Холода постепенно прошли и наступила весна. Когда прошелъ первый порывъ отчаянія, Патрикъ впалъ въ мрачное уныніе, совершенно несвойственное его характеру. Цѣлыми часами онъ сидѣлъ у очага, молча, неподвижно. Мора смотрѣла на него съ удивленіемъ, изподлобья и боялась этого страннаго, угрюмаго человѣка болѣе, чѣмъ веселаго, разгульнаго отца, который являлся пьяный по ночамъ.
Еслибъ онъ только досталъ работы, пошелъ въ горы и сбросилъ съ себя оцѣпенѣніе, которое превращало его жизнь въ безпомощную праздность!
Между тѣмъ, вся семья жила только на иждивеніи Гью и это постоянное сознаніе чужой помощи развило въ Морѣ новое чувство независимой самостоятельности. Несмотря на все ея горе и невѣжество, эти благодѣянія человѣка, если не прямо враждебнаго ея семьѣ, то, во всякомъ случаѣ, совершенно чужаго, тайно грызли ея сердце.
Какъ бы то ни было, дѣти бѣдной мистрисъ Сюлливанъ никогда не были такъ сыты и спокойны. Маленькій Патъ забылъ, съ счастливой легкомысленностью дѣтства, всѣ свои прежнія горести и весело смѣялся, уплетая хлѣбъ и картофель, которые приносилъ ему въ карманѣ Черный Гью.
Онъ теперь являлся каждый день въ мазанку; но, по безмолвному согласію, прежніе враги какъ бы не видѣли другъ друга, хотя Мора замѣчала, что отецъ ея вздрагивалъ при каждомъ приходѣ ихъ страннаго благодѣтеля. Она не знала причины этой ненависти, но она очень ее огорчала, такъ какъ она теперь обожала Чернаго Гью. Дѣйствительно, они были всѣмъ обязаны этому человѣку. Онъ внесъ въ ихъ несчастное жилище пищу, тепло, надежду, жизнь. Однако, какимъ-то страннымъ образомъ ея отецъ съумѣлъ превратить Гью изъ благодѣтеля въ благодѣтельствуемое лицо. Бремя благодарности легло не на тѣ плечи, на которыя слѣдовало. Гью, въ присутствіи Патрика, благодарилъ Мору за любезный пріемъ. Гью чувствовалъ себя обязаннымъ Патрику за то, что послѣдній удостоивалъ ѣсть его хлѣбъ и грѣть свои лѣнивыя руки у его огня.
Наконецъ, въ одно прекрасное утро, къ величайшей радости Моры, Патрикъ, вмѣсто того, чтобъ праздно сидѣть у очага, взялъ свою дубину и вышелъ изъ мазанки. Мора не смѣла его разспрашивать и гнѣвный блескъ его глазъ пугалъ бѣдную дѣвочку. Поэтому, она молча отпустила его и съ безпокойствомъ слѣдила за его фигурой, медленно исчезнувшей на горной тропинкѣ.
-- Дай Богъ, чтобъ онъ взялъ какую-нибудь работу, думала она:-- Гью -- очень хорошій, добрый человѣкъ, но зачѣмъ онъ поддерживаетъ жизнь праздныхъ, лѣнивыхъ нищихъ?
Но неожиданная перемѣна, происшедшая въ Патрикѣ Сюлливанѣ, только послужила предметомъ новыхъ тревогъ для бѣдной Моры. Поведеніе его сдѣлалось непонятнымъ и таинственнымъ. Онъ теперь почти никогда не сидѣлъ дома и хотя не работалъ, но постоянно пьянствовалъ, что указывало на какой-то таинственный источникъ доходовъ. Иногда онъ пропадалъ на два или на три дня и неожиданно возвращался домой съ нѣсколькими грубыми, полупьяными товарищами.
Въ этихъ случаяхъ Мора и Патъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, забивались въ отдаленный уголокъ мазанки и прикидывались спящими. Иногда шумная ватага поднимала дѣвочку и она должна была имъ услуживать, но чаще дѣтямъ позволяли спать.
