Каторга.-- Пароходъ.-- "Развлеченія" -- Разсказъ о Н. Г. Чернышевскомъ.-- Встрѣча съ политическимъ-докторомъ.-- Недоразумѣніе.-- Встрѣча съ колоніей политическихъ.
-- Неужто это -- каторга?!-- спрашиваю я извозчика.
На той сторонѣ рѣки Кута, по зеленому, пологому берегу, кромѣ церкви, разбросано нѣсколько домовъ, избенокъ, какихъ-то построекъ, но -- ни забора, ни полосатыхъ будокъ, ни часовыхъ... Все точно погружено въ сонъ. Не видно даже людей. Мертвая тишина...
-- Каторга, баринъ, пріѣхали,-- отвѣчаетъ извозчикъ.-- Только понять не могу, куда перевозчикъ дѣвался. Надо бы покричать...-- Э-эй! Давай перевозу! Да-вай! перевозу!..
Никто не показывается на томъ берегу. И двѣ лодки заманчиво -- тихо покачиваются тамъ около "пристани"...
-- А нельзя ли тутъ переѣхать черезъ рѣку на лошадяхъ,-- спрашиваю я.-- Какъ будто рѣка хоть и широкая, а не глубокая.
-- Кто его знаетъ, вотъ здѣсь слѣдъ отъ колесъ до воды остался, должно, кто-нибудь переѣзжалъ...
-- Можетъ переѣзжалъ, да не переѣхалъ? Утонулъ...
-- Слышно было бы. Значитъ, переѣхалъ. И дно видно,-- кажись, не глубоко. Только вода быстрая, не снесла бы.
-- Ничего, ѣдемъ! Бричка на желѣзѣ.
-- Ну, поѣдемъ.
И мы "на ура" переправляемся черезъ рѣку въ бричкѣ. Два раза вода, наполняя ее, доходитъ до сидѣній. Тогда мы становимся на нихъ ногами. Лошадей все время держимъ противъ теченія.
-- А ты, баринъ, посматривай кругомъ, гдѣ помельче,-- говоритъ извозчикъ, стоя на козлахъ.-- Лошади воду замутили... Оглядимся лучше...
Мы благополучно перебираемся на ту сторону и въ это время встрѣчаемъ подходящаго перевозчика...
-- Можно ли осмотрѣть каторгу?-- спрашиваю я его.
-- А что тутъ смотрѣть?-- вяло отвѣчаетъ онъ.-- Проѣзжайте туда прямо къ дому смотрителя. Онъ вамъ все покажетъ.
-- Проводите насъ. Садитесь на бричку, а то, пожалуй, не найдемъ.
Онъ охотно соглашается и ѣдетъ проводить, хотя кто-то уже кричитъ съ той стороны -- безконечно длинное, безнадежное -- "давай перевозу"!
Громадная площадь заросла хорошей зеленой травой. Налѣво зеленая же церковь съ невѣроятно большими окнами. Направо виднѣется домикъ съ крылечкомъ...
-- Ишь, квасокъ кушаютъ!-- завистливо произноситъ перевозчикъ.
-- Кто?
-- Да, самъ смотритель.-- Вонъ, на крылечкѣ сидитъ.
На крылечкѣ, залитомъ солнцемъ, дѣйствительно сидитъ рослый, коренастый человѣкъ въ синей ситцевой рубахѣ. Около него на широкихъ перилахъ рѣшетки крылечка стоятъ бутылка и стаканъ. А на всей громадной площади, кромѣ смотрителя, попрежнему -- ни души!
-- Ну, я пойду назадъ,-- говоритъ перевозчикъ.-- Тамъ меня зовутъ.
Извозчикъ лихо подъѣзжаетъ къ домику.
Смотритель оказывается очень любезнымъ человѣкомъ. Я объясняю ему, что ѣду изъ Петербурга въ Якутскъ на защиту (о томъ, что по политическому дѣлу -- благоразумно умалчиваю) и, какъ адвокатъ, интересуюсь каторгой... Онъ угощаетъ меня квасомъ, громко зоветъ кого-то изъ-за дома, приноситъ ключи, и мы отправляемся.
-- Что же вамъ, собственно, показать?-- спрашиваетъ онъ искренне -- недоумѣвающимъ голосомъ.
-- Каторжныя работы, каторжниковъ...
-- У насъ каторжниковъ сейчасъ нѣтъ! А работы показать можно,-- "отрѣзываетъ" онъ.
-- Какъ нѣтъ каторжниковъ?!.
-- Очень просто: уже два года сюда не присылаютъ ни одного каторжника. Очень они отсюда бѣгали, ихъ и перестали присылать... Двадцать перваго іюля 1908 года отсюда ушелъ послѣдній каторжникъ -- Василій Суровцевъ... Вышелъ на поселеніе... Есть еще поселенецъ-татарченокъ, тутъ околачивается, воду намъ возитъ... А то никого, только служащіе...
-- А вы что же тутъ дѣлаете?
-- Да ничего, такъ, живемъ...
-- И кромѣ васъ еще кто-нибудь?
-- А какъ же! Весь штатъ на мѣстахъ. Такъ безъ дѣла служимъ..
-- Что же васъ куда-нибудь не переведутъ?
-- Должно быть, о насъ забыли... Знаете, въ канцеляріи дѣла много, легко и забыть...
-- А жалованіе вамъ платятъ?
-- Ничего, Слава Богу! Исправно...
-- Не забыли?
-- Нѣтъ, ничего...
-- Кто же тутъ еще кромѣ васъ этакъ служитъ?
-- А вотъ управитель каторги тоже есть, только онъ сейчасъ въ отпускъ уѣхалъ... А зачѣмъ уѣзжать? У насъ здѣсь хорошо. Вонъ, въ томъ большомъ баракѣ -- общей каторжной казармѣ крестьянскій начальникъ теперь живетъ, сюда, какъ на дачу, съ семействомъ переѣхалъ... Очень это пріятно. Вѣдь, тутъ -- безлюдье, каждый живой человѣкъ уже гость желанный...
-- Ну, а палачъ каторги тоже остался?
