Что-то старинное выплывало, как в детстве, -- когда-то. Менялись предметы; вычерчивались невероятным узором; склоняли ко мне чернорогие головы; грязное, грузное, волосато-хохлатое что-то вон там копошилось: --
-- брюнет в котелке.
Я пытался глядеть на его силуэт, отвлеченный от черточек, от штришков, от ужимок, которыми он себя осыпал, точно пудрой; и пудра слетала; под пудрою обнаружилось явственно: --
-- он!
Принадлежал о_н к чему?
К международному обществу сыщиков? Или -- к братству, подстерегающему все нежнейшие перемещенья сознаний, чтоб их оборвать? Вернее, был сыщиком он международного общества сыщиков, руководимого братством, которое, проветвясь в среду сыщиков, международных, ветвилось в среде национального сыска; руками германских, французских, английских и русских жандармов подписывало во всех участках всех стран все бумаги, визировало паспорта; и -- так далее, далее, организуя в Париже, Берлине, Стокгольме, Москве, Петербурге общественную, кружковую и личную жизнь, пропитав ее ядами; мы -- в одеяниях жизни, пропитанной ядами; при попытках подняться над этой отравленной жизнью, испытываем, что прилипшее к нам одеяние жизни горит, как одежды убитого нами Кентавра: Геракл, убив Несса1, убит был одеждами Несса.
Так Несс, иль Клингзор, руководящий таинственным братством, нас держит в плену государства; и облекает лакеев своих в ритуальный мундир государственных деятелей; марионетки они: кто-то дергает их; и они начинают тогда выступать в заседаньях, парламентах с официальными нотами иль с проектами несуществующей, невозможной действительности.
Между тем, самый вид нашей жизни, включая сюда ежедневную выставку вывесок иль афиш на столбах, организуется в тайных участках агентами, не подозревающими, кому служат они.
Во мне есть подозрение: происшествия, бывшие со мною и с Нэлли, не поддаются обычному толкованию; жизнь наша -- сказка; и приоткрылась за светлою тайною вслед нам и черная тайна; бывало, вычитывал черную тайну отчетливо я на берлинских проспектах.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Столичные улицы -- осуществленная черная месса; прохожие -- завлекаются в черный обряд; организация гадостей образует отчетливо лестницу; от городской инфлюенцы до изживания черного эггрегора; окованы мы, наши души, при помощи явных магических действии, введенных в обряды и завуаленных в сети привычек и трафареты газетной пошлятины, -- души при помощи действий, вливаемых в обыденные действия, соединяются с демонами; чернокнижники пеусыпно следят за всем ходом событий; и -- даже сидят на банкетах; и -- произносят пространные речи; зеленые, синие, желтые книги -- диктуются ими; меж тем --
-- инструменты, расставленные в астрале, показывают им магической стрелкой туда, где родится младенец звезда, чтоб туда бросать токи, убийственные для "младенца".
Гонения -- начинаются; воины Ирода -- рыщут:
-- "А где тут младенец?"
Брюнет -- появляется.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наши столичные улицы -- осуществленная, черная месса; брюнет в котелке здесь -- икона; иконы свои -- поразвесило черное братство на стенах домов, где брюнет в котелке, размалеванный нагло на боке стены, --
-- с высоты шестиэтажного дома, осклабясь, показывает на калошу прохожим; и на калоше -- священнейший знак треугольника2. --
-- Что это значит?
Священнейшие фигуры -- оккультные знаки -- нельзя созерцать безнаказанно (опрокинутый треугольник -- не то, что прямой; опрокинутый -- самосознание, обращенное к Духу; прямой -- на себя); созерцание треугольника на калоше, которою топчем мы (знак божества!), есть пародия на обряд: и неспроста святым этим знаком давно штемпелюют калоши; и ежедневно мы топчем в грязи властный знак божества.
Это -- дело "и_х" рук.
Города -- богохульство: горит над аптеками электрический знак опрокинутой пентаграммы3 (кощунственной магии); распространяется из аптек просто черт знает что; продаются здесь знаки разврата.
Звездой Соломона4 клеймят пищевые продукты.
Кто носит в душе отблеск опыта, для того очевидно: под оболочкой здоровья, привычек и навыков прививается яд.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Подсознанье наполнено жестами, изображающими жизнь духовного мира; что нам происходит как жест, то есть там, нам событие; черными жестами вывесок, модами, танго, кафе, -- они вводят нас в круг совершаемых действий.
Жест -- корень словесного дерева; когда вызреет жест -- нарождается слово: даст плод; и увядает; а жест, пробиваясь наружу, отложится в слове не скоро; и более позднее слово -- значительней; немота -- действо жизни.
"И_х" жесты, вводимые в жизнь, полны ужаса: что нам будет, когда обнаружится слово на жесте? Оно -- будет ужасом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да: говорю я без умолку; разнообразен словарь моих слов; но слова мои -- просто ничто пред остатками жестов, которые развивались в Швейцарии.
Человек начинается там, где кончается слово; где слово свивается, -- там начинается оккультизм; и мы все -- оккультисты; увы, большинство заговорили в себе им оккультно открытое; где запляшет язык, там молчит оккультизм.
Оккультизм -- это воздух, которым мы дышим; и изучение оккультистов без овладения жестами, без уменья их видеть, читать -- есть дурная привычка.
