном, около синего прудика, где в июле -- кувшинки, которые мы собирали, перегибаясь над прудиком, с риском упасть в студенистую воду; и кажется, что гора, над которой "Она" оживала, -- вот та:
Ты живешь над высокой горой31.
Гора та -- за рощицей, где бывает закат, куда мчалися искры поэзии Блока; дорога, которой шел "нищий", -- по битому камню ее узнаю ("Битый камень лег по косогорам, скудной глины желтые пласты"), то -- шоссе меж Москвою и Клином; вокруг косогоры, пласты желтой глины и кучи шоссейного щебня, покрытые белым крестом; здесь, по клинско-московской дороге, я мальчиком гуливал; и собирал битый камень: под Клином, верстах в 20-и у Демьянова32, где проживал восемь лет и откуда бывал я в Нагорном; бывали и Блоки в Нагорном, -- посредине дороги, меж Клином и Шахматовым.
Импровизирую я: в эти годы не мог изучать я природу под Шахматовым оком биографа; общие линии пейзажа запомнились: связь их с поэзией Блока -- явна; а гора и дорога, -- за них я ручаюсь: шел нищий по этой дороге, имея направо ту самую гору; налево же -- рощицу; рощицу пересечешь, -- и посевы картофеля, кажется; а вдали -- крыша дома. Уже близ усадьбы с Петровским мы вспомнили, что места эти всех нас связуют по детству; С. М. Соловьев проводил лета в Крюкове (смежная станция); А. С. Петровский -- под Поваровым (полустанок меж Крюковым и Подсолнечной), а Л. Д. проживала в имении Боблово (Менделеевых) -- здесь же. Приехали! Прямо из леса мы въехали на просторный, травою поросший усадебный двор, где таилися в зелени службы (конюшни, сараи, дом, маленький флигелек, где жил Блок с Л. Д.); но "мальчишески" -- перепугались, когда оказались одни на крыльце перед плотно затворенной дверью одноэтажного дома с надстройкой, кофейного, может быть, темно-желтого цвета.
В переднюю робко открыли мы двери; там нас встретили две, как казалось нам, невысокого роста растерянных дамы; они были худы, нервны и порывисты (мать поэта и тетка поэта33); и мы оказались захваченными врасплох; Александра Андреевна Кублицкая-Пиоттух признавалась впоследствии, что сперва она наше присутствие ощутила, как некий конфуз, передавшийся мне и воспринятый мной неприязнью; расстроился я и понес несуразную витиеватую дичь по поводу появления нашего; А. С. Петровский -- увял; проводили в гостиную нас через столовую; мы уселися все вчетвером и не знали, о чем говорить и -- как быть; я удивился растерянности Александры Андреевны, как некогда -- внешности Блока; мать Блока -- такая какая-то... Какая же? Да такая какая-то -- нервная, тонкая, очень скромно одетая (в серенькой кофточке), точно птичка, -- живая, подвижная, моложавая: зоркая до... прозорливости, до способности подглядеть человека с двух слов, сохраняющая вид "институтки"; впоследствии понял я: вид "институтки" есть выражение живости Александры Андреевны, ее приближавшей, как равную, к темам общения нашего с Блоком: тот род отношений, которые складывались меж "матерями" и молодым поколением, не мог с ней возникнуть; "отцов и детей" с нею не было, потому что она волновалася с нами, противясь "отцам", не понимая "отцов", -- понимая "детей"; скоро мы подружились (позволяю себе так назвать отношения наши: воистину с уважением к А. А. Кублицкой-Пиоттух сочеталась во мне глубочайшая дружба).
Запомнилось первое впечатленье от комнаты, куда мы попали: уютные комнаты, светлые комнаты, скромные, располагающие к покою; блистали особенной чистотой они, сопровождающей Александру Андревну повсюду; не видел я ее "хозяйкой"; вокруг нее делалось все незаметно, уютно, само собой, шутя; но во всем был порядок "хозяйского глаза"; во всем была -- форма; и для всего был -- свой час; я попал в обстановку, где веял уют той естественно скромной и утонченной культуры, которая не допускала перегружения тяготящими душу реликвиями стародворянского быта; и -- тем не менее обстановка -- дворянская; соединение быта с безбытностью; говорили чистейшие деревянные стены (как кажется, без обой, с орнаментом перепиленных суков); сознавалось: из этих вот стен есть проход в бездорожье; они -- "золотая межа" разговоров, ведущих: куда?
Но ведет к бездорожью
Золотая межа34.
Золотая межа -- Александра Андреевна, -- одна из хозяек дворянской усадьбы"; и разговоры вели -- в бездорожие зорь: к А. А. Блоку.
Меня поразило: все в этих стенах, -- простота, чистота и достоинство; нет -- "разночинца"...