-- Нѣтъ, у насъ палача и въ заведеніи не было. Тутъ арестанты даже безъ кандаловъ ходили. Такъ, на день, на два въ наказаніе надѣвали...
-- А пороли?
-- Какъ же можно иначе? Но только у насъ это было по домашнему -- дули прямо на землѣ розгами,-- безъ затѣй!-- смѣется онъ. Ну, вотъ вамъ и варница. Хотите посмотрѣть?
-- Хочу...
Онъ пробуетъ открыть замокъ принесеннымъ клюнемъ и не можетъ.
-- Замокъ совершенно заржавѣлъ,-- говоритъ смотритель,-- никакъ не отворить! За два года всякій замокъ заржавѣетъ, а тутъ еще соленая пыль въ воздухѣ... Нѣтъ, никакъ не отворить! Что вамъ очень хочется посмотрѣть? Если очень, то мы сломаемъ замокъ, все равно, онъ уже не годится.
-- Ну, сломайте.
Татарченокъ, слѣдующій за нами на почтительномъ разстояніи, уходитъ за варницу, возвращается съ камнемъ и легко разбиваетъ совершенно проржавѣвшій замокъ. Запустѣніе внутри -- страшное... Громадный желѣзный бассейнъ, въ которомъ выпаривалась соль, стоившій казнѣ многія тысячи рублей, совершенно проржавѣлъ и безвозвратно погибъ... Безпомощно валяются такіе же проржавѣвшіе "гребни" -- длинныя лопаты для сгребанія соли....
За варницей находится небольшое соляное озеро. Оно -- очень оригинально. У плоскихъ береговъ, озеро высохло, вода на нихъ испарилась, и берега кажутся покрытыми снѣгомъ. По бокамъ озера растетъ красная травка "солянка", несмотря на жаркій день, совершенно холодная. Да и около озера на солнцѣ холоднѣе, чѣмъ въ тѣни, даже по ту сѣверную сторону варницы. Мы осматриваемъ колодезь, насосъ съ проржавѣвшимъ, уже совершенно погибшимъ, неподвижнымъ коннымъ приводомъ... Желоба деревянные, но всѣ гвозди на нихъ тоже проржавѣли...
Осматриваемъ кузницу, столярную, слесарную... Все брошено, все желѣзное безвозвратно негодно...
Осматриваемъ печи, устроенныя подъ бассейномъ варницы, дрова. Они еще сохранились. Это громадные, толстые, двухаршинные стояны подъ домъ. Такое двѣнадцатипудовое полѣно одному человѣку не поднять. А такихъ дровъ выходило въ сутки по 11 саженъ. Ихъ рубили въ окружающей тайгѣ. И за день успѣвали нарубить 30 саженъ. Женщины только пилили дрова. Самая тяжелая, настоящая каторжная работа была -- бросать дрова въ печи и мѣшать гребнями соль... Отъ нея больше всего и бѣжали...
-- У насъ здѣсь бывало до 90 человѣкъ каторжниковъ,-- говорилъ смотритель.-- а казаковъ всего двое! Во время о но ихъ было пять. Сами видите, забора нѣтъ... Не бѣжали только тѣ, кому не хотѣлось, или у кого сроки были короткіе...
-- И много бѣжало?
-- Ого!.. Хотите посмотрѣть еще "Никольскую варницу?" -- Она такая же,-- спрашиваетъ смотритель, указывая на громадный сарай съ этой надписью надъ дверьми.
-- Нѣтъ, лучше покажите кандалы, я никогда не видалъ...
-- Они въ амбарѣ. Идемъ!
И я вижу грязную кучу проржавѣлыхъ цѣпей. Слава Богу, ихъ никто никогда не будетъ носить. Они окончательно съѣдены ржавчиной!..
-- "Скованы цѣпи... Кто же ихъ будетъ носить?.. Взятый ли въ степи бѣглый, уставшій бродить? Воръ ли, грабитель, схваченный ночью глухой, или служитель братства идеи святой?.." {Николай Морозовъ "Изъ стѣнъ неволи".}.
Подлыя цѣпи,-- символъ безчеловѣчнаго издѣвательства надъ людьми, символъ рабства, лежатъ предо мной, поднимая въ душѣ негодованіе!
Но смотрителю это старое, ржавое желѣзо, очевидно, говоритъ иное. Онъ беретъ изъ кучи первые попавшіеся кандалы.
-- Ахъ, проклятый!-- неожиданно произноситъ смотритель.
-- Чего вы?-- изумляюсь я.
