С 1899 года по 1906 год проживал я в имении: в Тульской губернии; девятью стеклоглазыми окнами старый, коричневый дом из-под крон тополей глядел в дали пространства, с бугра; а бугор обрывался к серебряной, чистой речонке, полузакрытой ольховыми купами; мне казалась терраса старинного дома высоко-высоко-высоко приподнятой; а аллея шла вбок от нее; высоковерхие липы шумели; - над желтым песочком метались раскидисто; перпендикулярно к аллее горбато бежала дорожка на холм; и, раздвигая суки изломавшихся яблонь, с нее попадали в обширный квадрат, образованный с трех сторон серебристыми тополями; между ними юнели зеленые яблоньки; верх же квадрата, взбегающий по пологому склону, обсажен был только что: тополечками; приподымали вершинки под небо шепча тополечки; и тут раздавалися лепеты, трепетания и вздохи; и -- обрывался наш сад узкой, вырытой, дождевою канавою; за ней, непосредственно сверху, где горбился склон, приближая всю линию горизонта (казалось, что он был шагах в сорока от канавы), метаясь, бежала усатым наливистым колосом рожь; весь бугор шумно сыпался, заливаясь колосьями и как будто стекая в канаву взволнованным шумом; а над пространствами ржи (непосредственно рядом, шагах в сорока от канавы) глядели закаты; бугристая местность в обманчивом мороке приближала зарю; за канавой глядела на нас необъятность.
Переживания тут подымались во мне; начинались во мне как бы игры; я думал, что там, за канавой, кончалась история; стоило перепрыгнуть через крутую канаву и кануть во ржи, пробираясь по ней еле видною тропкою, -- все затеряется -- в золоте, в блеске и в хаосе этих бушующих волн; буду я -- вне истории; буду я -- вне пристанища, вне ежедневных занятий, без тела, охваченный шумами Вечности и -- вознесенный в невероятность безумно открытых сознаний, не знаемых ближними.
Знал я: поднимался вверх, попаду я на высшую точку пологого склона, где отовсюду откроются шири, просторы, пространства, воздушности, облаки; под ноги тут опускаются земли; и -- небо здесь падает; буду я, небом охваченный, вечный и вольный, -- стоять; разыграется жизнь облаковых громад вкруг меня; если мне обернуться назад, то увижу и место, откуда я вышел (усадьбу); оно -- под ногами; и от нее мне видны: только кончики лип (а усадьба стояла высоко-высоко над речкой).
Спускался в противоположную сторону от плато, приходил я к дичайшим оскалам старинной овражной системы, сгрызающей плодоносную землю и грозно ползущей на нас; кругозоры сжимались по мере того, как я, прыгая по размоинам вниз, углублялся; и небо оттуда казалось широкою щелью меж круч, на которых скакали, играя с ветрами, -- татарники, чертополохи, полыни; здесь некогда перечитал Шопенгауэра1; я опускался туда, перерезая слой леса, слой глины -- до рудобурых железистых каменных глыб (величиною с арбуз), вымащивающих водотек; было влажно и холодно. Стоя посередине плато, я не видел оврагов; как взор, по равнинам текли мои мысли в разбегах истории; стлались они надо мной. Все "Симфонии"2 возникали -- отсюда, из этого места: в лазури небес, в шумном золоте ржи (а впоследствии написался и "Пепел"3 -- отсюда).
"Серебряный Колодезь"4 был продан: но изменился от этого стиль моих книг; архитектоника, фразы тяжелого "Голубя"5 заменили летучие арабески "Симфоний".
Останавливаюсь не случайно на описании этого места; со второй моей биографией я навеки отсюда связался; возникли здесь именно все источники знаний; приоткрывались: Кант, Риккерт; продумывал я здесь "Символизм"; приходил "Заратустра" ко мне: посвящать в свои тайны7. Казалося: не в равнинах России вдыхаю я воздух; "Памир" -- крыша света -- мне служит подножьем; бьют тут струи: истоков арийской культуры; и им приобщаюсь; казалось: овраг, угрожающий нам, есть обрыв, упадение, гибель арийской культуры; и -- в глубочайший овраг ожесточенно я сбрасывал камни, прислушиваясь, как они ударялись о каменистое... дно водотека; я сбрасывал камни, боряся с востоком (смеетесь?)... Порою я чувствовал, что настала пора -- бросить все; и без шапки из дому украдкой бежал по дорожке, к плодовому саду, пересекал квадрат яблонек, перепрыгивал через крутую канаву; и -- углубившися в рожь, достигал я плато: осмотреть кругозоры; по цвету небес, по оттенкам свершавшихся немо событий раскиданных туч, узнавал я: враг -- близок; уже из оврага пытается он приподняться на нас; опускался тогда я с плато к надовражному верху; и -- сбрасывал камень за камнем: на дно водотека; мое кандидатское сочинение "О б оврагах" (посмейтесь опять!) обусловлено многолетнею моею игрою: борьбою с врагами, таящимися в оврагах; статья Соловьева (как кажется, "Враг с Востока")8 играла немалую роль в этом выборе; в странной статье описуется: рост оврагов в Самарской губернии и движенье песков от востока на запад (в связи с размываньем оврагов); статья обрывается: указанием на буддизм и восток.