Запомнилось это сидение вместе, во время которого появились в гостиную двое юношей, что-то очень корректные: юноши были представлены как сыновья С. А.35 (тетки А. А.), появилась сама С. А., очень она мне понравилась; но она нас покинула; мы вчетвером (М. А., А. А. , я и А. С.) перешли на террасу, сходящую в сад, упадающий по горе витиеватыми и крутыми дорожками, соединенными с лесом лесными тропами (леса обступали усадьбу), прошлись по тенистому саду; и вышли в поля; и там -- издали тотчас же увидали А. А. и Л. Д., возвращающихся с прогулки; их образ запечатлелся: на цветородном лугу, в ясном солнышке Любовь Дмитриевна, облеченная в струйно-розовый, раздуваемый ветерками капот, шедший ей, с белым зонтиком на плечах, молодая, розовощекая, сильная, с гладкой головкою, цвета колосьев, -- напоминала мне Флору, кусочек зари, или -- розовую атмосферу А. А.; "зацветающим сном" 36, стихотвореньем А. А. мне повеяло, -- и душистым и пряным. А Александр Александрович, шедший с ней рядом -- каким он казался высоким, широкоплечим, покрытым коричневым загаром! Без шапки, рыжеющий волосами на солнце, был очень под стать он Л. Д.; в своих длинных, рыжеющих голенищами сапогах, в очень белой просторной рубахе, расшитой рукою Л. Д. темно-красными лебедями и подпоясанный поясом с пестрыми и густыми кистями, напоминал мне Ивана Царевича. Созерцая прекрасную, розово-белую пару в цветах полевых поливаемых жарящим солнцем, я слушал горячие визги стрижей, расстригающих небо: церковных стражей; переливы далекие поля ржаного -- запомнились: чуть ли не вырвалось вслух:
-- Как подходят друг к другу они.
А. А. издали нас увидал, остановился и, приложив к глазам руку, разглядывал; нас узнавши, оставив Л. Д., побежал крупным бегом по полю; остановился он, запыхавшись пред нами; и со спокойною, важной какой-то улыбкой без удивления подал нам руку:
-- Ну вот и приехали!
Тут повернувшись к А. С., он добавил все с тем же внушительным юмором:
-- Вот хорошо.
А. С., сконфузившись, что-то хотел объяснить о приезде своем; но пред этой спокойной улыбкой без удивленья, улыбкой довольной, запутался в выражении; и -- махнув безнадежно рукой, оборвал сам себя:
-- Хорошо, что приехали.
Видом своим А. А. подчеркнул очень отчетливо, что приезд А. С. П. есть то самое, что лежало в порядке вещей, что так надо, что "все обстоит хорошо". И А. С. -- отошел: заулыбался; и уже пустился "пришучивать" обыкновенными "петровскими" шутками, что означало: в своей он тарелке.
Л. Д. подошла, улыбаясь, как к старым приятелям; повернули; пошли назад к дому; и удивлялись причинам молчания С. М. Соловьева; и тому, что не едет он; мы говорили об общих московских знакомых, о Соколовых, об Эллисе, -- о разных уютнейших пустяках, смысл которых меняется от настроения собеседников, и то кажется совершенно пустым, то -- наполненным содержанием; помнится: весь разговор был лишь формою ласкового молчания всех нас, довольством друг другом; так шли мы согретые солнышком, -- точно оно обвевало ветерочками, визгами ласточек, стебельками и мотыльками; казалось: мы -- дома; нашли мы -- наш дом; и простоту и уют А. А. сразу умел водворить между нами; то было лишь формой "хозяйской" учтивости; "тонкая форма" (почти что отсутствие формы) сопровождала повсюду; она создавалася светскостью Софьи Андреевны, хозяйственным тактом (такой не хозяйки на вид) Александры Андреевны; и лаской А. А.; "непринужденность" являлась умением обходиться с людьми; да, А. А. был умелый хозяин; он нас окружил незаметно заботами и входил в пустяки обихода.
В А. А. тут сказалась житейская, эпикурейская мудрость; сказывалось умение жить; и сказалась привязанность к местности, к духам лугов и лесов; вы сказали бы сразу: А. А. вырастал средь лугов и лесов: среди этих цветов; в этих пестрых лугах и лесах среди этих цветов -- продолженье "рабочего кабинета"; да, шахматовские закаты -- вот письменный стол его; великолепнейшие кусты, средь которых мы шли, сплошь усеянные пурпуровыми цветами шиповника, -- были естественным стилем его пурпуреющих строчек; мне помнится, как я невольно воскликнул:
-- Такого шиповника я не видал: что за роскошь!
А. А. на ходу, зацепившись рукою за ветку, сорвал мне ярчайший пурпурный цветок с золотой сердцевиной; запомнился ультрамариновый фон золотеющей зелени, с ярко пестрыми, очень пурпурными, крупными цветочными пятнами; а на цветущем, колеблемом ветерочками фоне запомнилась яркая летняя пара: "царевич" с "царевной"; кудрявый "царевич", в белеющей русской рубахе, расшитой пурпурными лебедями; "царевна", золотокудрая в розово-стройном хитоне -- кусочек зари; иль кусочек самой атмосферы: поэзия Блока. Запомнились мне очень пряные запахи, очень странные визги стрижей, очень громкое чирикание крупных кузнечиков, блески и трески; уж мы поднимались к террасе; А. А., подняв голову, легким и сильным прыжком одолел три ступеньки террасы; Л. Д. чуть нагнувшись,
"Задыхаясь, сгорая, взошла на крыльцо"37 --
-- не на крыльцо, на террасу: сейчас, вчера, вечно.