-- Видите, на нихъ заклепки цѣлыя... Былъ тутъ у насъ одинъ подлецъ. Замѣчательно умѣлъ снимать кандалы. Какъ туго ни закуй, все равно сниметъ. Вотъ, обратите вниманіе, какъ хорошо были заклепаны, вѣдь, такъ и остались... Точно руки изъ мыла... Снялъ и убѣжалъ. Безъ всякихъ хлопотъ. А сколько намъ было отъ этого безпокойства, отписки!.. Бѣжалъ и бросился не къ Иркутску, какъ всѣ, а къ Якутску. Этимъ и ввелъ въ заблужденіе... Мы погоню туда за нимъ послали. А онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ обратномъ направленіи ѣдетъ. Только, знаете, подъ Витимомъ одинъ конвойный офицеръ его на пароходѣ узналъ. Этотъ подлецъ сразу замѣтилъ. Вотъ пристаетъ пароходъ къ Витиму, спустили на берегъ сходни -- двѣ доски, не успѣли связать ихъ вилками, какъ онъ бросился съ парохода. Офицеръ -- за нимъ! Да не тутъ-то было: онъ расшаталъ доски и сбѣжалъ. Нѣсколькими прыжками такъ расшаталъ, что связать сразу никакъ нельзя было... А стрѣлять офицеръ не рѣшился,-- можетъ, думаетъ, я ошибаюсь, что велъ его когда-то въ партіи... Кинулись его по городу искать. А онъ -- не промахъ: заскочилъ въ кабакъ, съ татариномъ стакнулся, тотъ ему свою одежду уступилъ. Накинулъ онъ на руку свою же прежнюю одежду, выходитъ и прямо на погоню наталкивается. И, представьте, прохвостъ не оробѣлъ: претъ прямо на офицера.-- "Шурумъ-бурумъ, купи, баринъ, халатъ новый!" Такъ и прилипаетъ. Офицеръ его къ чорту послалъ, а онъ за нимъ въ свитѣ погони полъ-дня ходилъ... Его же ищутъ, а онъ съ ними ходитъ. Кому въ голову такое прійдетъ! Такъ и не поймали... А вотъ кандалы еще!-- Видите, тоже заклепки цѣлы, только сплющены. Артистъ! Пріискатель былъ. Золото носилъ. Оно у него въ разныхъ мѣстахъ по тайгѣ было зарыто... Его къ намъ въ первый разъ раненаго привезли. Шелъ онъ въ партіи на "Борцѣ". Вотъ четверо арестантовъ ночью подтянули къ борту парохода веревку пароходной лодки, спустились на ходу въ лодку и спокойно поплыли на берегъ. Капитанъ замѣтилъ, далъ тревожный свистокъ Лодка не остановилась. Солдаты начали стрѣлять. Все -- промахи. На пароходѣ ѣхалъ почтальонъ съ почтой. Началъ и онъ стрѣлять изъ револьвера и, представьте себѣ, попалъ въ спину сидѣвшаго на корнѣ. Арестанты доплыли до берега, взяли раненаго и увели въ лѣсъ. Завязали ему полотенцемъ рану и оставили подъ деревомъ, а сами, вѣроятно, залегли гдѣ-нибудь тутъ же. Пошли по тайгѣ съ фонарями и нашли раненаго. А тѣ все-таки скрылись... Пробылъ онъ у насъ не долго и снова бѣжалъ... Осенью дѣло было... Везли его два казака... Онъ попросился въ уборную, раздѣлся догола и -- въ воду! Доплылъ до берега, такъ голый въ тайгу и убѣжалъ... Когда замѣтили на берегу голаго человѣка, тогда только хватились. Ну, а поймать, не поймали!.. Только, куда онъ голый дѣвался?!.
-- А вотъ эти кандалы, видите, подпилены...
-- Позвольте, да вѣдь вы сказали, что у васъ не носили кандаловъ...
-- Да, конечно, которые были хорошаго поведенія, а вообще, какая же каторга мыслима безъ кандаловъ!..
Мы вышли изъ амбара, осмотрѣли избенку поселенца... Я наскоро попрощался и поторопился уѣхать. Мнѣ хотѣлось поскорѣе вырваться изъ этого душнаго простора...
-----
Въ Усть-Кутѣ первымъ дѣломъ иду къ пароходу. На него грузятъ ящики казенной монополіи. Самъ капитанъ энергично руководитъ работой. Подхожу къ нему посовѣтоваться, какъ быть.
-- А вы поскорѣе перебирайтесь къ какъ на пароходъ,-- говоритъ капитанъ,-- у насъ вамъ будетъ лучше...
-- Нѣтъ, я переберусь въ какой-нибудь постоялый дворъ, въ гостиницу, этакъ будетъ надежнѣе.
-- Вѣрнѣе, что двинется съ мѣста пароходъ, а не гостиница, да и гостиницъ здѣсь нѣтъ,-- резонно отвѣчаетъ капитанъ.
-- А когда вы поѣдете?
-- Я и самъ не знаю, утромъ думали, что дня черезъ два, а теперь получили телеграмму, можетъ и сегодня вечеромъ....
-- Далеко?
-- Нѣтъ, дальше Киренска не пойдемъ.
-- Ну, такъ мнѣ нѣтъ смысла забираться на вашъ пароходъ.
-- Отчего? Если торопишься, лучше ѣхать, чѣмъ спокойно стоять на мѣстѣ!-- философствуетъ капитанъ.
Все это кажется мнѣ достаточно убѣдительнымъ, и я изъ почтовой избы перебираюсь на пароходъ.
Въ этотъ же вечеръ пароходъ дѣйствительно трогается въ путь...
Пароходы по Ленѣ ходятъ небольшіе. Самый лучшій почтовый -- "Графъ Игнатьевъ" -- не крупнѣе самаго меньшаго изъ пассажирскихъ на Днѣпрѣ. Но зато онъ освѣщается электричествомъ... Изъ товарныхъ пароходовъ "Громовъ" тоже освѣщается электричествомъ. Остальные -- свѣчами. И по вечерамъ на пароходѣ темно и уныло. Днемъ жизнь протекаетъ на верхней палубѣ. Ходить по ней взадъ и впередъ одновременно могутъ только три человѣка. Каюты,-- каждая на два человѣка,-- темны и тѣсны. У окна моей каюты перваго класса у колеса виситъ туша мяса. Третій классъ помѣщается на нижней палубѣ. Ночью пассажиры его нестерпимо мерзнутъ и обыкновенно таскаютъ дрова за право погрѣться внизу въ машинномъ отдѣленіи... На пароходахъ кормятъ хорошо. Утромъ, днемъ и вечеромъ -- чай, обѣдъ и ужинъ. Полный пансіонъ стоитъ два рубля... Пассажировъ не только на товарныхъ, но и на почтовыхъ пароходахъ ѣдетъ очень мало. Отъ Усть-Кута до Якутска по теченію Лены 6--7 сутокъ ѣзды на почтовомъ пароходѣ, а отъ Якутска до Усть-Кута 12--14 сутокъ.
Будь пароходъ побольше да поудобнѣе, эта поѣздка могла-бы явиться лучшей прогулкой. Впрочемъ, неизбалованные приленскіе жители такъ и смотрятъ на нее. Очень многіе ѣздятъ изъ Киренска, до встрѣчи обратнаго парохода (около Макарова), "выпить пива и закусить".
-- А что, деньги за проѣздъ съ такихъ пассажировъ берете?-- спросилъ я капитана.
Онъ даже засмѣялся отъ изумленія.-- За чтоже тутъ брать?! Вѣдь, тамъ всего 70--80 верстъ! Какъ же брать за такое маленькое разстояніе?!..
