Допросъ и пытки.
Въ четвергъ 5 мая около полудня караванъ съ плѣннымъ Нейфельдомъ вступилъ въ Омъ-Дерманъ, не возбудивъ вначалѣ ничьего любопытства. Но вскорѣ распространилась молва о прибытіи "плѣнныхъ", и на базарѣ уже тысячи народу толпились кругомъ верблюда Нейфельда, такъ что процессія съ трудомъ проложила себѣ путь до мѣста близъ могилы Махди, предназначеннаго для общихъ молитвъ правовѣрныхъ. Здѣсь.
Нейфельда посадили подъ навѣсъ, а двое изъ стражей отправились увѣдомить обо всемъ халифа. Вскорѣ къ Нейфельду приблизилось нѣсколько человѣкъ изъ свиты халифа и въ томъ числѣ Златинъ-паша, который успѣлъ шепнуть ему по нѣмецки: "будьте вѣжливы, скажите имъ, что вы нарочно прибыли къ Махди, чтобы принять его вѣру, и не говорите со мной". Затѣмъ послѣдовалъ вопросъ:
-- Зачѣмъ ты сюда пришелъ?
-- Затѣмъ, что не могъ поступить иначе, -- отвѣтилъ Нейфельдъ.-- Я оставилъ Египетъ и пустился въ торговое путешествіе, а не затѣмъ, чтобы сражаться, но твои люди схватили меня, и привели сюда. Чего же вы еще спрашиваете меня?
При этихъ словахъ Златинъ спрятался за спины своихъ товарищей и знаками старался дать понять плѣнному, чтобы онъ выражался болѣе почтительно и покорно. Но Нейфельдъ былъ такъ раздраженъ непривычной для него дерзостью этихъ дикарей и утомленіемъ пути, что не могъ подавить своего гнѣва. Еще долго разспрашивали его, считая за военнаго пашу, объ египетскихъ войскахъ, ихъ расположеніи, передвиженіяхъ, числѣ, о крѣпостяхъ и т. д. и на все получались довольно фантастическіе отвѣты. Покачавъ головой съ видомъ недовѣрія, эмиры наконецъ отошли отъ плѣннаго, предоставивъ его любопытству толпы.
Съ плѣннаго сорвали одежду, въ замѣнъ которой ему дали старый солдатскій китель и бумажные штаны, затѣмъ крѣпко связали ему ноги и навѣсили на шею кольцо съ длинной тяжелой цѣпью. Ночью народъ кучками приходилъ поглазѣть на него. Кругомъ все время раздавался зловѣщій ревъ умбая -- громадныхъ трубъ, сдѣланныхъ изъ цѣльнаго выдолбленнаго слоноваго клыка. Какая то женщина съ дикимъ крикомъ и пѣньемъ долго плясала передъ плѣннымъ, движеньями и жестами изображая какія то сцены. Возлѣ плѣннаго сидѣла, горько плача навзрыдъ, его служанка Хассина, къ которой Нейфельдъ, наконецъ, обратился съ вопросомъ, что все это означаетъ. Изъ отрывистыхъ словъ ея онъ понялъ, что умбая звучатъ всю ночь, если на слѣдующій день предстоитъ казнь -- этими звуками правовѣрные приглашаются присутствовать при ней, а пляшущая женщина изображала завтрашнія мученія Нейфельда передъ и во время казни и тѣ пытки, какимъ онъ въ качествѣ невѣрнаго подвергнется въ аду. Кто-то изъ стражи подтвердилъ слова Хассины, и Нейфельдъ съ любопытствомъ осужденнаго къ смерти слушалъ самое описаніе казни. Онъ представлялъ себѣ залитую народомъ площадь, отряды дервишей, звуки роговъ и барабановъ, эмировъ, палача и себя въ качествѣ главнаго дѣйствующаго лица этого представленія, и въ головѣ его назрѣвала мысль ни въ какомъ случаѣ не дать этимъ варварамъ насладиться такимъ зрѣлищемъ.
