Наконец, все экзамены кончились; мы на вокзале. Перроны кипят гулким людом; уже сундуки, чемоданы, руло1 -- плавно едут над оголтелыми кучками; через головы прыгая, перекидные картонки уплясывают по направленью к вагонам на бронзовых их пинком прошибающих кулаках; все бросаются с мест; протестует какая-то дама; желает добиться хотя бы малейшего толка вон тот загорелый усач; вон и пять малышей, прижимаяся к траурной даме, испуганы -- плачут; бросаемся мы: занимаем места; в шуме, в грохоте, в пантомиме локтей проскочила сквозь все неживая фигурочка, сопровождавшая нас на вокзале повсюду.
Вагонная толкотня разрешилась; и мы -- уплотнились, уплющились с кем-то; полковник, весь блещущий, в алых штанах, дребезжа ясной шпорой, стреляя глазами, летит мимо окон вагона.
И -- тронулся поезд; поехали в противоположную сторону от России2 -- в Россию, через моря, через ряд чужих стран; невесомые плоскости стен тихо тронулись и -- замелькали за стеклами окон; Берн дрогнул; роями домов, точно стадом сгорбаченных допотопных животных, бежал мимо окон вагона; ругаяся дымом, летели дома по холмам; и сжималися в домики; линии крыш сжались в грязную, отбежавшую кучу; очистились холмики, проступив своей зеленью. Берн, точно спугнутые с водопоя рои носорогов, оттоптал, пропал, сгинул...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И -- нет больше почвы: ведь Дорнах был мне тем кусочком земли, на котором я мог стоять крепко до той поры, когда рухнуло все: мировая война заревела пустотами мира, проела стальными зубами -- тела, души наши: казалось, что Нэлли и я, -- мы, прижавшись на этом последнем клочке, ужасался, свесились над пустотой, куда рухнули: Англия, Франция, Сербия, Турция, Австрия, Пруссия и Россия; так, -- вместо Европы, на нас набегает ничто; впечатленье кошмара охватывало зачастую меня; и вот я теперь сам еду рушиться -- в никуда!
Из меня -- в никуда! -- что-то тронулось; все снялось с места; и все от меня поотстало; я, едущий отбывать мировую войну, -- уж не я, я какой-то пустой, просквозившиися несчастьем мира, мешок с совершенно случайною надписью (имярек) и -- без всякого содержания.
-- "Кто тут -- я?"
-- "Кто же так?"
-- "Неужели я, Имрек, поехал, чтоб стать там убийцею?"
-- "Что же это такое?"
-- "Куда еду я? По какому закону?"
Отвечали колеса вагона:
-- "Ру-ру! Никакого закона!.. Ру-ру! Отменяется все... Ру-ру-ру: закон крови".
Казалося: путешествие протягивалось; есть разъятие почв, на которые я наступал; упадание мира в неизмеримости; и не Франция, Англия, Швеция пересекут мою орбиту, а Луна, Солнце, Марс повстречаются мне в обреченной на неудачу попытке перескочить пустоту, расстояние от земли до созвездия Пса3, возвратиться в Россию...
А Нэлли еще оставалась в том мире, который навеки, быть может, ушел от меня.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вспомнились мне мои вечера в Дорнахе: легкими веснами строились легкие вечеровые фантазии в воздухе; мы преклонялись к приступочке нашего домика; мы наблюдали безмолвно, как там, над раскинутым куполом, таяли белые облака; и тихим голосом Нэлли мне веяли вздохи:
-- "Слушай, кто знает, что будет..."
-- "Нет, Нэлли, о -- нет: я без тебя не могу провести двух недель; помнишь, как я, бросивши все, к тебе бросился из подгорий Лозанского озера!"
-- "Знаю: кто знает... Нагл путь -- через миры, через планеты. Наш путь -- в тысячелетиях времени... Мы еще множество раз разойдемся... И снова сойдемся... Мы долгие воплощения проведем друг без друга..."
-- "Нет, нет: никогда, ни за что!"
Припоминался мне сон: мне приснилось, что я уезжаю; уж близится осень; последние листочки взвизгнули в воздухе; руки свои я протягиваю, а Нэлли подхватывает; но в том месте, где руки касаются рук, образуется разделение; почвы падают; я -- рушусь с ними от Нэлли, назад. В моих пальцах не пальчики Нэлли, а -- эдельвейсы, которые прижимаю я к сердцу. Тут я просыпаюсь.