По берегу Лены въ разныхъ мѣстахъ, иногда совершенно глухихъ и безлюдныхъ, заготовлены "вольныя" дрова для пароходовъ. Около дровъ на столбикѣ обыкновенно имѣется надпись, чьи дрова. Пароходъ пристаетъ, забираетъ дрова, оставляя на штабели подъ полѣномъ записку или выдаетъ ее "довѣренному" на ближайшемъ станкѣ. Сторожей около дровъ нѣтъ. Всякій можетъ рубить въ тайгѣ, сколько угодно, и потому цѣнится только трудъ заготовки дровъ. А чужой трудъ въ Сибири уважается... Осенью всѣ станки объѣзжаютъ почтовые и частные пароходы и сразу расплачиваются по "квитанціямъ".
Остановка для нагрузки дровъ -- одно изъ лучшихъ удовольствій путешествія. Я не говорю уже о томъ неудержимомъ смѣхѣ, какой обыкновенно вызываютъ "обстоятельныя" надписи, возвѣщающія, кому принадлежатъ дрова. Такъ на одной доскѣ я прочелъ: "Больной дрова на 2-й гильдіи Олекминска беременна купца Никола Черемныхъ". Пониже этой надписи, значившей -- Вольныя дрова 2-й гильдіи Олекминскаго временнаго купца Николая Черемныхъ", какой-то остроумный путешественникъ приписалъ синимъ карандашемъ: "А въ переводѣ съ Якутскаго -- потерялась больная корова изъ Китая"...
Когда пароходъ пристаетъ за дровами днемъ, вся публика отправляется въ тайгу по ягоды. Осенью тайга полна брусники. Она стелется густымъ ковромъ по землѣ, точно барвинокъ надъ могилами въ Малороссіи. Лѣтомъ много смородины, голубицы, колосняки, костеники, вродѣ глода... Кругомъ -- береза, лиственница, сосна, шиповникъ... Трава зеленая съ голубыми колокольчиками... Только нѣтъ того веселаго птичьяго щебета, которымъ шуменъ всякій лѣсъ Малороссіи... А все-таки хорошо!.. Всѣ разбредаются въ разныя стороны, и капитанъ начинаетъ собирать публику свистками. Отчаянный "третій" свистокъ реветъ на всю округу! Не помогаетъ. И снова нѣсколько разъ безнадежно подаетъ свистки капитанъ Наконецъ, онъ бѣжитъ самъ на берегъ и, увидѣвъ кусты черной смородины, отъ которой не могутъ оторваться пассажиры, самъ припадаетъ къ нимъ. Тогда публика начинаетъ звать капитана. Онъ неумолимъ и показываетъ всю силу своего невѣроятнаго аппетита. И роли мѣняются. Публика съ вышки парохода даетъ "третьи" свистки капитану... Наконецъ, бѣгутъ за нимъ... Шутки, смѣхъ...
Хорошо нагружать дрова и ночью. Пустынный берегъ. Узкая полоска "песку" изъ мелкой круглой гальки, покатый косогоръ и дальше кругомъ -- дикая, непроходимая тайга... Дрова носятъ по двое на двухъ длинныхъ палкахъ, точно на носилкахъ. Пассажиры-же раскладываютъ "костеръ", чтобъ освѣщать дорогу носильщикамъ. Нѣкоторые съ трудомъ волочатъ цѣлыя деревья.
-- Господа, тамъ лиственница большая, вывороченная съ корнями, лежитъ, давайте принесемъ сюда.
Нѣсколько человѣкъ приволакиваютъ и лиственницу... Уже -- цѣлая груда деревъ. Зажигаютъ "костеръ". Это настоящій пожаръ. Весь берегъ освѣщенъ. Вѣтеръ дуетъ на рѣку и снопы искръ летятъ въ воду... Всѣ располагаются кругомъ, подальше, такъ какъ близко стоять невозможно.
Пассажирка третьяго класса въ платочкѣ напѣваетъ...
-- О чемъ вы, барышня, разговариваете съ огнемъ?-- шутитъ рулевой въ великолѣпной бобровой шапкѣ, купленной у пріисковаго за 6 рублей...
Тихо, спокойно... Мирно...
Когда мы уѣзжаемъ, я говорю, что слѣдуетъ потушить костеръ. Всѣ смѣются.-- Зачѣмъ?! Вѣдь тайгу нарочно выжигаютъ. Жители только рады были-бы, если-бъ подпалили, да трудно это сдѣлать...
И долго, точно маякъ, освѣщаетъ пылающій костеръ широкій просторъ рѣки.
А мы снова двигаемся въ далекій путь...
Иногда, вмѣсто того, чтобы раскладывать костеръ, ѣдутъ "лучить". На носу пароходной лодки стоитъ охотникъ съ острогой, другой -- на рулѣ, третій разводитъ огонь, для чего кладетъ на желѣзный листъ, прилаженный къ палкѣ, сухія, жаровыя дрова. Но эту охоту возможно устраивать только, когда пароходъ идетъ внизъ по рѣкѣ и когда погрузка дровъ -- очень продолжительна...
Виды рѣки все тѣ-же. Горы, тайга, галька, сопки... Но, послѣ каждой впадающей рѣки, Лена замѣтно ростетъ...
-----
На пароходѣ я познакомился съ Александрой Ларіоновной Могилевой {Упоминаемыя въ этомъ отрывкѣ фамиліи -- настоящія.} -- женой капитана парохода "Почтаря". Какъ выяснилось изъ ея разсказовъ, за капитана она вышла замужъ вторымъ бракомъ; первымъ же мужемъ ея былъ жандармскій унтеръ-офицеръ -- Герасимъ Степановичъ Щепинъ. Конечно, такое званіе ея мужа вызвало во мнѣ усиленный интересъ къ его былой дѣятельности...
И совершенно неожиданно я узналъ, что первый мужъ ея состоялъ послѣднимъ начальникомъ тюрьмы въ Вилюйскѣ, гдѣ многіе годы томился великій страдалецъ Н. Г. Чернышевскій.
Нашъ разговоръ я тогда же дословно записалъ {Нѣкоторыя данныя объ этомъ періодѣ жизни Н. Г. Чернышевскаго были оглашены въ "Русск. Богатствѣ" В. Г. Короленко (іюньская кн. за 1905 г.) по краткимъ записямъ г. Михалевича со словъ покойнаго Щепина. У меня свѣдѣнія болѣе подробно записаны, сравнительно съ тѣмъ, какъ то сдѣлалъ г. Михалевичъ, и сообщаютъ нѣкоторые новые факты.}.
