Капитан Альбранд прибыл в Тегеран 8 ноября 1838 года вместе с полковником Дюгамелем, преемником графа Симонича по званию полномочного министра. 13-го числа того же месяца он обратился к баталиону с приказом, во всем сходным с отданным в Тавризе, но с прибавлением в заключении следующих слов:
"...Ребята! Я 17 лет служу Богу и отечеству верою и правдою; я пролил кровь мою за родину святую; я брат ваш по сердцу и как братьев моих, прошу вас не накликать на себя гнева царского, но милосердие его и прощение за побег и прежние проступки принять как дар Бога. Не верьте, ребята, тем безбожным злодеям, которые совращают вас: они без сожаления будут смотреть на вашу гибель, когда милосердный государь во гневе своем потребует вас силою оружия и когда, вместо прощения, вы получите тяжкое наказание. Не думайте укрыться побегом: на дне Персии и Турции отыщут вас и силою доставят в Россию. Шах персидский и султан турецкий дали слово нашему государю отнюдь вас не держать у себя на службе и выдать вас, -- знайте это".
Но трудности, которые Альбранду удалось так скоро и успешно преодолеть в Тавризе, были ничто в сравнении с теми, какие он встретил в шахской резиденции. Подробности о выводе отсюда баталиона наших дезертиров довольно обстоятельно изложены в небольшой, ныне весьма редкой брошюре нашего известного и уважаемого ученого Н.В. Ханыкова "Очерк служебной деятельности генерала Альбранда", из которой мы себе позволяем извлечь относящийся до этого предмета рассказ:
"Перебежчики наши составляли здесь (в Тегеране) уже не разрозненные клочки населения, не ознакомившиеся друг с другом и не успевшие приготовиться к сопротивлению; напротив, они образовали здесь значительную и довольно хорошо вооруженную горсть людей, преданных своему начальнику, Самсон-хану, и сильных безнаказанностью своего дерзкого своеволия между населением, смотревшим на них, как на людей, пользующихся особенной милостью их слабого, но страшного своею жестокостью правительства.
К тому же, сам состав баталиона, где полки имели и численный, и нравственный перевес, враждебные внушения иностранных агентов, действовавших на легковерие перебежчиков несбыточными обещаниями содействия их сопротивлению и даже, в случае нужды, дарования им верного убежища в Багдаде43, и, наконец, справедливое опасение Самсон-хана потерять свое значение с выводом баталиона из Персии, -- все это делало маловероятным успех поручения Альбранда, где нельзя было надеяться на искреннюю помощь со стороны персиян, боявшихся смелости наших солдат и не желавших лишиться этой лучшей части своих регулярных войск. Альбранд сознавал эти затруднения, но решился побороть их.
Скоро после приезда его в Тегеран, пришла к нему первая горсть беглецов; в переднем ряду их стоял угрюмый старик, очевидно, командовавший толпой; он недоверчиво смотрел на Альбранда, когда тот говорил им о милостивом забвении, коему государь император предал их прошлую вину, когда он старался пробудить в них заснувшую на чужбине любовь к родине и когда буйная толпа порывалась перебить Альбранда, старик повелительным взглядом принуждал ее к молчанию; но, по выражению мускулов бледного лица его и по зловещему блеску впалых глаз, видно было, что не почтение руководило им в этом случае, но что он молча копил в душе яд желчного ответа на речь Альбранда. Дав ему закончить, он выступил на шаг вперед и голосом, дрожащим от полноты чувства, высказал ему все трудности (солдатской на Руси) службы, и, сравнив их с льготами настоящего положения, заключил: "И ты затем пришел сюда, чтобы сладкою речью выманить нас на муку? Так знай же, что несдобровать тебе у нас!", -- и при этом слове он коснулся рукоятки кинжала. Альбранд вспыхнул. Больно ему было слышать вдали от родины хулу на все, больно ему было видеть горькое заблуждение старика, выливавшееся из страдальческой души его в диких и сильных словах; он быстро подошел к нему, распахнул грудь свою и сказал:
-- Старик, ты вздумал стращать меня; ты думаешь, что мне дорога жизнь, которою я не раз жертвовал в честном бою? Так вот тебе моя грудь: пронзи ее, но, умирая, я заклеймлю тебя проклятием за то, что ты отступил от веры своей, забыл царя и святую родину, и что слова твои не от Бога, а от сатаны, который губит тебя!
Как ни просты были эти слова, но увлечение Альбранда, обнаженная грудь его, на которой кровавым пятном горела славная гимринская рана, подействовали сильнее всякого красноречия на слушателей его. Старик отступил назад и затрясся. Очевидно было, что сердце его отозвалось на молодецкий поступок Альбранда: темный пламень глаз его исчез, в них выступили слезы, он упал на колена, крепко обвил руками ноги Альбранда и долго рыдал, не мог произнести ни одного слова; наконец, едва внятным голосом он простонал: "Прости или зарежь меня". Альбранд хотел вырваться из судорожных объятий его, но это было невозможно. Старик прильнул к нему и, не поднимая лица от земли, повторял с настойчивостью отчаяния то же самое. Растроганный до слез драматичностью этого положения, Альбранд наклонился к старику и, положив ему руки на голову, простил его. Прощение это осветило угрюмые дотоле лица всех других беглецов; увлеченные примером своего вожака, они бросились к Альбранду, целовали его руки, плакали и в один голос вызывались идти с ним на край света.
