Многоцветны личины поэта-филолога-мистика-полиглота-ритмиста; валы за валами бьют песнями; песнь валов перекидывается в чужие наречия; и Вячеслав Иванов садится писать: по-немецки {Там же.}, латыни {HT}, по-гречески {Там же.}; тесно ему в русском метре, обогащает поэзию ритмом Алкея и Сафо, размерами хоров, ямбическим триметром {Размеры Алкея и Сафо см. КЗ и П ; хоровые размеры (см. драма "Тантал Северн, цветы. IV, сборник К-ва "Скопион", 1904).}, старо-романскими песнями {СА II ч., стр. 12-15, 46-47, 105-109, 146, 149 и т. д.}, создавая капризы свои: шестистопный терцин {СА, I ч.}, сонет в диметре и восьмистопный хорей {Там же.}; то он мчится галопами на восьмистопном хорее, то -- длит ходы ямба, пересыщая спондеями до... молоссов, и создавая в анапесте -- кретики {Там же.}13.
Многие, прочитав "сны строки", соглашаются с ними; и, отклоняя капризы ритмической гастрономии, восклицают другие: "Переходят радужные краски, раздражая око светом ложным"; те и эти -- неправы.
Он -- поэт словарей; поэтический сон в нем -- иллюзия; но иллюзия -- сухость; у преддверия легконогой науки становимся мы14, где и метод -- ритмичен, и мифы суть гнозисы. Он в прогнозах согрет теплотой невосшедшей зари, отказавшись от прошлой гармонии отвлеченной науки и легкокрылой поэзии; и трагедией пропечатан его поэтический и мыслительный лик; где он труден как лирик, там он углублен как трагик; и где миловиден, там именно он всего ядовитей: слепит сладкий яд; и рой образов, осветленных "Прозрачностью", гаснет -- до одной восьмой доли первоначального света {Отношение света к мраку равно 4 в КЗ и 1/2 в HT.}; и зреет в глазу катаракт в аллегориях горельефной гирлянды золотощеких амуров барокко, сплетенный с небесными духами style jésuite {"Слепы мы на красоту явлений", СА, стр. 112.}15, где все розы -- розетки, которые он считает за образы розенкрейцеровских тайн; между тем: самонаблюдение воспаленного и налитого кровью зрачка -- это все.
Поводырь слепца-лирика -- Вячеслав Иванов профессор -- в сопровождении Ницше и, главным образом, Роде16, теперь зажигает пожары идей о крушенье "келейных" культур.
Соединить мысли Ницше с учением Августина -- нельзя; общины христиан, каннибалов и мистов -- несогласуемы вовсе; так, вступивши на путь, по которому шел Манес17, он срывается тотчас же, эзотерический мистик; он топит в себе гениального теоретика символизма и зоркого критика (вместе с Вагнером -- немец, француз -- с Малларме, англичанин -- в умении пересказывать Байрона!).