Однажды, ночью, собралась вокругъ огня болѣе буйная компанія, чѣмъ обыкновенно. Къ величайшему ужасу Моры, пьяные товарищи ея отца, отыскивая себѣ какую-нибудь забаву, подняли спавшаго Пата и, среди грубаго хохота, поставили на ноги почти обнаженнаго ребенка. Онъ хотѣлъ было расплакаться отъ испуга, но видъ отца успокоилъ его.
Старшій Патъ былъ очень въ духѣ. Онъ схватилъ сына и, къ величайшему его удовольствію, посадилъ къ себѣ на плечо. Потомъ ребенка стали поить водкой и учить разнымъ воинственнымъ крикамъ. Его заставляли поднимать стаканъ за смерть и погибель многихъ личностей. Имя Гаммонда особенно часто повторялось въ сопровожденіи грубыхъ проклятій, и Патъ, подстрѣкаемый водкой и рукоплесканіями, повторялъ слышимые имъ крики съ такимъ жаромъ, что пьяная компанія приходила въ восторгъ.
-- Молодецъ твой мальчишка, Патъ, замѣтилъ рослый, загорѣлый мужчина, казавшійся главой этой шайки.
-- Ну, кричи: "Долой тирановъ! Смерть землевладѣльцамъ! Смерть Гаммонду!"
-- Смерть Гаммонду! повторялъ Патъ, сидя на плечахъ отца и хлопая въ ладоши:-- смерть Гаммонду!
Наконецъ, это возмутительное зрѣлище прекратилось. Патъ позволилъ себѣ какую-то фамильярность съ однимъ изъ восхищавшихся имъ людей, и тотъ ударилъ его такъ сильно, что онъ отскочилъ въ уголъ, гдѣ лежала Мора. Отецъ за него заступился и произошла общая свалка.
Мора закрыла лицо руками, не зная, чѣмъ это кончится. Но тутъ вмѣшался въ драку рослый, загорѣлый мужчина:
-- Полно, полно! воскликнулъ онъ: -- стыдитесь! Мы всѣ -- друзья и братья, бойцы за святое дѣло.
И онъ преспокойно погасилъ двѣ сальныя свѣчи, которыя освѣщали это странное собраніе. Этотъ манёвръ удался какъ нельзя болѣе, и вскорѣ всѣ посѣтители выбрались изъ мазанки, толкая и опрокидывая другъ друга.
Подобныя сцены стали повторяться часто, и жизнь Моры сдѣлалась тяжелымъ бременемъ. Она постоянно боялась чего-то ужаснаго, и ея единственнымъ утѣшеніемъ былъ Гью. Онъ, молча, насупивъ брови, слушалъ всѣ ея разсказы и только мрачно качалъ головой, даже не стараясь ее успокоить.
Дѣйствительно, Патъ быстро падалъ, и Гью не могъ удержать его отъ близкой гибели. А онъ все-таки, согласно своему клятвенному обѣщанію умирающей Кэти, былъ обязанъ его спасти или хоть сдѣлать что-нибудь для его спасенія.
Впрочемъ, это положеніе дѣлъ продолжалось не долго, и прежде, чѣмъ Гью рѣшился, что ему дѣлать, наступилъ кризисъ, который испыталъ его вѣрность своей клятвѣ въ такой степени, какой ни онъ, ни Кэти, ни Мора никогда не предвидѣли.
Было холодное мартовское утро, дулъ острый восточный вѣтеръ. Мора сидѣла на порогѣ своей мазанки и почти не замѣчала непогоды. Она предавалась спокойной, сладкой праздности. Отецъ ея уже два дня не возвращался домой, и она уже привыкла считать его временное отсутствіе за единственно тихую эпоху ея жизни. Она была погружена въ фантастическія мечты, какъ вдругъ ее заставило очнуться появленіе добраго Гью. Онъ былъ въ сильномъ, необыкновенномъ волненіи; его обычная мрачная апатія исчезла; глаза его дико сверкали.
-- Что такое? Что случилось? воскликнула Мора, вскакивая.
