Больше посеял этой весной Филат. Пшеницы восемь десятин, овса две десятины, овощей десятины полторы. Да на пяти десятинах озимые зеленели уже. По здешним местам не велики были эти посевы. Но и не малые, не бедняцкие. По весне хлопот и работ было много. Но со всеми делами Филат управился вовремя.
После обильных и теплых дождей, утрами яркими и прелыми, уходил он далеко за лес, к широким, густо зеленеющим увалам; подолгу стоял там, приставив руку к глазам; напряженно смотрел сквозь сиреневую дымку на черные набухающие полосы свежей пахоты; прислушивался к тревожному стуку в своей груди: ждал новых и обильных родов земли.
В эти дни похож был Филат на бездетного мужика, следящего за беременностью жены своей и, со смешанным чувством тревоги и радости, ожидающего рождения первого ребенка, обязательно мальчика, наследника всего накопленного им за долгие годы тяжелого крестьянского труда.
Но цвели дни переливами солнечного света, пестротой зацветающих трав, звонким перекликом птиц. Всходили и щетинились хрупкой зеленью сначала озимые, а потом и яровые хлеба.
Смотрел Филат на дружные и обильные всходы и видел, что это уже не бред его, а явь матери-природы; видел, что будет он нынче с большим урожаем, который принесет ему обилие зерна, принесет и почет на деревне. Смотрел Филат на поднимающиеся и густеющие зеленя, чуял крепость и силу земли и понемногу тушил тревогу в груди, понемногу успокаивался. А после троицы и совсем перестал к увалам ходить.
Подошли покосы.
Вся семья Филата на луга выехала. Косили, гребли и метали недели три. Старуха пищу готовила. Иногда и грабли в руки брала. А дни стояли раскаленные, томительные. В работе мужикам приходилось рубахи выжимать.
Наломается за день работы Филат, спозаранку, как убитый, уснет, храпит под стогом -- за версту слышно.
И старуха намается -- в одно время с сыном уляжется спать под открытым небом, близ шалаша.
Только Петровна подолгу не могла уснуть, потому что ночи были душные, медом сочных трав напоенные.
И молодой поселенец почти каждодневно до полночи не спал: лошадям после работы выстойку давал: к ручью поить их водил, после к траве пускал; подолгу в темноте шарашился.
Между делом уйдет куда-нибудь подальше на луг, уляжется около копны, на звезды смотрит, коростелей слушает и сам тихонько песни подпевает.
В ночной тишине долго и страстно звучал его голос на высоких нотах:
Ой, да рас-кра-са-ви-ца мо-я-а...
Иной раз придет Степан к шалашу, увидит, что молодая хозяйка около потухающего курева возится -- посуду перемывает, подойдет и тихо спросит:
-- Не спишь, Петровна?
Так же тихо Петровна ответит:
-- Духота... А ты с песнями...
Еще тише шепчет Степан:
-- Для тебя пою...
У Петровны язык заплетался:
-- Уйди, Степан... не вводи в грех... Совести у тебя нет. Смеялся Степан:
-- Ладно, уйду, нето...
Повернется Степан. Побредет к стогу. Ляжет около храпящего Филата. И долго в звездное небо смотрит.
С неделю так продолжалось.
И прорвалось.
Как-то раз особенно жаркий день выдался. А ночь, на удивление, была темная, душная. Крепкий пахучий мед парил над лугами, томно крякали коростели, одурело звенели кузнечики. И звезды мигали как-то по-особому ласково.
Напоил Степан лошадей. Пустил к траве. А сам пошел на луг. Разворочал копну, улегся на душистом сене. Уставился глазами на ярко трепещущие звезды и тихо запел:
По горам, гора-ам вы-со-ки-им.
По лугам ши-ро-о-оки-и-им
Вы-ра-ста-ли цве-то-очки ла-зо-оревые-е...
А в это время Петровна металась на мягкой подстилке из сена в шалаше. И для нее струилась эта ночь звездным томлением. Горело крепкое, еще молодое тело. Запах трав дурманил голову. Звон коростелей и кузнечиков раздражал. Мысли путались как у пьяной, с песней Степана переплетались.
"Господи! -- восклицала в уме Петровна. -- Что же это такое? Грех-то... А он с песнями... Владычица!.. Были бы дети -- не мутил бы меня нечистый!.."
Мужа рыжего вспомнила -- ножом по груди полоснуло. Сбросила армяк, которым на ночь прикрывалась. Лежала в безрукавой рубахе, с голыми руками, с открытой грудью.
Но не проходил жар в теле, душил пахучий, медовый дурман; ночные звуки и пьяные мысли сливались со Степановой песней.
А парень уже не пел, а тихо стонал:
Я лазоревый цветочек
Правой рученькой сорву.
Алой лентой обовью,
Красоточкой назову.
Сорвалась Петровна с постели, выбежала из шалаша, остановилась, еще раз прислушалась.
Парень стонал, точно голубь:
Красоточка ты моя,
Скажи, любишь ли меня?
Если б тебя не любила.
Гулять в поле не ходила.
Не рвала бы там цветочков.
Не вила б тебе веночков.
Не звала б тебя дружком.
Сизокрылым голубком...
Буйный огонь подхватил, понес Петровну прямо на звуки Степанова голоса. Как в бреду, бежала голыми ногами по острому скошенному лугу. Не чувствовала сухой и колючей щетины под ногами. Белым привидением мелькала в ночной тьме по лугу.
Впереди, среди развороченного сена маячила такая же белая рубаха Степана.
Парень умолк. Приподнялся на локте. Насторожился, приглядываясь к бегущему белому привидению.
Подбежала Петровна и повалилась рядом. Только и смогла выговорить:
-- Степа!
Обвила голыми горячими руками шею, пылающим лицом прильнула к шелковистым кудрям парня. Толстые черные косы ее, как змеи, повисли на белой Степановой рубахе. Ударил хмельной мед обоим в голову.
Звонко запели коростели и кузнечики. Заколебались, затрепетали яркие звезды. Опрокинулось небо.
Земля дышала пахучим и душным дурманом.