Нѣсколько времени они ѣхали молча. Яни держался за шею лошади, потому что голова у него кружилась, а Митсосъ усердно погонялъ палкой муловъ, чтобъ они не отставали. Наконецъ черезъ полчаса Яни натянулъ поводъ.
-- Поѣдемъ потише,-- сказалъ онъ:-- теперь мы миновали опасность. Мы снова на нашей сторонѣ, и никто не видалъ, что мы были на мельницѣ, кромѣ моего двоюроднаго брата Христоса, а у него скорѣе вырвутъ языкъ, чѣмъ заставятъ его говорить. Впрочемъ и говорить-то нечего. Мельницу взорвало. Вотъ и все.
Митсосъ остановился, соскочилъ съ мула и бросился на землю, полежалъ минуты двѣ, потомъ онъ всталъ, выпилъ изъ фляжки глотокъ вина и началъ къ удивленію Яни бранить Кринаса всѣми ругательными словами, которыми такъ богатъ греческій языкъ.
-- А ты слышалъ, какъ голова проклятаго Кринаса щелкнула словно орѣхъ,-- продолжалъ Митсосъ:-- онъ думалъ разбогатѣть, благодаря своему пороху, а самъ сдѣлался его жертвой. Нѣтъ, Яни, это такъ смѣшно, что я буду смѣяться, до страшнаго суда.
И онъ истерически захохоталъ.
Яни никогда не видалъ припадка истерики, но онъ понялъ, что это вредно для здоровья, и надо тотчасъ его прекратить.
-- Митсосъ,-- воскликнулъ онъ гнѣвно:-- не будь дуракомъ. Перестань смѣяться, сейчасъ перестань.
Митсосъ взглянулъ на него, какъ ребенокъ, котораго бранятъ старшіе, и внезапно прекратилъ свой хохотъ. Нѣсколько минутъ онъ стоялъ молча и нагнувшись рвалъ траву.
-- А славный это день,-- промолвилъ онъ наконецъ:-- подобныя приключенія опьяняютъ меня, какъ вино. Но теперь мнѣ легче. Хорошо поругаться и похохотать. Но отчего я смѣялся? Дядя Николай говорилъ не разъ, что иногда люди сходятъ съ ума послѣ перваго убійства, а я смѣюсь, ха, ха, ха!
И онъ снова захохоталъ.
-- Нѣтъ, не надо, Митсосъ,-- воскликнулъ Яни, боясь, не сошелъ ли онъ дѣйствительно съ ума:-- ради Бога перестань. Твой смѣхъ такой страшный.
Митсосъ сдѣлалъ усиліе надъ собой и пересталъ смѣяться.
-- Вотъ молодецъ,-- произнесъ Яни, соскочивъ съ лошади и садясь на землю:-- выпей вина и полежи, а если можешь, то поспи.
Митсосъ повиновался и, положивъ голову на колѣни Яни, растянулся во всю длину. Спустя минуту, онъ уже спалъ. Яни сидѣлъ очень неловко, но не двигался съ мѣста, боясь разбудить юношу. Ему казалось очень страннымъ поведеніе Митсоса: во время борьбы онъ дѣйствовалъ разумно, хладнокровно, энергично, и лице его дышало геройствомъ, а потомъ онъ сдѣлался слабымъ ребенкомъ.
Долго онъ караулилъ, какъ любящая сестра, спавшаго Митсоса, и послѣдній проснулся только, когда уже солнце стало склоняться къ западу.
-- Какое я животное,-- воскликнулъ онъ потягиваясь:-- я спалъ, а тебѣ тяжело было держать мою голову. Отчего ты ея не столкнулъ съ своихъ колѣнъ? Но пора и въ путь. А ты какъ себя чувствуешь?
-- Ничего, все прошло. Ты сядь лучше на лошадь, Митсосъ.
-- Пустяки.
И въ прежнемъ порядкѣ они продолжали свой путь къ сосѣднему селенію Калаврисѣ. Такъ какъ это была одна изъ твердынь семьи Мавромихали, то они были увѣрены въ радушномъ пріемѣ, но имъ было извѣстно, что тамъ находился пикетъ турецкихъ солдатъ, а потому изъ осторожности сдѣлали крюкъ и вошли въ деревню съ сѣвера.