-- Ребята убили управляющаго полковника Сингльтона, мистера Гаммонда. Онъ былъ недурной человѣкъ. Но проклятый полковникъ жилъ далеко въ большихъ городахъ и приказывалъ управляющему быть немилосерднымъ и за малѣйшую недоплату ренты выгонять изъ жилищъ въ дождь и грязь вдовъ и сиротъ. Вотъ мистеръ Гаммондъ и поплатился за всѣ притѣсненія, въ которыхъ онъ самъ не былъ виноватъ. Ребята поклялись его убить, и въ прошедшую ночь его нашли мертвымъ въ канавѣ.
Тутъ Гью остановился и съ трудомъ перевелъ дыханіе. Никто еще никогда не слыхивалъ отъ него такой длинной рѣчи, и событіе, побудившее его къ такому потоку словъ, должно было представлять что-нибудь поразительное.
Дѣйствительно, принесенная имъ вѣсть была страшная. Мора широко открыла глаза отъ трепета. Она всю жизнь слышала вокругъ себя проклятія и угрозы. Въ ярмарочные дни она видѣла много ссоръ, за которыми слѣдовали кровавыя драки; но это было первое въ ихъ околодкѣ предумышленное, хладнокровное преступленіе. Убійство! Кровь застыла въ ея жилахъ! И потомъ всѣ знали, что если мистеръ Гаммондъ и притѣснялъ бѣдныхъ, то не по своей волѣ. Онъ самъ, напротивъ, былъ очень добръ и дѣлалъ всевозможное для облегченія горькой участи несчастнаго народа, жившаго на земляхъ его хозяина. Мора помнила, что онъ однажды бросилъ ей пенсъ съ любезной улыбкой за то, что она отворила ему калитку въ изгороди. А теперь она себѣ живо представляла, какъ его бѣдное тѣло, бездыханное, посинѣвніее, валялось въ грязной канавѣ.
Даже природа, казалось, протестовала противъ гнуснаго убійства. Черное грозовое облако надвинулось на гору; Гью, Мора и маленькая мазанка были объяты мракомъ. Двѣ, три крупныя капли дождя, предвѣстники грозы, упали на приподнятое къ небу лицо бѣдной дѣвочки. Черезъ минуту раздался надъ самой ихъ головой страшный раскатъ грома, и ослѣпительная молнія пробѣжала змѣей по черной тучѣ. Мора, Патъ и Гью поспѣшили укрыться въ мазанкѣ. Всѣ небесныя шлюзы мгновенно открылись, и пошелъ проливной дождь. Маленькая, утлая мазанка задрожала, какъ карточный домикъ, отъ второго удара грома. Затѣмъ, слѣдовали второй, третій, и гроза разыгралась не на шутку.
Дѣти прижались къ Гью, въ суевѣрномъ трепетѣ. Вдругъ извнѣ послышались шаги. Вѣроятно, какой-нибудь несчастный путникъ, застигнутый непогодой, искалъ убѣжища. Мора забыла свой страхъ и высунула голову изъ двери, готовая предложить свое скромное гостепріимство.
Дѣйствительно, къ мазанкѣ приближался какой-то несчастный, промокшій до костей человѣкъ. Одного взгляда было достаточно Морѣ, чтобы узнать въ немъ своего лѣниваго, пьянаго отца. Ей стало жаль бѣдняка, возвращающагося въ такую грозу, и она съ радостью замѣтила, что онъ шелъ твердо, повидимому, совершенно трезвый. Она высушитъ его одежду, накормитъ и отогрѣетъ его у огня; а можетъ быть, онъ досталъ работу и принесъ домой денегъ. Увы! этой надеждѣ было суждено вскорѣ разсѣяться.
Раздался новый ударъ грома, и, при блескѣ молніи, она увидала лицо своего отца, входившаго уже въ дверь. Отчего оно было такъ смертельно блѣдно? Неужели отъ грозы?
-- Отецъ! отецъ! воскликнула Мора, схвативъ его за руку:-- развѣ вы встрѣтили въ горахъ призракъ? Говорите, говорите, но не смотрите на меня такъ страшно! О!
