После ареста Валериан Владимирович был переведен из каинской в томскую тюрьму. Здесь, в одиночной камере, ему пришлось пробыть около пяти месяцев.
Однообразно и томительно текли дни. Тяжелые мысли роились в мозгу. Тоска и ярость бередили сердце. Кругом было мрачно и глухо. Лишь изредка слышался лязг железного засова, тоскливо скрипела дверь: входил тюремщик с миской прокисших щей и кружкой воды. На миг при открытой двери явственнее проступала плесень на отсыревших стенах, зловонная деревянная параша в углу. На душе становилось еще омерзительнее. Но вот выходил из камеры тюремщик — и снова полумрак, снова удручающее одиночество, снова гробовая тишина. И тогда можно было различить нудное жужжание одинокой мухи, бившейся в оконное стекло.
Утомившись от долгого сидения на маленьком стульчике, Куйбышев пытался ходить. Но не было простора в маленькой камере его размашистому шагу. В безысходной тоске по воле он останавливался перед зарешеченным окошком, из которого был виден лишь клочок неба.
Особенно горькие переживания Валериан Владимирович испытывал по ночам. Почти каждую ночь ему приходилось слышать, как в коридоре громыхали тяжелые сапоги конвойных, лязгали кандалы, раздавались страдальческие возгласы:
— Прощайте, товарищи! Прощайте, братцы!
То уводили на виселицу приговоренных к смерти. Эти возгласы невыносимо терзали сердце, надрывали нервы, возбуждали гнев. Хотелось вырваться из одиночки, броситься на конвойных, отбить у них обреченных на смерть. Но толстая дверь, окованная железом, была прочна, неприступна.
Мучительные крики «Прощайте, товарищи!» продолжались и на тюремном дворе, а затем затихали. Лишь через некоторое время еле различимо доносился стук от вколачивания гвоздей в доски, потом зловеще грохотала телега с гробами — и все умолкало в ночной тишине.
Раз в неделю в тюрьме разрешались свидания. Друзьям и знакомым иногда удавалось передавать Валериану Владимировичу известия о жизни партии, о революционных событиях. После таких удачных свиданий Куйбышев обычно подходил к открытому окошку своей камеры, чтобы переговорить с заключенными из соседних камер и сообщить им новости, полученные с воли.
Иногда через то же тюремное окошко Валериан Владимирович вступал со своими соседями в споры по политическим и философским вопросам. Одним из таких соседей оказался студент Томского университета, ярый последователь философии Авенариуса и Маха, отрицавших объективную реальность материального мира и доказывавших, что только человеческие переживания и ощущения «мыслимы как существующее».
В годы реакции философия Авенариуса — Маха имела много приверженцев среди русских интеллигентов. Ею были увлечены даже А. В. Луначарский и А. А. Богданов, примыкавшие в 1905 году к большевикам и называвшие себя марксистами. Против Авенариуса, Маха и их сторонников решительно выступил В. И. Ленин. В своем гениальном труде «Материализм и эмпириокритицизм» он доказал всю несостоятельность и порочность их философии.
Куйбышев и в этом философском вопросе придерживался ленинских взглядов.
— Ваш Мах — чистейший идеалист! — убежденно говорил он своему соседу-студенту. — Вся его философия противоречит настоящей науке.
В этом споре с махистом Валериан Владимирович проявлял большую начитанность.
В одиночке Куйбышев много читал, занимался самообразованием, изучал иностранные языки, физику, математику.
Сохранились черновики его упражнений по алгебре, геометрии и тригонометрии, а также подробный конспект лекций по «Общей теории права» Коркунова, составленный Валерианом Владимировичем в тюрьме. Большой интерес он проявлял и к художественной литературе. В одном из своих заявлений на имя начальника томского жандармского управления Куйбышев просил разрешения получить два тома сочинений Г. Ибсена, сборник литературно-художественных произведений «Жизнь» и сборник литературно-критических статей «На рубеже».
Любознательности Валериана Владимировича не было границ. Как-то к нему в одиночку попала книга по медицине. Он заинтересовался и очень внимательно прочел ее. В другой раз тюремный надзиратель передал Куйбышеву учебник по астрономии вместо исторической книги, которую ожидал Валериан Владимирович.
Это сначала огорчило его. Но потом он с утешением подумал:
«Почему бы мне не изучить астрономию? Почему бы не познакомиться с небесными светилами? Большевик должен знать все!»
И он так вдумчиво проштудировал учебник, что впоследствии удивлял других своими познаниями в области астрономии.
Занимался Валериан Владимирович систематически, изо дня в день. Он даже составил для себя расписание дня, отметив в нем определенные часы занятий. Это расписание сохранилось в той же записной тетради, в которой имеются черновики его математических упражнений.
В томской тюрьме Валериан Владимирович нередко брался за перо и выражал свои настроения в поэтических строках. Там им были написаны стихотворения «Эту ночь я без сна провожу», «Лунная ночь» и другие. Одно стихотворение он посвятил своей матери:
Замолчи, мое сердце, не думай о воле,
О задумчивом лесе, о солнечном поле.
Слышишь, в камеру входят, грохочут ключи.
Скрой же слабость мечтаний, будь гордо в неволе.
Замолчи!
Предо мною твой образ любимый и милый,
Не дождаться меня из застенка-могилы.
Позабудь, позабуду и я как-нибудь,
Ведь на долгие годы мне надобны силы.