Мы юными веснами вспоминали туманные сны; и глядели на дали: луна поднималась грустнеющим кругом -- над лугом; настойная ночь приближалась (она -- настоялась на дне)... а в изгибе чуть-чуть розовеющих Нэллиных губок прорезывалось, будто память, о тягостном горе, которое где-то мы с ней пережили или, может быть, переживем еще в будущем: поникая, сидела она без кровинки в лице; и сырые туманы -- окрестности тмили; и -- ухала пушка; а на лугах голубели цветы.
Наступало цветочное лето. И снова сидели -- на той же приступочке; и белоглавых громадах плясали безгласые молнии; я, наклоняясь, шептал ей о том, что ужасные силы вцепились в меня, что мне душно и страшно: когда я один, кто-то, тихо, подкравшись, подсматривает в еле видную скважину двери сереющим мертвым лицом, собираясь меня уличить, приглашая свершить непонятные вещи: поймать в этом.
-- "Нэлли!"
-- "Молчи!"
-- "Я с тобою еще!"
-- "Я тебя защищаю!"
-- "Наступит вот время, когда..."
Наклонялась она бирюзовой сестрой надо мной; пробегала улыбкой, как солнечным зайчиком, по душе; мне смеялась; и мы -- отдыхали; и пряные запахи сена мы нюхали. Нэлли со мною была; не наступило еще... Но -- ухала пушка.
Октябрь! Облагали окрестности ветрища мокрого пара. Слетали сады; у ручья, отдыхая на камне, я сиживал, свесившись в пропасти; я горевал о минувшем: мы так одиноки! -- Сутулым бродягой шатался близ Дорнаха; хладени вод, кипятки водотеков слетали под ноги. Я возвращался; и Нэлли встречала меня:
-- "Ну, чего ты нахмурился..."
-- "Я ведь с тобой еще..."
Будет время, когда...
(Наступило: бездомный шатун, я сутуло блуждаю по миру.)
А зимами -- в перетопленной комнате читывал я ей отрывки из повести: "Котик Летаев"; она -- поправляла; нам выли ветры; гололедицей падали крутни; из Нэллиной грудки, теплом вырастая и облекая, как солнцем, меня -- всходило оно: мое счастие; предо мной, проницая улыбкой луча, осветленная Нэлли сияла безгласными смехами; -- вспыхивал свет!..
Это были лишь отблески; в тяжелой болезни (о ней -- скажу ниже) терял восприятие света, который восходит из сердца; переполняет глаза, изливается блесками глаз, и, переплавляя действительность, -- грелся от Нэлли: она мне, больному, смеясь, отдавала свой свет.
До болезни во мне прилетание умного света усилилось4 (а впоследствии, потеряв умный свет, я набросился с жадностью на теорию Гетева Света5; ее невозможно понять без уменья светиться); огнелеты в глазах высекаемых искр, вылетавших из глаз, ослепляли; я понял слова:
-- "Он ушибся до искры из глаз"... Эта "искра" бывает действительно; я стоял, как осыпанный градом ударов, порою разорванный взрывами мыслей, влекущих меня и туда и сюда, проницающих все существо и терзающих все существо, точно Гарпии6, низлетавшие свыше, чтоб выхватить, точно Гарпии, душу из тела: отдать ее Духу.
В миг выхвата -- сотрясалась душа; и от нее -- мое тело; -- и веяло тысячеградусным жаром, как из плавильного горна; и ароматы сластили мне губы мои; в голове возникал муравейник; по темени, -- как струи кипятка! а из глаз -- точно гейзер; и Нэллиных глаз я не видел: два гейзера! Я постигал:
-- "Я есмь Ты!"
Галлюцинацией я не мог бы назвать излияние пламени из меня: --
-- Не придавал
им значения,
сознавая, что --
-- ясности
искры, быть мо-
жет, -- явления физио-
логии: увеличение уголь-
ной кислоты в моей
крови от пере-
мены дыхательных
ритмов: --
-- подсматривал прощупи Духа под кровом сознания.
Да: --
-- одно время я был, как сожженный ниспадавшим огнем; а -- вне этих огневых прилетов себя ощущал: пропаленной колодою; вспышки во мне начались за два года (еще до войны); были редки сперва; учащаяся ритмами, прерывая мне речь, так что я потерял всякий дар выражаться (меня в это время не видели русские: верно, сказали б они -- "Леонид Ледяной превратился в болвана!").