И несчастная мазанка огласилась воплемъ ужаса. Ея зоркіе глаза различили на сюртукѣ и жилетѣ отца пятна крови. О! роковая кровь! Въ глазахъ бѣдной дѣвочки все закружилось, и она видѣла кровь вездѣ: на полу, на потолкѣ, на стѣнахъ. Страшный, кровавый потокъ бушевалъ вокругъ нея, грозя ее поглотить, и... Съ неимовѣрнымъ усиліемъ Мора очнулась отъ своего минутнаго оцѣпенѣнія.
Гью также замѣтилъ роковую улику и вскрикнулъ отъ отвращенія. Патрикъ Сюлливанъ еще не произнесъ ни слова, но Гью и Мора не нуждались въ приговорѣ присяжныхъ и суда, чтобъ узнать въ стоявшемъ передъ нимъ несчастномъ человѣкѣ убійцу Джона Гаммонда.
-- Да, я его убилъ, сказалъ, наконецъ, Патрикъ съ холоднымъ отчаяніемъ, какъ бы отвѣчая на ихъ безмолвные вопросы:-- ребята поклялись его убить и бросили жребій. Судьба указала на меня. Патрикъ Сюлливанъ -- не измѣнникъ своему слову. Онъ увидалъ у меня пистолетъ и, бѣдный, сказалъ: "Патъ, отдайте мнѣ пистолетъ, я долженъ васъ арестовать". Тутъ я болѣе ничего не помню, онъ хотѣлъ вырвать у меня револьверъ, я выстрѣлилъ и онъ упалъ мертвый. Съ нимъ былъ слуга, но онъ, гнусный трусъ, убѣжалъ за полиціей, а я успѣлъ скрыться. Полиція проискала меня всю ночъ и, конечно, найдетъ... потому что проклятый слуга меня узналъ.
Патрикъ въ безпомощномъ отчаяніи вытаращилъ глаза на Мору и Гью.
Убійство Джона Гаммонда подняло на ноги всю полицію околодка, тѣмъ болѣе, что слуга бѣдной жертвы прямо показалъ, что онъ узналъ въ убійцѣ Патрика Сюлливана, несмотря на его запачканное сажей лицо и длинную фальшивую черную бороду., Онъ, конечно, бѣжалъ въ горы и всѣ выходы съ горныхъ тропинокъ были заняты вооруженной силой. Патрикъ всю ночь блуждалъ, ища возможности спасенія. Но всѣ пути къ бѣгству были закрыты. Домой вернуться онъ не смѣлъ. Однако, истощеніе силъ и отчаяніе привело его, наконецъ, къ естественному убѣжищу, которое, въ сущности, не могло его скрыть. Онъ теперь понималъ, что безумно сунулъ шею въ петлю, и дрожалъ всѣмъ тѣломъ, дико озираясь по сторонамъ.
-- Скорѣе, Мора, скорѣе! воскликнулъ онъ вдругъ, скидывая съ себя забрызганный кровью сюртукъ: -- дай мнѣ глотокъ сыворотки и картофеля. Я уйду въ горы. Но жди меня ночью, я вернусь.
Мора повиновалась, и несчастный жадно опустошилъ кружку сыворотки и съѣлъ нѣсколько картофелинъ. Гью въ это время стоялъ на сторожѣ въ дверяхъ съ своимъ бульдогомъ. Патрикъ поднесъ къ губамъ вторую кружку сыворотки, какъ собака сердито залаяла. Извнѣ послышались голоса.
-- Полиція, Патрикъ, полиція! воскликнулъ Гью: -- убирайся отсюда, скорѣе, скорѣе!
-- О! Гью, спаси меня, ради Бога, спаси меня! произнесъ Патрикъ, поблѣднѣвъ еще болѣе.
-- Спрячься, Патъ! грубо промолвилъ Гью. Но Патрикъ не могъ двинуться съ мѣста.
-- Все равно, меня отыщутъ, промычалъ онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ.
-- Спрячься, спрячься, повторилъ Гью, схвативъ его за руку.
-- Пойдемъ, отецъ, пойдемъ! воскликнула Мора и оттащила его отъ двери.
Патрикъ повиновался и, забившись въ самый темный уголъ мазанки, подползъ за вязанку хвороста, которая, однако, не вполнѣ его скрывала.
