Приговоръ.
Когда Митю ввели въ мрачную комнату, когда поставили передъ краснымъ столомъ и вставшій за каѳедру военный взялъ въ руки листъ бумаги, и сталъ читать разные вопросы и самъ же отвѣчать на нихъ... виновенъ... виновенъ... виновенъ, сердце Мити страшно забилось. Потомъ ему стало казаться, что запыленныя окна, громадные портреты въ золотыхъ рамахъ и лица людей очутились, какъ это бываетъ на картинахъ, въ одной плоскости и стали дрожать и прыгать. Онъ сталъ чувствовать, что скамейка, на которую онъ опустился, очень жесткая. Потомъ люди стали расходиться, и высокій бѣлокурый жандармъ, все время стоявшій возлѣ Мити съ саблей наголо, дернулъ его грубо за рукавъ и повелъ. Все стало безразлично Митѣ, потому что онъ почувствовалъ, что на землѣ нѣтъ правды -- онъ невиновенъ, а его признали виновнымъ. Онъ сидѣлъ, ходилъ, ѣлъ, спалъ, отвѣчалъ на вопросы, но не могъ думать. Передъ мыслями его висѣло что-то громадное и непонятное, которое непремѣнно надо было разъяснить себѣ, но сдѣлать этого Митя никакъ не могъ.
Мысль его замерла и оцѣпенѣла, точно человѣкъ, который очутился на крутизнѣ и хочетъ лѣзть выше, но не можетъ, -- ухватиться не за что, а подъ ногами пропасть. Что было съ нимъ потомъ, Митя хорошо помнилъ и могъ бы разсказать, но этотъ періодъ въ его жизни заключалъ какъ бы одни только внѣшнія событія -- душа не участвовала въ нихъ. Онъ долго пробылъ въ большой, душной и гадкопахнущей комнатѣ съ толстыми рѣшетками на окнахъ, за которыми глухо ворковали и возились голуби. Кругомъ него было много сѣрыхъ людей, которые часто ссорились, ругались и, не переставая, бренчали кандалами, такими же, какія очутились на немъ, на Митѣ. Потомъ его вмѣстѣ съ этими людьми долго везли въ качавшемся фургонѣ сѣрые солдаты, и желѣзо ихъ оружія сверкало холодно и жестко. На пристани у моря, гдѣ пыхтѣлъ и дымилъ большой, весь обсыпанный людьми, какъ мухами, пароходъ, было очень холодно, и дулъ пронзительный вѣтеръ, гнавшій низкія сѣрыя облака и раздувавшій черный дымъ, а онъ валилъ изъ толстыхъ и высокихъ трубъ парохода безъ конца съ торопливымъ гудѣньемъ.
Много скучныхъ дней и тяжелыхъ ночей, нестерпимо душныхъ и противныхъ, какъ кошмаръ, испыталъ Митя, пока ихъ пароходъ съ партіей ссыльныхъ каторжниковъ плылъ на Сахалинъ. Оцѣпенѣніе, въ которое погрузилась душа Мити съ момента, какъ его осудили, продолжалось, и только этимъ онъ могъ себѣ объяснить, что выдержалъ плаваніе. Арестанты, спутники его, грубые и ожесточенные люди, которые, какъ звѣри, сидѣли за рѣшетками и за карауломъ и, какъ звѣри же, грызлись съ утра до ночи, скоро перестали обращать на него вниманіе.
Они поняли, что въ головѣ Мити неладно, и въ то же время, какъ не загрубѣла ихъ совѣсть, но и имъ было ясно, что Митя страдаетъ безвинно, и совсѣмъ не ихъ поля ягода. Это не мѣшало имъ обижать его -- его часто толкали, еще чаще ругали ни за что, спалъ Митя въ самомъ темномъ и душномъ углу, и частенько порцію его съѣдалъ кто-то другой. Заступиться было некому, а ему самому было все равно. Оцѣпенѣніе его продолжалось долго и, можетъ-быть, кончилось бы полнымъ безуміемъ, если бы не произошелъ одинъ, самъ по себѣ незначительный случай. Это было: въ Сингапурѣ.
Пароходъ стоялъ на рейдѣ и бралъ уголь. Цѣлый день возлѣ него толпились юркія лодки съ полуголыми туземцами, крики и кривлянія которыхъ забавляли каторжанъ. Къ вечеру суета затихла, запылала передъ короткими тропическими сумерками заря, и море, земля и небо стали необыкновенно красивыми. Митя стоялъ у рѣшетки и безъ мыслей смотрѣлъ на берегъ, приникнувъ лбомъ къ холодному желѣзу прутьевъ. Около него не было близко никого, только стоялъ часовой съ ружьемъ. Если бы Митя не находился въ томъ состояніи, въ какое впалъ на судѣ, то замѣтилъ бы, что часовой смотритъ на него какъ-то особенно, словно хочетъ заговорить. Онъ быстро и безпокойно озирался и кидалъ мимоходомъ испытующіе взоры на ничего незамѣчавшаго Митю. Вдругъ солдатъ сдѣлалъ шагъ по направленію къ арестанту и тихо сказалъ:
-- Чего смотришь? Али бѣжать хочешь?
