Я стою посредине огромного круглого зала; и, проницая тяжелую толщу лесов, представляю себе этот зал, каким будет он выглядеть по окончании постройки.
Представьте четырнадцать гранных и мощных колонн (в поперечнике каждая -- занимает не менее полутора метра); колоннада обходит пространство отчетливым кругом; асимметрично стоит пятигранник колонны, на шестиграннике цоколя; все четырнадцать цоколей, как колонны из дерева; и отношение углов пятигранников к шестигранникам переменяется всякий раз; по отношению к цоколю асимметрична колонна, как бы образуя капризнейший сдвиг; сумма сдвигов слагает гармонию; кажется, -- круг из колонн завертелся; и хочется ухватиться рукой за что-нибудь; головокружение нападает в летающих стенах от впечатления пляски колонн; пьедесталы колонн прихотливо иссечены; переменяется тема орнамента формы; так: все капители -- меняют орнамент; орнаменты -- бессюжетны; неизъяснимая прелесть их в этом; они образуют градации странных кристаллов, кристалловидных растении и чаш; пересекаются под углами их плоскости.
Явственно, четко распались четырнадцать стройных гигантов на два полукружия (по семи колонн в каждом); и каждая пара меняет орнамент: седмижды меняются орнаментальные линии; и седмижды меняется самое качество дерева: семь цветов -- семь пород: белый бук, чуть желтеющий ясень, кровавая вишня, отчетливо бронзовый дуб, темный вяз, белый клен, перламутрово-нежные тоны березы.
И, опираясь на них, на размашистом шаге крутых и косых полудужий -- построена: великолепная фантастика архитравов, прыгучих и гранпых, соединяющих с куполом; многограние их образует во мне фугу Ваха; простой лейтмотив над колоннами белого бука -- гранится, сложнится, змеится; попарно взлетели граненые архитравные формы: между колоннами вишни и дуба; и -- далее, далее: между березой и кленом -- невероятные сложности все того же простого мотива: так тема в вариациях осуществляет себя: истечением форм; точно стены, срываяся с мест, начинают кидаться по всем направлениям; перепружились, заходили на дугах их мускулы; пляска колонн и летание стен -- кружит голову нам; с чем не справился гениальный Роден, здесь достигнуто в архитектурном задании; именно: явлена форма в движении.
И оттого-то, вступая в пространство огромного зала, которого пол -- под углом, начинает казаться, что стены разорваны; неизмеримости отовсюду глядят чрез разрывы.
То -- зрительный зал; пересекается круг его с меньшей окружностью сцены, которая, как и зрительный зал, состоит: из живых полукружии колонн (по шести колонн в каждой); градация дерева здесь берется в обратном порядке; орнаментальный мотив капителей иной; и -- более раскидалися в гранностях архитравные формы: они притекают, сплетался в изощренья кристаллов к простершейся пентаграмме, напоминающей Человека, раскидывающего две руки; и под нею теперь, без меня уже высекли деревянную статую: здесь стоит сам Христос, иссеченный из дерева1.
Остановившись посередине круглеющей залы, увидите вы, когда вставятся стекла: из-за колонн проницают ее отовсюду цветные, неверные светочи, пропускаемые рядами оконных триптихов -- из очень толстого цветного стекла: фиолетового, ярко-красного, розового, зеленого, синего; в стекле врезаны линии посвящения; эта светопись (то есть живопись на стекле) образует искусство, изобретенное Штейнером; ярко-красные, синие и зеленые блики, колебляся лягут на гранные полукруги колонн; будет днем разливаться здесь красочный полусумрак, сверкая зигзагами прорезей света; и архитравные формы, и купол утонут в мерцающем красочном кружеве полусумерок; вечером, при электрическом свете погасятся стекла; и вспыхнут гигантские архитравные формы; и вспыхнет кровавая, красная краска из купола: там, в бурных высях, из ураганов огней -- Элогимы2 творят: свет и звук.
Я стою посредине огромного, круглого зала и созерцаю все формы: вон -- "Марс", вон -- "Юпитер" (колонны и архитравы посвящены здесь планетам; мы, резчики, называли их попросту -- "Марс", "Сатурн", "Солнце"; и -- говорили друг другу: "На чем вы работаете?" -- "На Юпитере"); и "Юпитер" и "Марс" -- архитравы, которые добросовестно мы вырезали под руководством жены моей Нэлли; на "Марсе" мы пичали нашу работу по дереву; помню: когда-то разлапые, архитравные формы, как допотопные носороги, стояли еще на земле -- под навесом сараев; мы целое лето, с утра и до вечера, взгромоздившись на них, выбивали из них изощренные плоскости: "Марс" и "Юпитер" мы вырезали непосредственно пред объявлением войны; эти формы на длинных, тяжелых цепях были вздернуты кверху, укреплены над колоннами; осень поенного года работали мы над наружными, надоконными формами; зиму же, взгромоздившись под купол и облепивши наш "Марс", дорезали его; всю весну и все лето 1915 года -- оканчивали "Юпитер"; "Юпитер" и "Марс" -- наши формы; люблю их, как малых детей своих; эти формы, как знать, -- не увижу я более: если увижу, -- увижу в иной обстановке; увижу их снизу: не поднимусь вновь под купол.