Голоса приближались. Мора видѣла зеленые мундиры, спускающіеся съ горы. Бульдогъ пришелъ въ ярость, но Гью приказалъ ему войти въ мазанку, и онъ также укрылся въ уголокъ, но не дрожалъ отъ страха, какъ Патрикъ, а, сверкая налитыми кровью глазами, ждалъ только позволенія своего хозяина, чтобъ броситься на цѣлый полкъ.
Мора, блѣдная, испуганная, устремила полные отчаянія глаза на Гью, словно онъ одинъ могъ ихъ спасти.
Времени не было ни на размышленіе, ни на колебаніе. Гью составилъ мгновенно планъ дѣйствія. Жизнь Патрика надо было спасти во что бы то ни стало. Оставалось одно средство спасенія. Кровавый законъ требовалъ жертвы, и жертва должна была найтись.
Съ быстротою молніи Гью скинулъ свое пальто и надѣлъ забрызганный кровью сюртукъ Патрика. Онъ былъ ему коротокъ и узокъ, но онъ кое-какъ его натянулъ и спокойно сталъ ожидать своей судьбы.
Черезъ минуту полиція окружила мазанку. Они загнали звѣря. Ихъ репутація была поставлена на карту и карта взяла. Съ торжествомъ они арестовали Гью. Преступникъ былъ найденъ и взятъ безъ малѣйшаго сопротивленія. Въ тождественности его не могло быть и сомнѣнія. У него была черная борода и сюртукъ, забрызганный кровью.
-- Патрикъ Сюлливанъ, сказалъ сержантъ:-- я васъ арестую именемъ королевы, по обвиненію въ преднамѣренномъ убійствѣ.
Гью молча наклонилъ голову.
Въ эту минуту явился на сцену слуга мистера Гаммонда, который сопровождалъ полицію.
-- Это не Патрикъ Сюлливанъ, сказалъ онъ:-- это Черный Гью. Я, вѣроятно, ошибся, было очень темно. Мнѣ показалось, что я узналъ фигуру Сюлливана, но я могу присягнуть, что у убійцы была черная борода и этотъ самый сюртукъ.
Тогда приступили къ обыску Гью. Въ одномъ изъ кармановъ его сюртука нашлось нѣсколько пуль. Сержантъ вынулъ изъ-за пазухи револьверъ, который подобрали подлѣ убитаго и, среди гробового молчанія, вложилъ одну изъ пуль въ дуло. Несмотря на всю закоснѣлость полиціи, всѣ вздрогнули; пуля пришлась по мѣркѣ. Какого еще искать доказательства! Убійца былъ пойманъ съ поличнымъ.
Гью молча протянулъ руки; ихъ заковали и онъ обернулся, чтобъ сказать послѣднее прости жилищу Кэти, Морѣ, бульдогу, свободѣ, жизни.
Затравивъ звѣря, полицейскіе были въ отличномъ настроеніи духа и, оставивъ арестанта на свободѣ прощаться съ дѣвочкой, вышли на порогъ, гдѣ закурили трубки.
Только теперь поняла Мора весь смыслъ благороднаго поступка Гью. Подъ впечатлѣніемъ страха за своего отца, она слѣпо повиновалась Гью. Но въ эту минуту она сознала его мученическое самопожертвованіе. Несмотря на все свое невѣжество, она знала, что подобное преступленіе законъ каралъ смертной казнью. Могла ли она дозволить Гью принести въ жертву свою жизнь? Могла ли она допустить, чтобъ лучшаго, благороднѣйшаго изъ людей осыпали бы проклятьями, какъ гнуснаго убійцу? Было ли справедливо, чтобъ невинный пострадалъ за виноватаго? И, однако, она не могла выдать своего отца этимъ людямъ, жаждавшимъ его крови! Нѣтъ! Нѣтъ! Это было невозможно! Правда, онъ былъ преступникъ, но его связывали съ Морой узы плоти и крови, болѣе твердые, чѣмъ желѣзныя оковы. Она чувствовала, что исхода не было, что Гью самъ сковалъ себя по ногамъ и но рукамъ. Только чистосердечная исповѣдь настоящаго убійцы могла его спасти. Но Мора не сознавала въ себѣ достаточно силы, чтобъ снять повязку съ глазъ слѣпого правосудія.