Назвавши себя оккультистом, не думаю я, что -- оккультист в точном смысле; тот смысл постигается в десятилетиях подвига упражнений: в конкретности; и не лежат пути смысла в сентенциях об оккультизме; чрез внутренний жест, порожденный душою, переполненной силой раскрытого знака, -- оккультное явно; "знак" строится ритмом событий; но он -- только буква; за "буквою", может быть, в ряде годин вырастает другая; чтоб складывать буквы и слова, надо знаки читать: л, ю, б, о, в, ь; каждый знак есть событие; но "событие" нужно увидеть в событиях жизни; -- восстать над всем ритмом событий, -- увидеть: события сами в себе суть ничто; в сочетании получается слово. И оккультный учитель по знакам нас водит без слов: разговаривать можно с ним -- только молчанием.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Происшествия моего путешествия -- знак в ряде знаков; они -- моя прошлая жизнь; и они -- то, что ждет меня в будущем. Может быть, ряды знаков пока еще мне сложили лишь слог: "Лю-"; неизвестно, что выпадает: "бовь" или "тик"; если первое, -- сложится слово: "Любовь"; если второе, то "Лютик"; внимательность в чтении знаков есть правило: забежать при прочтеньи вперед -- значит вещие символы отуманить фантазией. В оккультизме фантазии нет; он есть правда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
События путешествия -- даже не знак, а, быть может, часть знака: кружок буквы "ю".
Надо верно прочесть, а для этого -- верно рассматривать; но нельзя отвертеться от знака: нельзя не увидеть его; коли видишь, -- читай, перечитывай, вновь перечитывай, исправляя дефекты первоначального чтения.
Лучше вычитать ерунду, чем сказать себе:
-- "Нет".
При явлении знака становимся мы в положение экзаменующихся; и честнее пойти на провал, чем лукаво сбежать от экзамена; от профессора спрячешься, а от знака -- не спрячешься; он -- стоит; он -- судьба.
И оттого-то так страшно бывает, когда появляется знак: твой экзамен -- экспромт; подчитать, приготовиться поздно; приготовление -- жизнь твоих чувств и движении до знака.
В прочтении выявляется степень; неправильность чтения обусловлена ложным путем; и -- ошибкой развития.
При ошибках в пути, чтенье знаков слагает не то, что стоит пред тобою; стоит: л, ю, б, о, в, ь; ты же видишь: л, о, в, л, ю; и прочитываешь: не "любовь", а -- "ловлю"; получается ерунда; и твой шаг, обусловленный словом, прочитанным криво, свергает тебя со ступени, где ты всем усилием прошлого встал. Ты стоишь на ступени уже потому, что тебе видны знаки; ты -- должен прочесть; сообразно с прочитанным строится неизбежная поступь событий: читая, ты строишь ее -- подзываешь судьбу; и, читая не так, упадаешь; чем выше ступень, тем паденье опасней...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
События путешествия -- части огромного знака, построенного на последних годах. При прочтеньи я видел: слагается мне ерунда; и не мог не читать, раз знак строился; в чтении падал; оно началось еще с Бергена; и падение от неверно прочтенного шифра, определенное роковою ошибкой развития в Дорнахе: символ паденья -- отъезд; оттого-то я чувствовал, покидая Швейцарию, что последний кусочек земли, на котором стоял, отвалился: я -- рухнул... отъездом; свалился: и не свалилася Нэлли.
Неверно прочитанный знак оторвал от меня мою Нэлли, которая оставалась на стадии, нами достигнутой вместе, определяемой именами тех мест, где мы были приподняты над покровом иллюзии: Христиания, Берген и Дорнах.
Но -- "Дорнах" был вырван.
События путешествия -- знаки впадения в бессознательность сна.
Может быть, то -- рассказы о многом другом (собираются знаки в содружестве смыслов); то, многое, восстает предо мною неясно. И описание путешествия -- описание не того, что случилось; оно описание -- как я читал; и как путался.
В этом смысле мои описания -- описания ослепленного путника.
Свет -- ослепил меня.
Я теперь стал слепым: ничего не вижу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Недавно еще, через девять уже лет после страшных событий, со мной происшедших и с Нэлли, мы с Нэлли сидели в кафе, здесь, в грохочущем городе; а за плечами стояла Россия; пять лет моей жизни в России есть замкнутая в себе самой жизнь; то ж, что было до этого, -- Христиания, Берген и Дорнах -- не прошлое воплощение даже, а -- позапрошлое (переживаю я пятую жизнь в этой жизни)5; и все там -- чудесно; события, необъяснимые никакими законами логики, непрерывно свершались над нами; теперь -- ни одного "события" (все -- понятно, все -- трезво).
Спрашивал Нэлли:
-- "Где -- прошлое?"
Нэлли сидела передо мной с восковым, милым: милым и все-таки с постаревшим лицом; и, прислушиваясь к фокстроту, затягивалась папироской; улыбка усталая и, как мне кажется, разочарованная пробежала по милому личику (девушки, женщины -- в ней не осталось почти; она -- словно монашек); тряхнула она кудерками:
-- "Ты слышал же, что говорили нам о картине воспоминаний; воспоминания надо стряхнуть... Воспоминания умерли..."
-- "Как забыть? То, что было, -- единственно..."
-- "Да, переживали в те годы мы оба виденье Сальвата..."
-- "Теперь".
-- "Теперь мы спустилися с гор, пересекаем равнины; мы, Персевали, -- которым видение Мон-Сальвата открылось: на миг. Мы должны годы странствовать, чтобы найти вновь тот Xрам... Percé le vallè {Тот, кто миновал долины (фр.).}; Пер-се-валь. Да, мы -- Персевали..."
-- "Так, стало быть, будет?"
-- "Да... если... найдем..."
Разговор тот запомнился; скоро Нэлли уехала.
-- К Иоаннову Зданию... Нет: и Иоанново Здание переменило название: Гетеанумом стало оно...
-- "Perse le valle"...
-- "Не могу, не могу. Не хочу!"
Образы воспоминаний меня обстают; настоящего вовсе не надо. К будущему нет силы пройти:
-- "Perse le..."
-- "Нет: не хочу!.."