На восходѣ солнца къ плѣнному приблизился дервишъ и связалъ ему пальмовой веревкой руки ладонями внутрь. Затѣмъ онъ взялъ палочку и такъ крѣпко закрутилъ съ ея помощью веревку, что волокна ея глубоко врѣзались въ мясо. Какую страшную боль испытывалъ Нейфельдъ, можно представить себѣ изъ того, что раны отъ этой операціи долго не заживали и оставили на рукахъ навсегда жестокіе рубцы. Отъ невыносимой боли на всемъ тѣлѣ плѣннаго выступилъ холодный потъ и, когда онъ уже не въ состояніи былъ скрывать испытываемаго мученія, его вытолкали изъ шалаша для потѣхи толпы. Съ обнаженной головой стоялъ онъ подъ палящими лучами солнца, кругомъ бѣсновалась тысячная толпа, ревъ которой въ соединеніи съ звуками роговъ производилъ ужасающее впечатлѣніе на человѣка, измученнаго утомительнымъ путешествіемъ и безсонною ночью, проведенной въ ожиданіи ужасной казни.
Нейфельдъ думалъ, что уже наступилъ его послѣдній часъ. Изнемогая отъ боли, опустился онъ на колѣни и, нагнувъ голову, ожидалъ смертельнаго удара, но его снова заставили подняться на ноги, вѣроятно, съ цѣлью продлить наслажденіе, доставляемое этимъ зрѣлищемъ толпѣ. Нѣсколько дервишей, вооруженныхъ копьями и мечами, начали съ нимъ зловѣщую игру: они подскакивали, замахнувшись мечемъ или копьемъ, какъ бы собираясь нанести ударъ, опять отпрыгивали, снова приближались, и все это время два трубача, съ трудомъ сдерживая тяжелыя умбая, оглушительно трубили въ самыя уши несчастной жертвы.
Между тѣмъ веревки, причинявшія такое мученіе Нейфельду, растянулись, кожа вспухла, и вмѣстѣ съ этимъ прекратилась боль, которая не давала ему возможности владѣть собой. Вѣстникъ, посланный отъ халифа, спросилъ его:
-- Слышалъ ли ты звуки умбая?-- шутка, которую халифъ продѣлывалъ со всѣми истязуемыми, приказывая дуть имъ въ самыя уши. Дождавшись утвердительнаго кивка, онъ продолжалъ:
-- Халифъ рѣшилъ отрубить тебѣ голову.
-- Убирайся къ своему халифу, -- крикнулъ доведенный до безумія Нейфельдъ, -- и скажи ему, что ни онъ, ни пятьдесятъ такихъ халифовъ, не могутъ снять даже волоса съ моей головы безъ воли Божіей. Голова моя упадетъ, если того захочетъ Богъ, а не твой халифъ!
Вѣстникъ ушелъ и вскорѣ вернулся съ отвѣтомъ:
-- Халифъ измѣнилъ свои мысли, тебѣ не отрубятъ голову, а повѣсятъ на крестѣ, какъ вашего пророка Аисса энъ Небби (Іисуса).
Съ этими словами онъ приказалъ стражѣ увести плѣнника на время приготовленія къ казни въ шалашъ. Нейфельдъ былъ близокъ къ потерѣ сознанія: голова его, казалось, готова была разлетѣться въ куски отъ оглушающаго рева умбая, вспухшія руки ныли невыносимо. Множество мухъ носилось кругомъ, садилось на раны, запуская жало въ язвы, и мучили его такъ же тяжко, какъ жгучіе лучи солнца, съ утра обливавшіе его обнаженную голову палящимъ зноемъ.
Прошелъ часъ, приготовленія къ торжественному распятію на крестѣ пришли къ концу, но приговоренный къ казни не могъ итти. Его посадили на осла и повезли на лобное мѣсто. Два дервиша поддерживали справа и слѣва изнеможеннаго Нейфельда, не давая ему свалиться. Но вмѣсто креста на лобномъ мѣстѣ возвышалась висѣлица. Стража сняла Нейфельда съ осла и поставила на низенькую скамеечку. Надъ головой его качалась готовая петля. Еще нѣсколько мгновеній, и всему конецъ. Собравъ остатки мужества, Нейфельдъ поднялъ правую ногу, пытаясь подняться на скамейку самъ, но собственное безсиліе и тяжелыя цѣпи помѣшали этому.
Въ это время выступилъ впередъ высокій, черный кади Халифа.