Митя уловилъ только слово "бѣжать". Онъ откачнулся отъ рѣшетки и перевелъ свой пустой, блуждающій взоръ на солдата. Глаза того такъ. и впились въ Митю, и тонкія губы быстро шептали: -- "Слушай, землякъ, не сумнѣвайся. Я штрафованый, меня, какъ пріѣдутъ, драть будутъ. Самъ знаешь, не сладко. Выходи ночью къ рѣшеткѣ, мнѣ смѣна въ три часа, я отомкну, отомкну, понимаешь, до берега въ шлюпкѣ рукой подать, а искать недолго будутъ, въ пять отваливаютъ, а ты...
Въ это время изъ капитанской рубки появился штурманъ. Солдатъ мгновенно отстранился и замеръ съ ружьемъ у ноги, отвернувъ свое вострое лицо отъ Мити.
Эта рѣчь, произнесенная нервнымъ, быстрымъ шепотомъ, потрясла Митю до дна души. Колыхнулось что-то въ немъ, зашевелилось, и въ сердцѣ его, давно лишенномъ желаній и страстей, пробудилось первое, неясное стремленіе. Митя не спалъ ночь, его лихорадила проснувшаяся мысль. Въ спертой духотѣ арестантской каюты, во мракѣ, среди тяжелыхъ стоновъ и храпѣнія спящихъ, какъ будто онъ одинъ лежалъ живой на полѣ битвы между умирающими. Митя почти бредилъ. "Бѣжать! Бѣжать!" повторялъ онъ. Смутно и неясно, но ему уже начало представляться, что смертельный ударъ, нанесенный ему чудовищной людской несправедливостью, можно какъ-то ослабить, и что сдѣлать это можетъ никто иной, какъ онъ самъ. "Обмякъ, блаженный", сказалъ на другой день одинъ арестантъ, уловивъ съ небрежнымъ изумленіемъ новое выраженіе на лицѣ Мити, смѣнившее прежнюю тупую покорность и равнодушіе. Онъ попрежнему не обращалъ вниманія на окружающее и казался равнодушнымъ, но внутренно его почти била лихорадка; пробудившаяся мысль неудержимо кружилась все около одного и того же предмета, предположенія смѣняли одно другое, и когда пароходъ со своимъ печальнымъ грузомъ сталъ приближаться къ мѣсту назначенія, въ душѣ Мити изъ всѣхъ желаній, какія могутъ волновать лишеннаго свободы человѣка, осталось только одно -- страстное желаніе свободы.
Онъ успѣлъ успокоиться и вдуматься въ свое положеніе. Прежде чѣмъ бросить жребій, который рѣшалъ вопросъ жизни и смерти, надо было осторожно и терпѣливо изучить свое положеніе и затѣмъ построить планъ бѣгства. Вѣра въ то, что бѣгство возможно и есть единственное, оставшееся ему въ жизни, явилась теперь для Мити тѣмъ, чѣмъ бываетъ для утопающаго внезапно, вынырнувшая изъ бездны скала, за которую онъ успѣлъ судорожно ухватиться, къ которой прилипъ и замеръ, ожидая мгновенія, когда отхлынетъ валъ, и можно будетъ карабкаться выше. Эта вѣра поддерживала Митю. Если бы не было ея, онъ.давно наложилъ бы на себя руки -- до такой степени невыносима была его жизнь, въ которую не проливалось ни одного луча участія. Сизая Спина, родные были далеко, товарищи, люди огрубѣлые въ тюремныхъ нравахъ и несшіе наказаніе за самыя ужасныя преступленія, были по меньшей мѣрѣ равнодушны, начальство относилось ко всѣмъ невнимательно и жестоко.
Митю съ нѣсколькими товарищами отправили на рудникъ. Первую зиму на Сахалинѣ онъ провелъ въ жестокихъ мученіяхъ: днемъ парился подъ надзоромъ вооруженной стражи, работая глубоко внутри земли въ сырыхъ галлереяхъ, слабо освѣщенныхъ тусклыми лампочками. Одни бурили стальными бурами твердую скалу, другіе разбирали взорванную руду и отвозили ее въ тачкахъ и по рельсамъ вонъ изъ горы.