Мои игры казались мне вечными; здесь исходил я в символике жестов, казавшихся необходимыми мне; в этих играх вставали главнейшие литературные темы; и, разумеется, были строгою тайной они; мне таинственной родиной служит плато за усадьбой; и -- строй топольков: над крутою канавою; лепет их внятно рассказывал: о событиях времени, не относящихся лично к моей, ограниченной, жизни; я чувствовал здесь: времена налетали на нашу усадьбу ветрами событий; и -- небом; в том месте, где я ощущал свое "я", исчезло оно; в его месте был синий пролет неприсущего неба средь облак душевности; то, что вставало оттуда во мне, не относилось ни к "я", ни к душе; топольки лепетали; и, если бы уплотнить эти лепеты, можно бы было услышать:
-- "Ты -- все: Ты и ветер, и травы, и месяц".
-- "И мысли о мире, и мир"...
-- "Ты -- еси: мировой".
-- "Ты -- Возлюбленный"...
-- "Нет ничего, что не Ты".
-- "Тебя нет: растворен и разъеден в объятиях вечности".
Роковой безответной тайной из ржи подымался: пророческий смысл моей личности; плакал от нежности я, содрогаясь от ужаса тайны, что я есмь Единственный9; в лепетах тополя к небу протягивал руки; и серп-полумесяц чуть видной полоской клонился: склонялся; и -- пригонялся закат, упадая густой леопардовой шкурой (шагах в сорока от меня) над потоками шепчущей ржи, у канавы, где все обрывалось (истории -- не было); строки мои возникали -- отсюда:
Надо мною небес водопад,
Вечно грустной спадая волной,
Не замоет к былому возврат,
Навсегда просквозив стариной10.
Старина -- открывалась: я чувствовал, что впервые рождаюсь, что место рождения -- крыша света: Памир!
И сквозь зов непрерывных веков
Что-то снова коснулось меня;
Тот же грустно-задумчивый зов:
"Объявись -- зацелую Тебя".
Мне казалось: от жестов моих в эти миги зависят: и судьбы мои, и -- история мира; все то протекало не в мысли: в домыслии; и -- упадая в цветы, я любовью ко всем исходил в эти миги; знакомые души людей в их неявленном облике, всеобъясняющем, -- видел; и -- знал, что при встречах словами не выдам им тайны, отчетливо видимой.
Переживаньями этими разрешались: переживанья пылкой любви -- к "я" в себе ("Ты -- еси" безусловно лишь в духе: там -- равенство; братство же -- здесь, на земле), понял внятно, что "Ессе homo"11 описан был Фридрихом Ницше как факт бытия; продолжение факта закрыто от Ницше; оно -- только в жемчуге слезном любви и восторга ("Я -- все"); боддисатвою12 Ницше не стал: может быть станет им: в своих будущих странствиях он.
Переживанием "слез" умягчалась минута гармонии; тут перепрыгивал я чрез крутую канаву, перемогая историю; и -- всходил на вершину плато; что-то мягкое-мягкое подступало из красного воздуха:
-- "Жди меня".
Кто "Он"? Двоился (впоследствии, в Бергене, понял -- кто "Он"); мои жесты в полях, весь их чин не был сходен с церковным, я думал не раз: "Он" -- Антихрист. И все же Ему говорил: "Кто бы ни был -- иду за Тобой". И -- возвращался назад; за спиной потухали закаты; шумели колосья; и -- вырастали откуда-то снизу вершины раскидистых лип; перепрыгивал через канаву (обратно): и уплотнял безвременность во временность, переводя язык ленетов (топольков) в свои мысли; огромнейший мир, прикрывая заботами дня мои мысли, сжимал мне до точки вторую действительность; и ничего, кроме радости тайны, не чувствовал я; но старался казаться угрюмым.
Угрюмые люди таят много радостей.
Переживания летних закатов во мне вызывали: чин службы; справлял литургии в нолях; и от них-то пошли темы более поздних "Симфоний"; они мне пришли от "Heго" (но я их исказил). Кто был "Он", как зародыш во мне обитавший?
-- "Он -- "Я" (с большой буквы), живущее в "я".
В эти годы внимательно я изучил все оттенки закатов; на полотнах художников безошибочно я указывал год написания их, если видел закат, изображенный на них, потому что я знал, что в годах изменялись закаты: до 1900 года светили одни; после -- вспыхнули новые. Рудольф Штейнер отметил явление это; и -- Неттесгеймский Агрипна13 указывал еще в XVI веке, что с 1900 года мы вступим: в иную эпоху.
Ее наблюдал из нолей в годы юности: зорями; после погасили мне зори; они засветили -- из Бергена; с "мига", когда поездок бежал в горы; и гребенчатая линия пиков сверкала осколками; веяли воздухи в лица; лазурные камни, впоследствии принесенные Штейнером на купола Иоаннова Здания, протянулись, покрытые пурпурным мохом, к стремительным льдам; а мы с Нэлли смотрели на женщину; женщина улыбалася темно-синими взорами; оправляла пышнейшие волосы цвета лучей, говорила она, что мы Солнца не знаем; я вспомнил -- далекие "миги", пережитые когда-то.