Я стал замечать соответствие между цветом мелькающих искр и своею моральной фантазией7; в пору душевной работы отчетливо мне высекалися индиго-синие пятна; в период упадка цвет вспышек из индиго-синего зеленоватыми тонами переходил в цвет оранжево-ржавый; по вспышкам справлялся о собственном состоянье сознания:
-- "А!"
-- "Дело плохо".
-- "Покрылся ты ржавчиной..."
-- "Пал..."
Эти возгласы не доходили до сферы сознания; я замечал, что морально читаю цвета8; но еще удивительней: стал замечать я, что некоторые из сестер и из братии А. О-ва, в миги оранжево-ржавые, с явной враждебностью от меня сторонились, не обнаруживая в словах, обращенных ко мне, своего отношения; наоборот же, когда я синел, то с доверчивой лаской встречали; я строил свои вывод: да, некоторым из меня окружавших дано яснозрение, которое обнаруживают не в словах, а в поступках они; среди них моя Нэлли, ласковая и упрекавшая молча; испытывал стыд, ощущая себя грязно-ржавым; я знал, что меня проницают, читают цвета мои; Нэлли, почувствовав это, насильно тащила на люди меня:
-- "Да иди же!..
-- "Ведь экая, подумаешь, цаца!.."
-- "Желает ходить, развернувши павлиний свой хвост..."
-- "Походи и вороной в общипанных перьях..."
-- "Не проведешь: да и кому нужны твои ауры!" -- смеясь и ударяя шутливо меня своим маленьким, но стальным кулачком, нахлобучив мне шапку с опущенными полями на голову и набросив на плечи пальто, моя Нэлли преважно вела за пустой мой рукав через стогны Берлина, -- на заседание, где ждал позор: был я -- ржавый.
Ах, где это?
С начала войны образовалася грязно-рыжая муть, отрезавшая от источника Света; подкрадывались припадки болезни; цвет индиго-синий сменялся зелеными, желтыми вспышками; ржавые красно-зубчатые стрелы и зубрины от меня разлетались; потом все -- закрылось; мгла жизни предстала: обстала; и в свете дневном стал мне мглою во мгле дневной свет.
Вспоминаю я: долгими вечерами меня согревала теплом моя Нэлли, сплошное и неживое "оно", я часами просиживал, не отрывая тоскующих глаз от нее, как... больная собака; вокруг, разливая улыбки лучей, осветленная снегом, лазурью и пурпуром, Нэлли прозрачнилась, и вместо глаз обдавали теплом закипевшие гейзеры: веяло -- тысячеградусным жаром, -- стоял, как осыпанный градом ударов, разорванный взрывами мыслей, терзающих все существо бесконечною силой любви: любил Нэлли!
Куда это все отошло? И где Нэлли?
-- "Куда еду я?"
-- "По какому закону?"
-- "Куда еду я?"
Но отвечали колеса вагонов:
-- "Ру-ру: никакого закона... Ру-ру... Закон крови".
Я -- выхвачен; вырван: больной, неживой, угасающий, ввергнут в ничто, проговорившее пушками: милый клочок земли, на котором сидел, -- он оторван. Вспомнил слова Нэлли:
-- "С тобой еще!.."
-- "Я тебя защищаю..."
-- "Наступит вот время, когда..."
И оно наступило!
Пустое усталое тело сидело: не плакало; а пассажиры смотрели: и -- безучастно кивали, шепчась про меня...
Протуманилось белесоватое Невшательское озеро; мы вот -- над ним; нападает туманная сырая ночь; из туманной ночи огоньками границы оскалилась Франция.
Вот и -- осмотр!
Мы -- становимся в очередь; пробегают по грязненькой комнате ощупи чьих-то внимательных глаз, прилипают к глазам, прилипают к рукам, прилипают к карманам; и рыщут, и убегают: это -- стаи мышей; проезжала там куча руло, сундуков, чемоданов, как странная черепаха, -- над головами галдящей, а то притихающей пред осмотром испуганной кучки, наверное, эмигрантов, а может быть, и шпионов; и -- побежали картонки, запрыгавши нам через головы, на пинках перекидывающих кулаков, принадлежащих горластым французам. Во Франции -- мы!