Позабудь!
О свободе, о жизни замолкни, рыданья,
Ни оковы, ни стены, ни годы страданья
Не заставят позорной пощады просить.
Не сломить мою гордую стену молчания.
Не сломить!
Эти стихи до слез тронули Юлию Николаевну. Жалко ей было своего Волю, и вместе с тем она радовалась, что он помнит о ней, гордилась его мужеством и душевной силой.
Юлия Николаевна переписала эти стихи в свой дневник и затем от себя добавила: «Воля избрал себе жизнь мученика. Его судьба напоминает мне судьбу декабристов. Так страшно сознавать, что он погибнет, не добившись того, к чему стремится».
Расписание дня, составленное В. В. Куибышевым в томской тюрьме 25 мая 1909 года.
Валериан Владимирович из тюремной одиночки вел задушевную переписку с любимой матерью. Зная об ее тревогах, он в своих письмах к ней утешал ее:
«Когда уважаешь себя и сознаешь правду своего пути, то всякое горе лишь согнет, но не сломит, а сознание правды опять выпрямит, и опять смело и гордо смотришь вперед…»
В сентябре 1909 года дело о посылке с нелегальной литературой было прекращено, и Куйбышева без суда освободили из-под стражи. После этого он поступил на первый курс юридического факультета Томского университета. Однако долго ему и здесь не пришлось учиться. Продолжая революционную работу, он по-прежнему беспокоил полицию и приводил в ярость жандармов. В феврале 1910 года его снова арестовали и пытались привлечь по делу местной организации социал-революционеров.
Куйбышев решительно возражал против такого обвинения.
На допросе он отрицал свое участие в революционной борьбе. Так обычно поступали революционеры-подпольщики, стремясь запутать царских следователей. В протоколе дознания Куйбышев собственноручно записал:
«Виновным себя в принадлежности к томской организации с.-р. (социал-революционеров) я не признаю и никогда к таковой не принадлежал. После моего ареста и суда в Омске я ни в какой организации не состоял и никакую деятельность не проявлял. По своим взглядам скорее мог бы разделить некоторые принципы с.-д. (социал-демократов), но ни в коем случае не с.-р. В настоящее время я занимаюсь исключительно ученьем. Более показать ничего не могу».
Но жандармы хотели во что бы то ни стало предать Куйбышева суду и поэтому решили возобновить дело о посылке с нелегальной литературой.
В это время семья Куйбышевых жила в Томске, куда она переехала после смерти Владимира Яковлевича. Начались усиленные хлопоты родных Валериана Владимировича об его освобождении, но безуспешно. Родные часто навещали его в тюрьме, не пропускали ни одного дня свидания. Через них-то Валериан Владимирович держал связь с партийной организацией.
Однажды к Елене, сестре Куйбышева, собравшейся к нему в тюрьму на свидание, зашла его приятельница Анна и во время беседы, между прочим, попросила:
— Ты передай Валериану, что я уже напекла блины и вышли они замечательные. Ни одного подгорелого!
Сестра удивилась этой странной просьбе и про себя подумала: «Такая серьезная девушка, революционерка, а занимается такими пустяками да еще просит сообщить об этом Валериану. Нет, не скажу брату».
Анна же, проводив ее почти до самой тюрьмы и прощаясь, еще раз напомнила:
— Только не забудь, обязательно скажи, что ни одного блина не испортила.
Тут только догадалась сестра, что история с блинами — это условный шифр брата и его соучастницы по большевистскому подполью.
Во время свидания с Куйбышевым, вспоминая общих знакомых, сестра вскользь сказала ему:
— Знаешь, Анна вчера пекла блины.
Куйбышев вдруг оживился и спросил:
— Ну и, конечно, они у нее все подгорели?
Брат пристально смотрел на сестру, с нетерпением ожидая ответа.
— Что ты, — успокоила она его. — Нет ни одного подгорелого блина. Анна — такая мастерица!
— Вот здорово! — обрадовался Куйбышев.
Тюремный надзиратель смотрел на него удивленно: разве можно так радоваться удачно испеченным блинам?
А под этими «блинами» подразумевались прокламации, которые Анна отпечатала в подпольной типографии и потом удачно, все до единой, распространила по городу.
Но вот настал и день суда. Во время судебного заседания Куйбышев проявил большую стойкость. Он держался смело, независимо, с достоинством настоящего, мужественного революционера-большевика. Несмотря на все ухищрения прокурора, Куйбышев был признан невиновным и по суду оправдан.
Однако царская охранка могла высылать опасных революционеров в административном порядке. Этим «правом» она и воспользовалась: Куйбышева выслали на два года в далекий, суровый Нарымский край под гласный надзор полиции.
Когда узнали об этом родные, они были очень огорчены.
— Как же так, Воля? — возмущалась мать. — Ведь по суду ты оправдан. Это произвол! Я буду жаловаться царю, подам ему прошение…
— Нет, мама, — возразил Валериан Владимирович, — вы этого не делайте! Из ссылки я скоро вернусь. А просить царя решительно запрещаю.
Пришлось с ним согласиться. Мать знала, что сын не уступит ей.
31 июля 1910 года она проводила его. Долго смотрела Юлия Николаевна печальными, полными слез глазами вслед удалявшемуся пароходу, увозившему ее родного Волю в страшный Нарымский край.