Я жила съ мужемъ въ Вилюйскѣ въ 1888 г.,-- начала свой разсказъ А. Я. Могилева.-- Пріѣхали мы въ Вилюйскъ на Рождество, а выѣхали обратно 30-го августа. Въ Вилюйскѣ жандармы и казаки -- вся команда мѣнялась каждый годъ. Такое было распоряженіе начальства. Команда же состояла изъ 7 человѣкъ казаковъ, 2 урядниковъ и 1 жандарма. Жандармъ (въ данномъ случаѣ мой мужъ -- Щепинъ) былъ самымъ старшимъ надъ тюрьмой. Исправникъ и его помощникъ не имѣли никакой власти надъ Чернышевскимъ. Мужу при готовой квартирѣ, отопленіи и освѣщеніи платили 26 р. 50 к. въ мѣсяцъ. И все-таки жить было очень трудно!..
На содержаніе же Ник. Гавриловича Чернышевскаго давалось по 12 или 13 руб. въ мѣсяцъ. Онъ не ѣлъ ни мяса, ни бѣлаго хлѣба, а только черный, употреблялъ крупу, рыбу и молоко. Онъ все готовилъ себѣ самъ. Молоко процѣживалъ черезъ березовый уголь.
Больше всего Чернышевскій питался кашей, ржанымъ хлѣбомъ, чаемъ, грибами (лѣтомъ) и молокомъ, рѣдко -- рыбой. Птица дикая въ Вилюйскѣ тоже была, но онъ ея и масла не ѣлъ. Онъ ни у кого и въ гостяхъ ничего не ѣлъ, какъ бывало ни просили. Разъ только на именинахъ моихъ немного съѣлъ пирога съ рыбою. Вина тоже терпѣть не могъ; если, бывало, увидитъ, сейчасъ говоритъ: "это уберите, уберите"!
Тюрьма была расположена на самомъ берегу рѣки, за городомъ верстахъ въ двухъ. Въ городѣ было не болѣе 15-ти одноэтажныхъ домовъ, церковь, крытый домъ исправника, доктора, засѣдателя... Рѣка -- не широкая. Александра Лар. показала подходящее разстояніе на Ленѣ (какъ Десна, впадающая въ Днѣпръ... замѣтилъ я). Берега -- песчаные... Отъ тюрьмы открывался красивый видъ, и она была около самаго лѣса. Но уйти или уѣхать отсюда не было никакой возможности... Не оттого, что тюрьма была окружена палями, а оттого, что не было дороги... И кто ея не зналъ, безъ хорошаго провожатаго не нашелъ бы и самую дорогу.
Ходить изъ тюрьмы Чернышевскій могъ сколько угодно и ходилъ съ утра до ночи всегда одинъ. Собиралъ грибы, которые затѣмъ самъ себѣ готовилъ въ своей же камерѣ...
-- А слѣдомъ за нимъ все-таки ходили?
-- Нѣтъ, за нимъ слѣдомъ и потихоньку никто не ходилъ. Только на ночь запирали ворота, и былъ ночной караулъ. Ему очень вѣрили, вѣдь, онъ сидѣлъ такъ 12 лѣтъ. Кромѣ того, Чернышевскій былъ очень хорошій человѣкъ! Это былъ и очень веселый, очень разговорчивый старикъ. Много смѣялся. Часто пѣлъ пѣсни, не унывалъ, какъ будто былъ доволенъ своей судьбой. Къ женщинамъ относился ко всѣмъ хорошо, но безразлично, ни въ кого не влюблялся. Вставалъ рано, часовъ въ шесть, а ложился позже всѣхъ. Дѣтей очень любилъ. Во всемъ Вилюйскѣ, кромѣ Чернышевскаго, не было ни одного арестанта или ссыльнаго; только послѣ его отъѣзда стали туда ссылать.
-- Какъ же тамъ жить въ Вилюйскѣ?
-- Плохо, очень тяжело!..
Въ Вилюйскѣ морозы еще страшнѣе, чѣмъ въ Якутскѣ. Да и вообще въ Вилюйскѣ хуже жить, чѣмъ въ Якутскѣ. Была прямо погибель. Овощей никакихъ. Картофель теперь привозятъ издалека скопцы по 3 рубля пудъ. А тогда было дороже. Но Чернышевскій не покупалъ его совсѣмъ, потому что дорого. Зимою тамъ все больше ночь, а лѣтомъ все больше день. Зима тамъ такая, что если плюнуть, то плевокъ, не долетая до земли, замерзаетъ. Даже Якуты ѣздятъ въ мѣховыхъ маскахъ. Только глаза видны!
-- Сохранилось ли тамъ что-нибудь послѣ Чернышевскаго?
-- Какъ-же, подлѣ тюрьмы, противъ оконъ Чернышевскаго, было небольшое озеро. Чернышевскій осушилъ это озеро, сдѣлалъ канаву. Самъ ее копалъ. Якуты прозвали эту канаву "Николаевскимъ прокопомъ" въ его честь.
-- Говорилъ Чернышевскій по Якутски?
-- Не знаю.
-- А какова была его тюрьма?
-- Въ тюрьмѣ у Чернышевскаго была одна громадная комната въ 2 окна, съ некрашенными стѣнами. На стѣнахъ были подѣланы полки для книгъ. Книгъ было очень много. Ему ихъ присылали съ каждой почтой, въ 2 мѣсяца, кажется, 1 разъ. Онъ потомъ ихъ пожертвовалъ въ Якутскую библіотеку -- 5-ть большихъ ящиковъ. Мужъ ихъ туда отправилъ уже послѣ его отъѣзда. Кромѣ большой комнаты, было еще 5 камеръ и корридоръ. Тюрьма была деревянная, одноэтажная, окружена заостренными палями. Въ окнахъ были рѣшетки. Тюрьму, говорили, построили для Огрызко и еще кого-то (кажется польскаго министра), когда-же строили, не знаю. Въ томъ-же зданіи тюрьмы, на одномъ корридорѣ съ Чернышевскимъ, жили я съ мужемъ, тутъ же помѣщались и урядники (а казаки, кажется, жили около). У Чернышевскаго былъ свой самоваръ, который онъ самъ и ставилъ. Готовилъ въ обыкновенной печи -- голландкѣ...