Гью, повидимому, прочелъ ея мысли. Онъ положилъ ей на плечо одну изъ своихъ скованныхъ рукъ. Отеревъ слезы, выступившія на ея глазахъ, Мора взглянула на него съ пламенной мольбой, словно прося прощенія. Рослая фигура въ грубыхъ, толстыхъ панталонахъ и грязномъ, забрызганномъ кровью сюртукѣ нагнулась къ бѣдной дѣвочкѣ. На лицѣ Гью сіяла улыбка, его черные глаза потеряли свой дикій блескъ, насупленныя брови расправились и слова свободно полились изъ его устъ.
-- Шш! Мора, сказалъ онъ радостнымъ тономъ:-- вы, гадкая дѣвочка, не должны плакать, когда вашъ отецъ спасенъ. Само небо привело меня сюда. Шш, Мора, шш! Не въ жилищѣ Кэти и не въ присутствіи, быть можетъ, этого ангела, могъ нарушить свое слово Гью! Я усталъ, Мора, и жизнь мнѣ опостылѣла; и очень радъ поскорѣе увидѣться съ Кэти!
Слова его дышали такой рѣшительностью и такимъ счастіемъ, что Мора перестала плакать. Она посмотрѣла ему прямо въ глаза. Они сіяли торжествомъ и благородной гордостью. Онъ высоко держалъ свою голову и, казалось, старался запечатлѣть въ своей памяти всѣ малѣйшіе предметы этого жилища Кэти. Въ день суда, въ день казни, онъ будетъ видѣть передъ собою только эту мрачную мазанку, освѣщенную лучезарнымъ блескомъ преданной, трудолюбивой жизни Кэти, и на висѣлицѣ въ его ушахъ будутъ раздаваться только благословенія Кэти.
Со времени смерти мистрисъ Сюлливанъ, Гью часто оплакивалъ свою безпомощность. Ея послѣднихъ словъ, ея торжественнаго завѣта -- "будьте другомъ Пата", онъ не забывалъ ни на минуту. Видя, что Патрикъ стремится къ своей гибели и чувствуя невозможность его спасти, онъ сознавалъ себя виноватымъ, нарушителемъ своего слова. И вотъ неожиданно представился случай, славный, счастливый случай доказать свою любовь къ Кэти, доказать вѣрность своей клятвѣ. Слава Богу, онъ съумѣлъ воспользоваться этимъ случаемъ. Въ сущности, что значила жизнь одинокому отшельнику? Конечно, бульдогъ, Мора и маленькій Патъ, съ которымъ онъ въ послѣднее время часто игралъ, его пожалѣютъ, но и они скоро его забудутъ, а онъ умретъ съ блаженнымъ сознаніемъ, что отдалъ свою жизнь за Кэти.
-- Прощай, Мора, сказалъ онъ нѣжно: -- прощай, красавица. Ты должна вырости и быть матерью твоему отцу и Пату.
Онъ нагнулся и впервые поцѣловалъ ребенка, потомъ повернулся къ Пату, который только-что вбѣжалъ въ мазанку послѣ подробнаго осмотра лошадей полиціи.
-- Сними эти штуки, промолвилъ онъ, указывая Гью на его колодки:-- и пойдемъ играть.
Гью всталъ на колѣни и поцѣловалъ его. Патъ, не обращая вниманія на эту необычайную нѣжность въ Черномъ Гью, прибавилъ:
-- Зачѣмъ ты надѣлъ сюртукъ отца?
-- Шш! Патъ, Шш! Пойди играть съ бульдогомъ, промолвилъ Гью съ улыбкой и, простясь съ своимъ четвероногимъ другомъ, бросилъ послѣдній взглядъ на свою святыню -- жилище Кэти.
Мора побѣжала за нимъ, но онъ уже былъ окруженъ полиціей. Еще минута и она увидѣла, какъ онъ тихо поднимался по горной тропинкѣ, скованный, въ забрызганномъ кровью сюртукѣ, но съ гордо поднятой головой, на которой играли яркіе лучи солнца, выглянувшаго изъ-за грозовыхъ тучъ.