Да, решительный разговор! Но о чем? "Балаганчик" -- не в нем только дело, а в том, что в словах между нами ни разу и не было сказано, что носилось вокруг "атмосферой" без слова, в ритмическом обереганьи друг друга во имя единого Главного; перед какою-то темой ходили мы оба -- ценнейшей, которую мы должны были некогда осуществить на земле; так, команда фрегата, осуществляет различные функции, в конечном итоге все функции способствуют плаванью; гордый фрегат пересекает опаснейший океан; и -- приближается к Новому Свету; матросы команды во время пути могут ладить друг с другом; и могут поспорить они; это -- частное дело; их общее дело какие-то производить очень разные действия (так: один измеряет глубины, другой -- смотрит в трубку, а третий просмаливает канаты; четвертый -- стоит у руля); в результате же разнообразных и видимо вовсе не связанных служб совершается общее дело: корабль продвигается.
Да, возникшая непроизвольно "коммуна" -- А. А., я, Л. Д. и С. М. Соловьев. Мы с С. М. добровольно избрали А. А. капитаном; Л. Д. оказалась по нашему мнению (уже потом) очень-очень талантливой капитаншей; С. М. ее прочил в начальницы; произошло вдруг смещенье команды; и в результате: С. М. нас покинул; теперь уже я обнаружил подмену пути, в результате которого произошло столкновение; обнаружена течь, от которой -- корабль погибает; а " капитан" называет событие это -- "Нечаянной Радостью"; я все стараюсь пред ним обнаружить ошибку; а он -- запирается, предоставляя нас участи; я -- произволом захватываю от отчаянья власть над командным составом; и -- силюсь спустить прямо в воду спасательные баркасы; теперь предлагаю настойчиво сесть пассажирам (Л. Д.), пока можно спастись. Меня спрашивают: "А капитан?" Я бросаюсь к каюте, в которой сидит легкомысленный капитан, начинаю ломиться в нее; дверь -- заставлена, как нарочно, какими-то совершенно ненужными тяжестями и "тюками" ("тюки" государственные экзамены "Саши").
Вот как символически изобразил бы я суть создавшегося положенья меж нами троими.
Не важны совсем и те личные отношенья, какие теперь обнаружились; меж капитаном и мною могли быть нежнейшие дружбы, могли быть сквернейшие свары; нежнейшие дружбы и скверные свары для общего корабельного дела -- ничто, когда надо стоять у руля, когда надо натягивать парус; ведь общее дело -- спасенье нашего корабля -- в миг опасности вызвало бы лишь сознание долга в участниках плавания; мне казалось, что в личных тревожных нападках моих на А. А., непонятно молчащего в миг, когда наш погибает корабль, на который вступили мы все, осуществляю единственную возможную линию поведения так: в нападеньях на Блока я видел свой долг; лишь годами позднее я понял: в молчании Блока была своя тактика, более мудрая, нежели беспокойное подаванье сигналов к спасению; гибель душевного мира А. А. я воспринял, как течь корабля; он -- в погибели мира души не забыл о духовном; в духовном пути продолжал свое странствие "Арго"; сильную качку воспринял ударом о камни; мой зов "на баркасы", -- был бунтом матроса; и капитан отвечал мне:
-- Молчи.
Я молчать не хотел; кричал:
-- Гибель!
А гибели -- не было; зов на баркасы был -- гибелью; с ним и боролся А. А.; не расслышал духовной команды; А. А. не сумел сделать внятной команду; А. А. был Колумб, верно правивший плаваньем, но неверно осведомленный о способностях к слуху; оба -- неправы; опять-таки, -- правы; вина -- не во мне и не в нем; и опять-таки, -- может, во мне; он меня не винил; за мной бунт; я его обвинял.
Вины не было там, где искал я; вина в том, что трудные переживанья мистерии человеческих отношений свалились совсем неожиданно; невоплотимые без духовной работы и без среды сизигической социальности, о которой мечтал Соловьев, -- отношения опрокинулись: в безобразие долгих, гнетущих, кошмарами дышащих дней, даже месяцев; где же мудрые, вещие руководители знаний? Они -- опоздали: они не пришли, допустивши надрыв в этой пламенной жизни.
По книжечкам циклов, прочитанных Штейнером36, просто указывать, где напутал в пути к посвящению Блок... И легко говорить: "Фридрих Ницше погиб оттого, что ключами науки еще не владел..." Где были ключи? Допустили страдание Ницше и лучшего русского, нужного русским.
Блок -- душа столь огромная, что овладей она тайнами знания, она озарила бы светом Россию: но констатировали: что в начале столетия вопрошала душа русской жизни, не получая ответов.
Позднее -- я рассказывал Блоку: антропософия мне открыла то именно, что для нас в эти годы стояло закрытым; но было уж поздно; стоял опаленным А. А., потому, что он ранее прочих стоял пред Вратами; пусть тысячи, запасающиеся антропософскими циклами, безнаказанно знают пути, изучая внимательно пятьдесят с лишком циклов!
Вы скажете: антропософия! Да, -- слишком поздно!..
