Вячеслав Иванов пытается преодолеть мысли Ницше на то, что в основе трагедий -- "братский союз двух божеств {Ницше: "Происхождение трагедии". Абзац 5-й. (В дальнейшем: Пр. тр.). } ("дионисово-аполлоновский" гений) {Ницше: "Пр. тр.", там же.}, -- создавший отчетливость аполлоновых форм в прозвучавшем диалоге {Ницше: "Пр. тр.".}. Но Иванов диалога мало коснулся, а в "Тантале", драме своей, развоплощает диалог он в вихрь восклицаний и в морок метафор; так вновь "дионисово-аполлоновский" гений становится: Критом и Фракией в Дельфах Иванова. Разделены два начала, слиянные Ницше; упал Дионис в свое прошлое; в мертвую светлость абстракций упал Аполлон {Ницше: "Пр. тр.", абзац 8-й.}. "Ты покинул Диониса... Аполлон покинул тебя" {Ницше: "Пр. тр.", абзац 10-й.}. Теоретик Иванов расходится с Ницше в стремлении вывести драму на площадь: то грех Еврипида, сменившего зрителем (демократическим хором) героя, по Ницше; в стремленье расширить театр получает от Ницше суровую отповедь он: "В отношении знакомой нам... форме хора... Мы сочли бы за богохульство говорить о каком-то предчувствии... народного представительства, хотя... нашлись люди, не испугавшиеся подобной хулы" {Ницше: "Пр. тр.", абзац 2-й.}.
Ницше понял Диониса: "В дионисическом опьянении и мистическом самоуглублении, одинокий, где-нибудь в стороне от безумствующих и носящихся хоров, падает он (трагический поэт), и вот аполлоновским воздействием сна ему открывается его собственное состояние... в символах и подобии сновидения" {Ницше: "Пр. тр.", абзац 2-й.}. Перефразируя по-ивановски Ницше, должны бы поправить мы Ницше: "В дионисическом опьяненье, в мистическом выхожденье из "я", соплетясь с хороводом безумных, носящихся хоров, чинит свои оргии он; дионисовой силой приподнят, он видит подобием мифа космический смысл пережитий народной души; и о нем учит он... в отвлечениях Авгу-стиновой тезы". Меж фразами -- видит читатель -- огромна дистанция.
Ницше вещает: "Он... шествует (трагик) восторженный и возвышенный, такими... он... видел... богов. Человек... уже более не художник, он сам стал художественным произведением" {Ницше: "Пр. тр.", там же.}. Самосознание не угасает, по Ницше; трагедия -- в гнозисе; но сложив по-ивановски фразу, ответим опять-таки Ницше: "Он... скачет (подобно козлу) восхищенный, разорванный в клочья; через него гласят боги; он -- медиум, передающий пассивно пейзажи духовного мира другим"... Вырастает дистанция. "Sum", "ergo" "cogito" {"Я есть", "следовательно", "я мыслю" (лат.; прим. ред.). } -- топятся в бездне {"По звездам". Ты еси.}.
О ней сказал Ницше: "Мы имеем в виду огромную пропасть, которая отделяет Диониса грека от Диониса варвара"44. Пропасть есть чистота Диониса у эллинов и "половая разнузданность" дионисических варваров; "тут спускалось с цепи самое дикое зверство природы вплоть до... отвратительного смешения сладострастия и жестокости, которое всегда представлялось мне подлинным напитком ведьмы" {Ницше: "Пр. тр.", абзац 2-й.}.
Об Эврипиле промолвился45 автор религии Диониса: "воображение наше влечется за ним" {"По звездам", стр. 1.}. И промолвился Ницше: "Что тебе нужно было, преступный Эврипид, когда пытался принудить умирающего (миф)... к рабской работе на пользу тебе... Ты был в силах создать только подложную музыку" {Ницше: "Пр. тр.", абзац 10-й.}. Разделяя гармонию с ритмом (что делают музыкальные модернисты, как Штраус), Иванов расходится с Ницше во взглядах на музыку; и -- не случайно, конечно: гармония сферы пейзажей его -- не дуновение; и не восторг серафимов. Рисует гармонию сферы нам Гете:
Die Sonne tönt nach alter Weise
Im Brudersphären Wettgesang,
Und ihre vorgeschriebne Reise
Vollendet sie mit Donnergang*.
* Буквально: "Солнце звучит древним напевом во взаимной песне братских сфер и шагом грома исполняет предписанный ему путь" ("Фауст", начало "Пролога на небесах") (прим. ред.).
