Париж...
Нет носильщиков: в прежнее время не то; их на поезд проворно кидалась веселая, синеблузая стая; мы -- тащились, перегруженные багажом; остановился наш поезд, как будто нарочно -- далеко, далеко.
Жара, пыль, бестолочь: наконец, сдавши вещи, едва мы попали в буфет; переполнен буфет; тут -- военные всех обличий и стран; черногорцы, французы, звенящие шпорами, в алых штанах, англичане, одетые с блеском; и -- исходящие блеском, с нафабренными усами какие-то чересчур европейцы: то сербы; отчетливо звякают шпоры под столиком; лоснятся, золотеют и серебрятся нашивки; малиновеют штаны; вот от столика к столику перебегает мой взор: офицеры, жандармы, полковники, сабли, медали, нашивки; Париж ли то? Выправка, четкость, подтянутость, суетливая, деловитая спешка; ни шутки, ни песни!
На улице: трам нас несет по направлению к русскому консульству; утро; и -- пусто; и -- женщины подметают пыль; мало мужчин; мотоциклеты, стреляя по всем направлениям и разрываясь бензином, по всем направлениям носят вцепившихся в ручку солдат; офицеры, опять офицеры; малиновеют штаны; серебрятся нашивки; и повсюду, куда ни посмотришь: флер, флер; черный цвет доминирует; женщины -- чернорогие, черноцветные, спешно проходят; и те же: отчетливость, четкость, подтянутость. Нет ни песен, ни шуток.
Мы в консульстве; ждем; не имеем мы права остаться в Париже; но не имеем мы права и выехать без разрешения консульства; все равно мы не знали бы, как нам добраться до Гавра.
И снова на улицах: трам нас несет по направлению к вокзалу; на улицах -- людоход; мотоциклисты, стреляя по всем направлениям и разрываясь бензином, по всем направлениям проносят солдат; пролетают автомобили; военные кэпи повсюду; повсюду -- жандармы, полковники, капитаны, корнеты -- французы, бельгийцы, канадцы, шотландцы, зуавы, носатые треки -- все кепи; вон -- русская промелькнула фуражка; и вон -- черноногая женщина в траурной, черной, короткой юбчонке.
И -- все: нет Парижа, который я знаю, который люблю. Этого Парижа не видел. Другой Париж, чуждый мне, с головокружительной быстротой промаячил, промчал нас по улицам: вышвырнул -- в гаврский поезд, как страшных чумных оттолкнул его...
Снова помчались: в... ничто!
Около меня появляется вблизи Гавра бельгийский чиновник; и между нами завязывается воровской разговор: не то -- разговор культуртрегера с культуртрегером, а не то разговор вора с вором; он тонким неуловимым подходом вытягивает из меня роковое признание, что я в Брюсселе жил-таки (роковое признание потому, что заметил я свойство всех агентов контрразведки: подозревать в шпионаже тех именно иностранцев, которые до войны посещали места, где впоследствии разыгрались бои). Сделав сыщику роковое признание, что я в Брюсселе некогда жил, получил заверение я от него, что и он в дни воины неоднократно живал в мирном Базеле (тонкий намек!); я старался его убедить, что не какой-нибудь я проходимец, а -- русский писатель, достойная личность, имевшая в Брюсселе много почтенных знакомств; я спросил у бельгийца о Жюле Дестрэ, о де Гру, о мадам Вандервельд и т. д.
Бледная женщина, севшая рядом со мной, приложила к губам своим палец и показала глазами на спину бельгийца.
Сказал себе я:
"Провокация: она делает знак, чтобы кто-нибудь изучил выраженье лица моего в ту минуту"...
И я с нарочито подчеркнутым удивлением посмотрел на нее; и -- подставил ей спину.
Лиловые тучи стояли на западе; веяло морем...