Къ ночи, усталые и отупѣвшіе, они, понурясь, шли въ свою казарму-тюрьму, гдѣ одни съ оханьемъ и стонами ложились на жесткія нары, а другіе, завѣсивъ окна халатами, до глубокой ночи азартно играли въ карты, и ихъ грубая брань и проклятія, лязгъ цѣпей и порою жестокія драки нарушали покой спящихъ. По праздникамъ арестанты слонялись безъ дѣла и собирались въ кучки. Тутъ шли пространные разсказы о разныхъ ловкихъ преступленіяхъ, о лихихъ побѣгахъ, о полулегендарныхъ герояхъ каторги, которые убѣгали вопреки всѣмъ преградамъ и знали Сибирь вдоль и поперекъ. Митя жадно прислушивался къ этимъ разсказамъ. Онъ понемногу узнавалъ, какъ готовятся къ побѣгу, собиралъ свѣдѣнія объ окружающей мѣстности, записывая такія подробности, которыя не надѣялся сохранить въ памяти, и въ безсонныя ночи по многу разъ обдумывалъ составленные имъ планы. Онъ долго колебался, бѣжать ли ему одному или съ. товарищами, сообщать ли имъ о своемъ намѣреніи или сохранить его въ тайнѣ, лишившись такимъ образомъ помощи, которую каторжники всегда оказываютъ бѣгущимъ. Въ концѣ концовъ въ немъ сложилось рѣшеніе положиться только на собственныя силы. Планъ бѣгства, составленный имъ, не отличался особенной оригинальностью, но былъ строго обдуманъ и тщательно подготовленъ.
Побѣги начинались обыкновенно весной. Просыпающаяся къ жизни природа даже на скудномъ и суровомъ Сахалинѣ, пробуждала въ только что выдержавшихъ тяжелое зимнее заключеніе каторжникахъ неутолимую жажду воли. Иногда стремленіе вырваться изъ клѣтки охватывало внезапно и неудержимо, и иной несчастный каторжникъ, убѣгалъ, очертя голову, при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ. Такого ждала либо пуля конвойнаго, мѣтко пущенная ему вслѣдъ, либо исполненное позора возвращеніе назадъ, въ тюрьму, гдѣ товарищи осыпали его градомъ насмѣшекъ, а начальство предавало жестокому наказанію. Весной надзиратели и конвойные боялись не этихъ бѣглецовъ изъ числа "шпанки", какъ каторжники называютъ сѣрую массу заурядныхъ обитателей тюрьмы, ея плебеевъ. Они зорко слѣдили въ это время за бывалыми "Иванами", сильными, дерзкими, опытными, совершившими не одинъ побѣгъ, которые являлись всегда коноводами всякихъ исторій и управляли послушной имъ "шпаной". Но "Иваны" дорожили своей репутаціей и не пускались въ рискованныя предпріятія, а если готовились бѣжать, то подбирали хорошую компанію. Въ такой компаніи Митѣ, "барину", не было мѣста.
Удачнѣе всего каторжники бѣгали изъ рудника. Тѣ, кто сговорились бѣжать, собравъ необходимый запасъ пищи въ видѣ черныхъ сухарей, прятались гдѣ-нибудь въ глухой шахтѣ и не выходили по окончаніи работъ на повѣрку. Разумѣется, надзиратели мигомъ соображали, въ чемъ дѣло, и размѣщали у выхода рудника стражу.
Въ этотъ моментъ все зависѣло отъ выдержки бѣглецовъ или отъ удачи. Они, если не хватало запаса пищи, или выползали ночью и, кинувшись въ разсыпную, удачно уходили въ темнотѣ изъ подъ выстрѣловъ, или отсиживались, пропитываясь своими запасами и той пищей, которую успѣвали приносить имъ сообщники, несмотря на зоркое наблюденіе конвоя. Въ такомъ случаѣ бѣглецы отлеживались въ темной шахтѣ, пока начальство не теряло терпѣнія и не снимало стражи, полагая, что бѣглецы уже успѣли выбраться изъ нея и были далеко. Митя избралъ этотъ способъ, какъ самый удобный.
Рудникъ, въ которомъ работала Митина партія, состоялъ изъ многихъ галлерей. Нѣкоторыя изъ нихъ уходили далеко вглубь горы и были заброшены. Чтолбы и балки, составляющіе скрѣплѣнія, давно не мѣнялись, они промозгли въ вѣчной сырости и мракѣ, такъ что ходить туда не рѣшался никто изъ страха, чтобы самый звукъ шаговъ и сотрясеніе воздуха не вызвали обвала. Эти галлереи и штреки служили убѣжищемъ для бѣглыхъ, и ими же рѣшилъ воспользоваться Митя.