Гармония эта есть "глас хлада тонка"46.
По лирике Вячеслава Иванова звуки гармонии взнузданы "скрежетопильными" трубами и "молотом" барабана бьет систр и безумный тимпан {КЗ, стр. 205; П, стр. 93.}, одичав {СА , I ч., стр. 127.}, разрываются в грохотах медноязычного гама; над всей оркестровкой огромный "Иван" (то Иванова колокольня в Москве) {"И бьет в кимвал Большой Иван, ведя зыбучий стан". СА, I ч. , стр. 127.} бьет в огромный кимвал ослепительным светом, спускающимся сине-красною росписью в ясном, бестенном пространстве; и эврипидовским дифирамбом, житейской расчетливой трезвостью строит Иванов свой мир из тяжелых расплавов в союзе с Сократом, разламывающим драматический миф; барабанно-трубные грохоты позднего дифирамба сломали единство крылатого мифа; предмет и абстракция -- части мифической цельности.
Конкретности прядают ритмами метаморфозы явлений; метаморфозу берет он вне ритма; и стынет единство его категорией Канта; и множеством ставших предметов рассыпана "всячность"; дионисический пафос Иванова есть становление мигов, где Вечность похищена мигом, разорванным... Вечностью: 1) в косность вещественной формы, остывшей из тяжких расплавов (и зодчий Иванов ваяет лазурные глыбы земель, ограняя кристаллами небо); 2) в недвижимость рассудочной формы, встающей над миром "рогатых гребней" и "столбов", как-то: "столпная пальма" {КЗ.}, "столб пальмы" {СА, II ч.} -- аллегорической прописью; Аполлон его мира двоится: гончарного формою и этикеткой над нею (символом...); на этикетке же надписи: "необходимый... сущего порядок" {"Се -- Вечности Символ". КЗ.} и так далее. А всеединство расколото ("все" {Сюда же: "Пять нерадивых дев -- пять чувств". СА, I ч. , стр. 60; или: "Учит мудрая познанию причин". КЗ, стр. 202.} и "единство"); его корреляты (или "множество {"В храме все божья все бог". КЗ, стр. 245. Сюда же: КЗ, стр. 242, 164, 35, 57, 27, 64 и т. д. П, стр. 73, 115, 22, 135, 100, 21, 71, 44, 123 и т. д.} форм в апперцепции") {КЗ, стр. 209. П , стр. 106. СА, I ч. , 126 и т. д.} суть: "многобожие" идолов в "безбожье" субъекта, простертого категориями (этикетками) к идолам из... музейного купола {"Внемлет дух... сто устому, безбожник, много божью". П.}.
Ницше, ведая эллинство, ищет ключей к объяснению драмы -- в душе у себя (О... познай себя); он работает над путем посвящения в "Я", соединяя раздвоенность "я"; песня, петая им, дышит цельностью; эстетический взгляд его -- скромность молчащего миста.
"Сократически" опознав "сократизм", пресыщенный филолог Иванов рассудком себя убедил в необходимости "дионисовой" жизни, не проникнув ритмически в жизнь стихий; он расслышал поэтому в голосах "хлада тонка" бесконечные сложности оркестровки; и, уплотняя ее в бренном образе звука, он вас извещает о грохоте "медно-язычного" гама.
Путь Иванова -- неизбежен, раз станем мы на точку зрения Ницше; мы все -- лишь "сократики"; и восприятие нами стихии Диониса ведет неизбежно сперва: к осознанию сократизма в себе; чрез трагедию крестную упраздненья в себе ложной позы "абстрактного знания" (и связанной с ней сенсуальностью) -- путь к... "христианскому Дионису", который, возможно, загадан: не... здесь, не... теперь.
С Вячеславом Ивановым, "Фаустом" нашего века, у граней культуры сократиков, мы в преддверии новой культуры стоим, уличаемы "Вагнером", спрятанным в нас, -- и убоги и наги; а кажется: мы развиваем... "хвосты" изречений о том, что абстракция нас утомила; не в силах отдаться мы Духу Земли; и встречаем его темным чувством; не ищем мы встречи на небе, -- в пивном погребке, где один "сократический человек" (или Фауст) пытался заплавать в сплошной мусикийской стихии и -- выхвачен был из пространств; он схватился за бренные органы, ими накрылся; но эти органы чувств, спав, не служат нормально: "башлык" перед местом угасшего глаза -- не глаз: катаракт 47.