-- Какъ Чернышевскій проводилъ день?
-- Лѣтомъ въ комнатѣ стоялъ "дымокуръ" -- горшокъ со всякимъ тлѣющимъ хламомъ: коровьимъ каломъ и листьями (тамъ лѣтомъ ставятъ и по улицамъ "дымокуры", т. к. страшнѣйшее комарье -- скотъ заѣдаетъ!). Днемъ и ночью дымокуры въ домахъ: смрадъ дыма отгоняетъ комаровъ. Если взять бѣлый хлѣбъ, то сразу мошка такъ обсядетъ густо, что, подумаешь, будто икрой вымазанъ. Чернышевскій, взявъ полотенце и завернувъ голову, уходилъ въ лѣсъ на цѣлый день; собираетъ грибы, прійдетъ, поѣстъ, и опять уходить. Въ домѣ нельзя было высидѣть! Если, бывало, положишь на столъ кусокъ свѣжаго мяса и не закроешь, то оно черезъ 1/2 часа будетъ совсѣмъ бѣлое, какъ бумага: комары высосутъ всю кровь изъ него. Когда темнѣло или было ненастье, то Чернышевскій сидѣлъ и читалъ. Но гулять ходилъ каждый день. Иногда читалъ цѣлую ночь напролетъ или что-то писалъ, причемъ все, что писалъ, жегъ.
-- Бывали-ли у него гости?
-- Да, въ гостяхъ у него иногда бывали барыни -- жена исправника, Третьякова, жена помощника исправника, фамиліи не помню. Да вѣдь тамъ и некому было бывать! Но жену акцизнаго чиновника -- Ж. онъ не принималъ за легкомысленное поведеніе и мнѣ совѣтовалъ съ нею дружбы не водить. Ко мнѣ тоже приходилъ въ гости, и мы къ нему ходили. Спросишь, бывало, его: къ Вамъ можно, Николай Гавриловичъ, барыньки хотятъ прійти къ вамъ, можно зайти?-- Онъ и отвѣтитъ -- "можно". Какъ придутъ, чаемъ угоститъ и говоритъ, говоритъ -- безъ умолку. Иной разъ придешь взять книгу, онъ и заговорится...
-- Читали вы его сочиненія?-- Знаменитый былъ у него романъ "Что дѣлать"...
-- Нѣтъ, его сочиненій не читала и про "Что дѣлать" никогда не слыхала... Тогда я о немъ и понятія не имѣла -- преступникъ и преступникъ; говорили, что сосланъ за книги.
-- При васъ за нимъ пріѣзжалъ одинъ политическій?
-- Нѣтъ, но я слышала, что, когда ему сказали, что за нимъ раньше пріѣзжалъ какой-то жандармскій полковникъ -- уворовать его, то онъ отвѣтилъ: почему мнѣ не показали его, я бы ему наплевалъ въ глаза. Только ему тогда правды о немъ, конечно, не разсказали... Можетъ думалъ, что украсть и убить пріѣзжалъ...
-- Ну, а какъ проводилъ время Чернышевскій зимою?
-- Да зимою онъ тоже выходилъ, хотя много тогда читалъ и писалъ... Шуба у него была теплая, бѣлая, песцовая; женѣ своей онъ выслалъ лисій мѣхъ, за который выплачивалъ изъ своего содержанія, отказывая себѣ во всемъ.-- Изъ 18-ти рублей въ мѣсяцъ.
-- А что Чернышевскій охотился?
Александра Ларіоновна смѣется.
-- Нѣтъ, онъ и ружья боялся.
-- А верхомъ ѣздилъ?
-- Нѣтъ, верхомъ тоже не ѣздилъ.
-- Ну, а на лыжахъ ходилъ?
-- Нѣтъ, не ходилъ, да ихъ тамъ я и не видала. Тамъ есть олени -- онъ и на нихъ никогда не ѣздилъ. Жилъ, какъ монахъ. Въ одеждѣ ходилъ простой -- холщевой рубахѣ съ отложнымъ воротникомъ и съ завязками вмѣсто пуговокъ, какъ на больничномъ халатѣ, въ холщовыхъ штанахъ, а зимою еще въ шубѣ.
-- А бѣлье себѣ онъ самъ стиралъ?
-- Нѣтъ, полотенца, простыни мыла ему какая то женщина. Она же пекла и хлѣбъ... Спалъ Чернышевскій на перинѣ, которую, уѣзжая, подарилъ вмѣстѣ съ самоваромъ служителю тюрьмы (былъ одинъ для топки печей и уборки).
-- Пріѣзжалъ-ли кто-нибудь изъ начальства провѣдать его?
-- Да... Чернышевскій не позволялъ мыть у себя полъ, боялся сырости. Полъ былъ очень грязный. Потому и не принялъ преосвященнаго, когда тотъ хотѣлъ его навѣстить. А только была у насъ мысль, что онъ нарочно для такого случая не позволялъ мыть полъ. Губернатора Чернышевскій тоже не принялъ, когда тотъ пріѣхалъ и хотѣлъ его навѣстить. Чернышевскій былъ на него недоволенъ, что онъ задерживалъ его корреспонденцію.
-- Ну, а съ кѣмъ изъ мѣстныхъ жителей онъ былъ особенно близокъ?
-- Онъ очень любилъ мѣстнаго священника о. Іоанна Попова, часто ходилъ къ нему въ гости, но батюшка къ нему не ходилъ. Священникъ былъ семейный, имѣлъ 8-хъ дѣтей (дѣвочекъ лѣтъ 10, 11 и 9), я ихъ учила, какъ я другихъ дѣтей Вилюйска, грамотѣ...
-- А Вы то сами очень грамотвы?
Александра Ларіоновна засмѣялась.-- Какое! Но учительницы тогда въ городѣ другой не было. Священникъ былъ переведенъ съ Ледовитаго океана... А, кромѣ него, образованныхъ людей не было...