Я Блока простить не могу!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он тянулся к гармонии человеческих отношений; об упражнениях, медитациях, шести правилах37 не говорили ему; помню я, что дрянную книжечку Ледбитера38 он перелистывал; и -- разглядывал ауры; но не к восточным же теософам? И сквозь Ледбитера в годы те он подслушивал что-то. И юношей он понимал: человеческий коллектив -- индивидуум: орган Софии; искал он связаться, искал "эзотериков": "Свяжем вместе руки, отлетим в лазурь"... Знал, -- для этого отлетания надо конкретно самим стать лазурью: "Не поймешь синего ока, пока сам не станешь, как стезя"; как же стать "синим оком"?
Где же были вы, когда Блок подходил к вашим темам? И -- почему не ответили?
Он был близко от места Иоаннова Здания. Здания -- не было.
Фаусту открывается -- после пути
Он отошел: навсегда!
Das Unbeschreibliche
Hier ist getan...39
Это -- увидел в начале пути А. А. Блок: "Chorus Mystikus"40! Мы -- собрались: постарались создать этот хор; появились "мистики" "Балаганчика". Где было Белое Братство, когда еще дети совсем, нарядились мы в "белые колокольчики " Соловьева.
Не виноваты, что тайна -- коснулася, а пришло объяснение лишь тогда, когда стали пеплом.
Что думать? Что были мы жертвами тех, кто вершат судьбы, сроки, иль жертвами... собственной неосторожности? Мы отдались световому лучу, мы схватились за луч, точно дети; а луч был огнем; он нас сжег; назидательное объяснение опоздало -- лет на десять!..
Блок теперь спит; я калекой тащусь по спасительным, поздно пришедшим путям.
Отвечайте же, мудрые!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В те недели я ждал: подготовляется слом трех мистерий не осиливших жизней; нужна нам была эвритмия41 духовная, нет, не теперь (теперь -- поздно!): тогда! Если б мы в эти годы умели ходить амфибрахием42, ямбом43, -- А. А. бы был жив; не лежал бы в парижской больнице и я, изливаясь унылыми строчками:
Нет. -- Спрячусь под душные плиты...
Могила, родная мать,
Ты одна венком разбитым
Не устанешь над сыном вздыхать44.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лейтмотив "корабля" иль пути появляется явственно в произведеньях А. А. того времени. "Арго "-таки нас везет; совершаем отплытие мы, как умеем, без изучения "Wie erlangt man"; и даже "Dreigliederung"45, где-то предвидено.
Да, на корабль мы пытаемся сесть.
Лейтмотив "Кораблей" подымается в лейтмотивах "Нечаянной Радости". В стихотворениях прежней эпохи их нет еще; что же такое корабль? Это -- целое; это -- плерома46 из душ, это -- храм; сюда входим, доверившись детски друг другу; и -- отплываем; и указание на отплытие это есть первое упоминание о "корабле":
Там зажегся последний фонарь,
Озаряя таинственный мол.
Там корабль возвышался, как царь,
И вчера в океан отошел.
И уже тотчас с момента отплытия корабля, -- из туманного моря навстречу встает образ смерти:
Издали мне привиделась Смерть,
Воздвигавшая тягостный звук47.
Эта смерть -- катастрофа, постигшая "Арго". Она мне предвиделась; изобразил ее я в фантастическом измышлении "Аргонавты" {См. "Золото в лазури".}:
Что тягостный звук?
Переплески далеких морей.
Голоса корабельных сирен.
Сирены же есть наваждение:
Дочка, то сирена поет.
Берегись, пойдем-ка домой... 48
То, что строит корабль отплываний, есть "зори"; "корабли" у А. А. очень часто на фоне зари, иль весны; корабли сами -- зори:
"В час закатный, в час хрустальный показались корабли... Пели гимн багровым зорям..."; или "Но с кораблей, испытавших ненастье, весть о рассвете достигла земли"...; "Стоит полукруг зари. Скоро солнце совсем уйдет. Смотри, папа, смотри, какой к нам корабль плывет..."; "Полоской алой покатилась... слеза... А корабль уплывал к весне..."; "Тихо повернулась красная корма, побежали мимо пестрые дома". Корабли сулят -- радость: "И я пою все так же стройно мечту родного корабля"; "И всем казалось, что радость будет, что в тихой заводи все корабли, что на чужбине усталые люди светлую жизнь себе обрели"; "А корабль уплывал к весне"; "Здесь тишина цветет и движет тяжелым кораблем души". Маяки освещают кораблям путь: "О, светоносные стебли морей, маяки!.. И лучи обещают спасение там, где гибнут матросы". Скоро все те корабли только -- призраки, тени: "Мы печально провожали голубые корабли"; "Смотри, уж туман ползет: корабль стал совсем голубой". Корабли -- погасают, становятся снами: "И на розовой гаснет корме уплывающий кормщик"; "Только на закате в зорях наклоненных мчались отраженья, тени кораблей. Но не все читали заревые знаки, да и зори гасли, и -- лицом к луне -- бледная планета, разрывая мраки, знала о грядущем безнадежном дне". Корабли тают: "Безначальный обман океана". Корабли терпят крушение в тумане и в вое сирен: "Вы слышите -- где-то за ночью, за бурей -- взыванье сирен"; "Гудел океан, и лохмотьями пены швырялись моря на стволы маяков. Протяжной мольбой завывали сирены: там буря настигла суда рыбаков".