С. М. Соловьев все не ехал; уже собрались уезжать; накануне отъезда, под вечер, раздался в лесу заливной колоколец; и подкатила к подъезду тележка, откуда к нам выскочил радостный, загорелый С. М. Соловьев, в мятой черной тужурке (студенческой); шумом и смехом наполнил он вечер, рассказывая о пребывании у друзей, очередном увлечении (-- "для стихов"); увлечения С. М. обрывались "сонетами". Вечером мы порешили: у Блоков пробыть еще несколько дней.
Очень скоро "Сережа" почувствовал "атмосферу", в которой все жили; -- присмирел; поднималась опять "теология", в нем проводимая под знаком "Lapan"; для того сочинил он "Lapan", чтобы мечтанья свои при посредстве "Lapan" выговаривать; утра с С. М. Соловьевым и Блоками шли под "Lapan"'овским знаком; все мы усвоили стиль размышлений "Lapan"; и по-своему каждый "лапанизировал"; были тут смехи; порою С. М., позабывши "Lapan", изображал громовые пародии "Пиковой Дамы"; он внутренним слухом вполне обладал; и он схватывал музыку; изображая же музыку голосом, перевирал невозможно; он пел "деритоном", в себе совмещая контральто, сопрано и тенор, и бас; великолепно выревывал он лейтмотивы трех карт; и гусарил под Томского песню "Однажды в Версале au jeu de la reine" 73; но особенно удавалась роль Германа -- Фигнера74.
Бурновеселые дни с Соловьевым -- последний аккорд; тишина сквозь веселость цвела; отцветали кувшинки и желтые листья проглазили в зелени; эти последние дни протекли безмятежно; я чувствовал братскую близость к А. А.; проходил целый день почему-то однажды в рубашке его (с лебедями); то было как бы "побратимство".
И я уезжал, загоревший, окрепший, принявший решенье покончить с одним обстоятельством в жизни моей, угнетавшим75; А. А. это знал, хоть молчали мы оба; лишь раз деликатным намеком он дал мне понять, что пора с "обстоятельством кончить"; Л. Д. утверждала решенье; я -- принял решенье.
Так встало над листьями утро отъезда: и охватила грусть, точно мы уезжали навеки; до "слез" эту грусть ощутил; ведь вот: более не суждено было встретиться радостно и без "вопросов"; через год мы все встретились, но уже с "вопросом", которого не разрешили; и разорвали сложившийся треугольник: и стали три брата -- врагами.
И помнится: подали нам лошадей; мы простились: Л. Д. и А. А. на подъезде стояли, махали руками; я -- обернулся; зеленая ветвь их отрезала: лесом поехали.
Сосредоточенно мы колыхались по рытвинам; мы увозили клочок согревающей "розово-золотой" атмосферы, которую в будущем мы должны были ввести в свою жизнь.
Первое, что нас встретило в городе -- весть об убийстве фон-Плеве76 (в день заключения торгового договора с Германией); и задумались мы, ощутив, что убийство -- рубеж. Начиналась иная эпоха: рожденье наследника77 и заключение мира78 воспринимали иначе, чем прежде.
Но в первый же вечер мы трое вновь встретились на квартире С. М. (он тогда переехал в Кривой переулок меж Поварской и Арбатом); к С. М. пришел Щукин79, приехавший из Италии и подаривший С. М. статуэтку Мадонны; С. М., водрузив статуэтку, курил перед нею, как кажется, ладаном; нас пригласил в кабинетик он, закрыв плотно двери, чтоб Щукин, сидевший за чаем в столовой, не ощутил бы струй ладана; думаю -- не ощутить он не мог: вся квартира пропахла.
Так ладаном, воскуряемым перед Мадонной, встречали мы новый период. Не знали еще: воскурением этим прощаемся с прошлым, -- с Мадонной.
Петроград -- Берлин, 1921 года.