-- Разсказывалъ-ли онъ вамъ что нибудь интересное?
-- Нѣтъ, не помню...
-- А какъ относился къ Вашему мужу?
Съ мужемъ Чернышевскій тоже былъ друженъ, потомъ даже съ другими жандармами, которые за нимъ пріѣхали, не хотѣлъ ѣхать изъ Вилюйска. Все просилъ мужа ѣхать съ нимъ...
-- А какъ освободили Чернышевскаго?
-- Освободили такъ: изъ Иркутска пріѣхали два жандармскихъ унтеръ-офицера, привезли съ собой бумагу мужу и сказали пароль. Хотя они были знакомые и бумаги всѣ были, но безъ пароля мужъ не допустилъ бы ихъ въ Чернышевскому. Когда пріѣхали жандармы, они пришли пѣшкомъ къ тюрьмѣ, вмѣстѣ съ исправникомъ и его помощникомъ. Увидавъ идущихъ, мужъ немедля заперъ тюрьму и поставилъ караулъ. Караулъ не допустилъ жандармовъ и исправника къ тюрьмѣ. Когда сказали пароль, то допустилъ. Пароль у мужа былъ записанъ, и онъ его помнилъ. Вошли въ комнату мужа, подали бумагу отъ Иркутскаго жандармскаго полковника объ освобожденіи. Кромѣ нея было запечатанное письмо на имя Чернышевскаго. Мужъ думалъ, что лично отъ государя, самъ Чернышевскій такъ и говорилъ, что Высочайшее повелѣніе. Какъ только ему подали письмо, Чернышевскій началъ плакать! То захохочетъ, то снова плачетъ! И началъ онъ просить, чтобъ его сейчасъ же везли. Мужъ сталъ уговаривать его уложиться, приготовиться къ дорогѣ и дать жандармамъ отдохнуть. Онъ согласился. Чернышевскій пошелъ со всѣми попрощаться...
-- Что-жъ былъ кто-нибудь огорченъ, что онъ уѣзжаетъ?
-- Нѣтъ, никто по нему не плакалъ, за него всѣ радовались.
-- Ну, а какъ поѣхалъ?
-- Дѣло было въ августѣ мѣсяцѣ. Дороги проѣзжей изъ Вилюйска нѣтъ, только верховая. Кругомъ страшнѣйшія болота, мостовъ тоже не было, рѣчки необходимо было переплывать вплавь на лошади. Для него вѣрно дѣлали плоты. До Якутска отъ Вилюйска верстъ 700. Дорога -- только узкая тропа среди тайги, верхомъ ѣдешь, вѣтвями все время бьетъ въ лицо. Ѣхать верхомъ онъ отказался. Говоритъ -- не умѣю и боюсь. Хотѣли сдѣлать на быкахъ качалку, какъ носилки къ стременамъ подвязать. Онъ отказался. И его повезли на саняхъ по землѣ. Мужъ кое-какъ уговорилъ почто-содерхателя, такъ какъ въ контрактѣ не было условія возить по землѣ на саняхъ. Якуты шли впереди саней и расчищали дорогу, гдѣ была тайга, а по болотамъ не было нужды расчищать. Везли инкогнито подъ номеромъ первымъ. Въ Якутскѣ Чернышевскому былъ приготовленъ губернаторскій шитикъ, закрытая такая лодка. Былъ-ли тогда на Ленѣ пароходъ, я не помню. Губернаторъ приготовилъ Чернышевскому обѣдъ, но онъ отказался принять, такъ намъ разсказывали, когда мы ѣхали обратно. Больше я ничего о немъ не помню... Одно могу сказать -- хорошій, крѣпкій былъ человѣкъ!
-----
Во время одной изъ короткихъ остановокъ у глухого станка, пока выгружали съ парохода ящики, я вышелъ на берегъ. Мое вниманіе сразу-же привлекъ скромно одѣтый пожилой человѣкъ въ очкахъ, съ интеллигентнымъ лицомъ. У него на головѣ былъ черный картузъ, а сидѣлъ онъ на выгруженномъ товарѣ.-- Какой странный купецъ, вродѣ политическаго,-- подумалъ я,-- но вѣдь онъ черезчуръ старъ, возрастъ его не подходящій для ссыльнаго... А этотъ картузъ?..
И я равнодушно вернулся на пароходъ... Раздались свистки. Сняли сходни. Тронулись.
-- Что это за странный купецъ?-- спросилъ я капитана, указывая на продолжающаго сидѣть человѣка въ картузѣ...
-- Это -- государственный! Можетъ слыхали,-- извѣстный докторъ П.; онъ здѣсь единственный политическій на станокъ. Другихъ сюда не селятъ... Скучаетъ...
Я обернулся. Докторъ П. попрежнему сидѣлъ на ящикѣ. И его придавленная, согбенная фигура долго вырисовывалась на фонѣ сѣраго, сумрачнаго неба... Я глядѣлъ на него съ глубокой тоской. Битъ можетъ, онъ пришелъ на берегъ для того, чтобъ услышать привѣтливое слово, и я не далъ его. А онъ такъ жаждалъ бодрости, свѣжей струи жизни... И теперь онъ остался попрежнему одинъ на этомъ страшно одинокомъ пустынномъ берегу...-- Крикнуть ему? Но онъ весь ушелъ въ свои думы... Да и что закричишь?..
И я давалъ себѣ слово дальше аккуратно выходить при каждой остановкѣ парохода...
-- Слушайте, капитанъ, отчего же этотъ политическій докторъ одѣтъ въ черный приказчичій картузъ?