Прощайте же "формы", в которые я вколотил часть моей жизни: теперь она -- там, высоко-высоко-высоко; часть души моей выше меня самого!
Как же могли это все мы создать? Я не знаю. Я знаю наверное: если бы нас предупреждали заранее, что мы едем вырезывать именно эти огромные формы, мы не приехали б в Дорнах; показалось бы просто безумием приниматься за тяжелое дело; мы ехали в Дорнах, чтобы быть там полезными, не представляя себе, чем же именно; мне казалось, что если бы поручили мне подметать только щепки, и то я считал бы себя очень счастливым. Как же случилось, что мы это все вырезали?
Приехали в Дорнах мы первого февраля 1914 года; все первое время чертили и красили планы; потом, уже в марте (нас было еще человек двадцать пять: после съехались сотни работников), нас собрали в полуотстроенном помещении из бетона: пред капительною формою; Штейнер, вооружившись стамескою и наблюдая модельку из гипса, стал быстро вырезывать Сатурнову капитель, давая нам объяснения: мы, собравшися кучкой, следили внимательно за штрихом его острой стамески; такие сеансы не раз повторялись; впоследствии мы разбились на кучки; образовалось четырнадцать кучек из нас (по числу капителей); за каждой присматривал резчик-художник (член нашего Общества); быстро освоились мы; через месяц, в апреле, мы были разбиты на новые группы; и выбрали руководителей; каждая группа взяла архитрав; нам досталась дубовая масса для "Марса"; нас было четверо: я, Нэлли, сестра ее3, муж сестры; руководителем архитрава назначили Нэлли; она -- проверяла работу, она вычисляла, какое количество сантиметров дубового дерева нужно оставить; какое количество -- снять; доктор Штейнер, следя за работой, почти ежедневно нас всех обходил; он очерчивал плоскости углем; и объяснял все, что нужно.
Начальства же не было. Иоанново Здание строилось анархическим принципом: был оркестр инструментов; и был -- дирижер; указании давались, как импульсы, как посвящение в планы работы, но выполнение было -- свободно.
Иоанново Здание убеждает меня в том, в чем я сомневался всю жизнь: в коллективном строительстве; коллективное творчество осуществило Иоанново Здание.
Мы работали с девяти до двенадцати; ровно в двенадцать веселыми толпами мы опускались к кантине, под холм, где готовился вкусный обед; после мы отдыхали до двух в животечных беседах и в смехе порою или же забирались в густую траву; а в два часа шли на холм; далее, проработавши приблизительно два часа, шли пить кофе; с пяти до семи с половиной опять мы работали; после -- шли ужинать; по субботам и воскресеньям в сарае читал Рудольф Штейнер нам лекции: но бывали периоды, когда он читал каждый вечер.
По вечерам начиналася новая жизнь: репетиции "Эвритмии" и эвритмических постановок; дневные работницы, облекаясь в легчайшие туники, изображали жизнь звука -- в движении; репетиции "Эвритмии" чередовалися с репетициями оркестра и хора; густая, прекрасная, странная, но извне непонятная жизнь.
И надо всей этой жизнью блистали в зорю бирюзовые, ясные купола; на них глядя, я чувствовал нежность любви: ни к чему, ни к кому...
Ночью же караулили мы Иоанново Здание; как любил эти вахты я.
Ночь: под тобою из зелени ясно горят огонечки; вокруг -- ни души; позади -- торчат гребни отвесного Гемпена. Фосфорическим блеском луна наливает пространства; и блеском мерцают два купола: ты идешь с фонарем, в переходах, в слепых закоулках бетонного первого этажа; вот и лестница, подпираемая каменноногими глыбами, и колонки с зияющей между ними дырою темнейших пространств: коридоры, углы, косяки, дуги арок своим сочетанием цветов (темно-черного с серым) напоминают какие-то выдолблины сокровенного храма; и кажется, что навстречу блеснут факелы, что появятся люди с жезлами.
Ты -- вот в зале; повертываешь электричество; и -- пред тобою возникают миры из лесов, перекладин и балок с едва проступающим контуром формы; неповторяемы кривизны этих стен, неповторяемы архитравы колонн этих входов: точеных, оскаленных ртов; смутно кажется, что ты крошечный -- внутри черепа; там в глубине -- будто Кто-то, Кого ты всю жизнь смутно ждал: по ночам Он проходит по этой немеющей зале.
Вот выходишь наружу; и -- ты на веранде; с веранды открыты просторы; окрестности мирны и тихи; спускаешься и обходишь сараи; перед тобою два купола... из фосфорических блесков; оттуда слетает к тебе дуновенье -- то самое; а какое -- не знаешь; оно отдается в душе: не забываемым никогда.
Обходя с фонарем полукружия Здания, я вспоминал, что два купола эти увидены мною давно еще, в юности.