Туркамъ въ Калаврисѣ жилось нелегко, и его обитатели прямо заявили имъ, чтобъ они ни во что не мѣшались. Если правительство желало держать у нихъ солдатъ, то имъ было все равно, но они должны были вести себя тихо, покупать провизію по дорогой цѣнѣ и не трогать женщинъ. При исполненіи этихъ условій солдатъ оставляли въ покоѣ, развѣ только въ праздники греки, напившись пьяными, обзывали ихъ дурными словами. Тогда имъ было лучше не выходить изъ казармъ, такъ какъ имъ могли приключиться непріятности.
Вступивъ въ деревню благополучно, Митсосъ и Яни отправились въ кофейню. Не успѣли они переступить ея порогъ, какъ на встрѣчу имъ выбѣжалъ человѣкъ большаго роста и съ громадной бородой.
Это былъ братъ Петровія, и Яни зналъ, что ему можно было откровенно говорить обо всемъ. Дѣйствительно они разсказали ему о своихъ приключеніяхъ на мельницѣ, и онъ выслушалъ ихъ съ живымъ любопытствомъ, одобрительно кивая головой. Наконецъ, услыхавъ отъ Яни объ истерическомъ припадкѣ Митсоса, онъ насупилъ брови и заставилъ его выпить залпомъ полъ-бутылки вина.
-- Ну,-- сказалъ онъ по окончаніи юношами своихъ разсказовъ:-- это славный день для нашего рода. Ты также нашъ,-- прибавилъ онъ, обращаясь къ Митсосу:-- и клянусь Богомъ, создавшимъ нашъ родъ, и діаволомъ, родившимъ турокъ, мы гордимся тобой. Вскорѣ сюда соберутся десятки нашихъ, и если ихъ повстрѣчаютъ на улицахъ турки, то будетъ дѣло висѣлицамъ.
Вскорѣ слова Кація Мавромихали оправдались, и его родичи стали собираться одинъ за другимъ. Они слышали, что произошло нѣчто особенное, и пришлось каждому повторить разсказъ Митсоса и Яни. Всѣ ликовали, и для общаго удовольствія недоставало только ссоры съ турками. Но по счастью они не выходили въ этотъ вечеръ изъ казармъ и даже не обратили вниманія на нѣсколькихъ молодыхъ грековъ, которые съ оскорбительными криками стали бить окна въ казармахъ и разошлись только въ виду энергичнаго вмѣшательства Кація.
На слѣдующее утро получились изъ Нимфіи извѣстія, которыя вполнѣ подтвердили разсказъ юныхъ друзей. Оказалось, что мельница была взорвана, и отъ нея не осталось никакихъ слѣдовъ, а о существованіи Кринаса свидѣтельствовалъ его разбитый черепъ. Но очевидно во время взрыва у него кто-то былъ, такъ какъ нашлись на землѣ сорокъ зубовъ, а такого количества никогда не было у Кринаса.
Націй съ большимъ числомъ родичей проводилъ своихъ гостей по большей дорогѣ, на разстояніи мили отъ деревни. Митсоса всѣ прославляли, какъ героя, убившаго двухъ враговъ, и Яни нимало не завидовалъ ему, а былъ очень радъ, что и другіе, кромѣ него, признавали Митсоса героемъ, особенно молодежь восторгалась имъ, и когда Націй съ пожилыми обитателями деревни вернулись домой, то юноши еще далѣе провожали своихъ новыхъ товарищей. Наконецъ, около полудня они распрощались, и друзья, которые уже окончили всѣ данныя порученія, двинулись въ обратный путь.
Они теперь держались берега и ѣхали медленно. Но все-таки къ заходу солнца они достигли Мавромати, гнѣздившагося на восточномъ скатѣ Тайгета. Вершины кряжа были покрыты снѣгомъ, который ослѣпительно блестѣлъ подъ розоватыми солнечными лучами. Но внизу на равнинѣ не видно было слѣдовъ зимы, и все дышало весной. Въ сердцахъ и глазахъ юношей также свѣтилась весна, отблескъ той весны, которая должна была вскорѣ смѣнить пышными цвѣтами свободы, вѣковую хладную мрачную зиму тираніи.