-- А какую-же здѣсь другую шапку достанешь? Одинъ разъ за весь годъ проходятъ сплавомъ мимо станковъ торговые паузки. Сразу на весь годъ надо и запасаться... Выбирать не приходится... Бери, что есть... Надо и съ деньгами считаться. Подальше будетъ деревня Крестовая. Въ ней дворовъ восемь -- двѣнадцать. Какъ-то приплылъ къ деревнѣ торговый паузокъ. Стали крестьяне закупать, а цѣны просто недоступныя. Они собрались всей деревней, обсудили свое положеніе и рѣшили, что лучше пріобрѣсть товаръ безъ денегъ. Попросили хозяина переночевать; завтра, молъ, будемъ покупать. Ночью собралась вся деревня, убили всѣхъ на паузкѣ, кажется человѣкъ шесть... Разобрали товаръ, а паузокъ спалили. Осенью сталъ хозяинъ паузковъ ихъ собирать и замѣтилъ, что одного не достаетъ. Сдѣлали разслѣдованіе. Видятъ, паузокъ пропалъ въ Крестовой... Пріѣхалъ засѣдатель... Заварилось дѣло... Военному суду предали... Былъ среди Крестовцевъ поселенецъ черкесъ -- Иванъ Ивановичъ Кузановъ -- его отвезли въ Иркутскъ и повѣсили... За всю деревню онъ одинъ отвѣтилъ. Впрочемъ и Крестовцамъ досталось: всѣхъ въ безсрочную каторгу отправили... Вотъ оно, что значатъ цѣны дорогія... Приходится и картузъ брать... Да что картузъ?! Сами увидите.-- Національный флагъ и то приходится шить, сообразуясь съ цѣнами на кумачъ. Тутъ, когда почта есть, на берегу выставляютъ національный флагъ. Вы и увидите, какіе эти флаги по Ленѣ.-- Весь бѣлый, а посреди узенькая красная полоска.-- Больше краснаго кумача не нашлось въ ближнихъ лавкахъ, а синяго и совсѣмъ не разыскали!. А то бываетъ -- вмѣсто синяго просто черную полосу придѣлаютъ и вмѣсто національнаго получается какой-то траурный, печальный флагъ, точно, флагъ бѣдности и заброшенности этого края...
-----
На первой же остановкѣ вижу на берегу молодую дѣвушку съ хорошимъ интеллигентнымъ лицомъ, въ платочкѣ. Она стоитъ одиноко въ сторонкѣ и глядитъ кругомъ. Во взглядѣ что-то задумчиво глубокое...
-- Политическая!-- рѣшаю я, быстро схожу съ парохода и направляюсь къ ней. Она смотритъ на меня съ изумленіемъ...
-- Вы сюда сосланы?-- спрашиваю я.
-- Съ какой стати?-- отвѣчаетъ она негодующимъ голосомъ.-- Что я преступница, что ли?!.
-- Нѣтъ, конечно... Я подумалъ, что вы -- политическая... теряюсь я.
-- Нѣтъ, я жена здѣшнему купцу...
Извиняюсь. Ретируюсь. Разсказываю объ этомъ злоключеніи капитану.
-- Не пейте изъ колодезя, прійдется плюнуть!-- замѣчаетъ онъ.
-----
Нашъ пароходъ пристаетъ къ станку. На берегу въ песчаную отмель воткнутъ шестъ; на немъ "національный флагъ" -- бѣлый съ двумя лоскутками -- краснымъ и синимъ...
-- А, вѣдь, здѣсь есть телеграфная станція,-- сообщаетъ капитанъ.-- Вы все такъ интересуетесь, какъ идетъ война. Пройдите на телеграфъ, пароходъ будетъ стоять, мы васъ подождемъ... Можетъ, что-нибудь узнаете. Телеграфисты разскажутъ -- агентскія телеграммы проходятъ черезъ ихъ руки въ Якутскъ.
Я отправляюсь въ деревню. Меня подвозятъ на лодкѣ къ отмели. Мимо проѣзжаетъ на саняхъ по землѣ почтальонъ. Онъ везетъ брезентовые мѣшки съ кладью, очевидно, посылками... Добираюсь до деревни. Захожу на телеграфъ. Любезны. Узнаю объ "отступленіяхъ въ порядкѣ".
-- А объ убійствѣ министра внутреннихъ дѣлъ Плеве слышали уже?-- вдругъ неожиданно спрашиваетъ телеграфистъ.
-- Вотъ посмотрите телеграмму! Мы только что записали...
Впечатлѣніе!..
-----
Нашъ пароходъ снова пристаетъ на нѣсколько минутъ къ небольшому станку. У этого станка почтовые пароходы не останавливаются, онъ черезчуръ глухой и заброшенный, я потому здѣсь устроена "колонія" политическихъ -- поселено нѣсколько административно-ссыльныхъ. Заслышавъ пароходный свистокъ, все населеніе станка отъ мала до велика бѣжитъ къ берегу. Очевидно -- событіе большой важности. Бѣгутъ и трое -- въ пиджакахъ. Одинъ въ студенческой фуражкѣ.
-- Вонъ, государственные, видите,-- говоритъ капитанъ.
Я, конечно, вижу и смотрю на нихъ.
Пароходъ причаливаетъ. Трое молодыхъ людей, стоя сплоченной группой, напряженно разсматриваютъ публику... Глаза наши встрѣчаются...
Я схожу къ нимъ. Они кидаются. Называюсь...
-- Ну что, какія новости, какія извѣстія, что дѣлается на родинѣ, какъ война!?. Говорите, говорите поскорѣе,-- возбужденно-радостно кричатъ они всѣ разомъ.-- Мы ничего не знаемъ! Мы знаемъ только то, что было мѣсяцъ назадъ... Скорѣе говорите!
-- Бомбой убитъ Плеве... Едва успѣваю я сказать...
Волненіе страшное! Крики, восклицанія. Они такъ возбуждены!
-- Хотя я -- соціалъ-демократъ и убѣжденный врагъ террора...-- говоритъ поблѣднѣвшій студентъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, точно въ лихорадкѣ...
"Нѣтъ, нельзя сообщать сразу изстрадавшимся людямъ, что умеръ или воскресъ человѣкъ, судьба котораго близко задѣваетъ",-- думаю я.
Третій свистокъ. Мы прощаемся. Пароходъ отчаливаетъ, а они снова стоятъ на берегу сплоченной группой со счастливыми, радостными лицами и машутъ шляпами... И, вмѣсто "ура", они кричатъ "извѣстную русскую поговорку"!..
-- Будете ѣхать обратно, не забудьте насъ!..
-- Ну, при слѣдующихъ встрѣчахъ съ политическими, я не стану говорить имъ сразу о Плеве,-- думаю я,-- вѣдь, этакъ и до Якутска не доберешься...