-- Нашего повелителя плѣнило твое мужество, и вотъ онъ разрѣшаетъ тебѣ самому родъ смерти.
-- Иди къ халифу и скажи, что казнь онъ можетъ назначить самъ, но если онъ въ самомъ дѣлѣ хочетъ оказать мнѣ милость, то пусть покончитъ со мной поскорѣе, потому что солнце жестоко печетъ мнѣ голову.
-- Сейчасъ, сейчасъ ты умрешь, -- отвѣтилъ кади. Но кѣмъ ты хочешь умереть -- правовѣрнымъ мусульманиномъ или кафиромъ (невѣрнымъ)?
Эти проволочки до того взбѣсили Нейфельда, что онъ крикнулъ кади въ лицо:
-- Вѣра не одежда, чтобъ ее снимать сегодня и бросать завтра!
Лицо кади исказилось отъ злобы, но не успѣлъ онъ отвѣтить, какъ на мѣсто прибылъ всадникъ, протискавшійся сквозь толпу, и шепнулъ кади нѣсколько словъ.
-- Будь счастливъ, -- сказалъ кади, обратясь къ Нейфельду, -- ты не умрешь, халифъ въ неизреченной милости своей пощадилъ тебя!
-- Зачѣмъ же? Развѣ я просилъ о пощадѣ?-- спросилъ Нейфельдъ, твердо увѣренный, что вся эта сцена не болѣе, какъ новая игра кошки съ мышью.
Но вмѣсто отвѣта его снова посадили на осла и повезли къ прежнему шалашу. Вѣроятно кто-нибудь увѣдомилъ халифа, въ какомъ ужасномъ, состояніи были руки плѣнника, и въ своей неизреченной милости онъ послалъ человѣка съ приказаніемъ снять веревки. Плѣннику принесли въ изобиліи пищу, но онъ отказался отъ нея, предоставивъ ее своимъ мучителямъ палачамъ. Онъ даже заставилъ себя улыбнуться, когда одинъ изъ нихъ сталъ жаловаться ему, что не можетъ ѣсть, потому что губы и щеки его, день и ночь трубившія въ умбая, распухли и потрескались до того, что не даютъ ему ѣсть.
На другой день Нейфельда снова привели къ нѣсколькимъ кади, среди которыхъ находился Златинъ-паша и, какъ потомъ оказалось, самъ халифъ Абдуллахи. Здѣсь Нейфельду представили захваченное при немъ и написанное на англійскомъ языкѣ письмо генерала Стифенсона и спросили, не это ли фирманъ (указъ) о назначеніи его, Нейфельда, пашой областей, въ которыхъ господствовалъ халифъ.
-- Нѣтъ, это совершенно частное торговое письмо, -- отвѣтилъ Нейфельдъ.
Златинъ, которому приказали перевести тутъ же письмо, разумѣется перевелъ его такъ, что содержаніе письма подтверждало показаніе Нейфельда. Затѣмъ допросчики допросили Нейфельда, не желаетъ ли онъ написать письмо родственникамъ, но когда онъ согласился, то халифъ приказалъ написать письмо по арабски, а Нейфельду дали только подписать его. Справедливо опасаясь, что въ письмѣ написано совсѣмъ не то, что онъ желалъ бы написать, Нейфельдъ вмѣсто подписи нацарапалъ внизу по нѣмецки: "Все вранье", послѣ чего письмо отправили съ нарочнымъ въ Египетъ.
Это былъ послѣдній допросъ. Послѣ него плѣннаго отвели назадъ въ его шалашъ и черезъ нѣкоторое время сняли цѣпи и сказали, что переведутъ въ тюрьму.
Своимъ спасеніемъ Нейфельдъ, кромѣ собственнаго присутствія духа и мужества, которое, дѣйствительно, произвело сильно впечатлѣніе на халифа, слѣдившаго за всѣми истязаніями Нейфельда изъ окна своего дворца, обязанъ Златину-пашѣ. Златинъ, находясь самъ въ сильномъ подозрѣніи, осторожными совѣтами надоумилъ халифа попытаться обратить Нейфельда въ истинную вѣру, заключивъ его въ тюрьму Тамъ, дескать, онъ образумится и подъ руководствомъ кади вскорѣ признаетъ истины вѣры и перейдетъ въ махдизмъ.