Таким образом, первый шаг был сделан. Но сколько трудностей оставалось еще преодолеть. Одною из главных было противодействие Самсон-хана, -- противодействие тем более опасное, что персидское правительство не могло и даже не хотело употреблять никаких мер, чтобы ослабить его вредное влияние; а потому Альбранд решился видеться с ним и попробовать над ним силу убеждения. С большою недоверчивостью принял его Самсон-хан в своем богатом доме, окруженный приближеннейшеми людьми своего баталиона. Альбранд хорошо знал, что этого человека, составившего себе в новом своем отечестве имя, связи и богатство, почти невозможно склонить возвратиться в Россию, где он должен будет потерять непременно первые два преимущества; но вместе с тем он знал также, что, несмотря на долгое пребывание между мусульманами, Самсон-хан сохранил горячее чувство любви к родной вере, и что для проявления этого чувства он жертвовал состоянием своим и даже рисковал навлечь на себя негодование персидского правительства, соорудив в одной из адербейджанских деревень своих христианский храм, которого золотой купол поражал необычайностью своей в Адербейджане, среди населения, не терпящего явного или, лучше сказать, гласного исповедывания никакой другой религии, кроме шиитского толка мусульманской веры; посему, если оставалась надежда склонить его к возврату, то не иначе, как действуя на это глубокое религиозное убеждение.
Альбранд представил ему тягость греха, принимаемого им на свою душу удержанием стольких христиан от исполнения обязанностей их веры; показал ему опасность, которой он подвергает их вовсе отступиться от христианства, увлекшись, по человеческой слабости, обманчивыми наущениями врагов исповедывания Христа. И, наконец, привел его к сознанию, что все это он делает не из какого-либо чистого, бескорыстного побуждения, а просто с тем, чтобы несколько последних лет жизни провести в тщеславном довольстве и копя богатства, которые не спасут его ни от мук последнего раскаяния, ни от страшного последнего ответа за гробом. Самсон-хан не ожидал нападения с этой стороны своего заветного чувства, и поэтому его не трудно было поколебать. Он сначала горячо и даже грубо спорил с Альбрандом, желая его вывести из спокойствия и заставить сказать что-либо, могущее служить предлогом к прекращению разговора, из которого он чувствовал, что не выйдет победителем; но Альбранд видел это и отстранил от себя, напав на живую струну этого старого сердца. Тогда Самсон-хан перестал возражать: долго молча слушал убеждения Альбранда и кончил тем, что просил его остановиться и не растравлять рану позднего сожаления о побеге из родины, куда ему нет возможности возвратиться, и поклялся не мешать более выводу баталиона из Персии, уклонившись от прямого содействия этому делу только потому, чтобы не возбудить против себя гнева правительства, в службе которого он полагал еще оставаться.
После этого команда Альбранда стала быстро прибывать, но персидское правительство, не верившее вначале возможности вывода перебежчиков, стало заботиться о том, чтобы помешать этому, и шах, опасавшийся прямого сопротивления этой мере, на которую он изъявил согласие, косвенно побуждал баталион не соглашаться на возвращение, объявив торжественно на смотре, что силой он к тому никого принуждать не будет. Наконец, когда все это не помогло и у Альбранда собралось 153 человека, адъютант-баши (генерал-адъютант) Хусейн-хан, желая угодить своему правительству, подговорил 40 человек из них к побегу из Тегерана с оружием и со своей боевой амуницией, думая, что этот пример подействует и на остальных и увлечет их отказаться от объявленного желания идти на родину. Но замысел этот не удался, и вместо того, чтобы повредить успеху дела, он ускорил его. Нравственное влияние, произведенное Альбрандом на перебежчиков, было так велико, что они сами открыли ему заговор своих товарищей и не только заставили их отказаться от исполнения его, но и арестовали их. В то же время Альбранд и сам, и через поручика Яневича, присланного к нему из Тифлиса, старался действовать на поляков. (Говорили, что они старались пробраться в Индию). Он доказал им ненадежность защиты, обещанной им иностранными агентами, примерами прошедшего, где все усилия чужеземных правительств не могли преодолеть твердой воли России и изменить ее предначертаний; указал им на Индию, где денежные выгоды составляют главную цель завоевателей, и, наконец, разительным примером влияния своего на русский отдел баталиона убедил польские роты, что им нечего смотреть на персиян и ждать от них покровительства. Упорство их поколебалось, и они скоро затем изъявили также согласие идти в Россию.
Таким образом, к декабрю весь баталион, состоявший из 4-х холостых и одной женатой роты, в составе 385 человек, добровольно подчинился Альбранду. 6 декабря, в день тезоименитства государя императора, в доме, занимаемом баталионом, совершено было армянским священником молебствие, в присутствии полномочного министра нашего, полковника Дюгамеля и всех членов миссии, после чего за обедом, данным солдатам, Альбранд произнес им речь, которая окончательно укрепила их в их намерении: воодушевление слушателей его не знало границ, прошедшее для них как будто не существовало, и они со слезами радости благодарили Альбранда за то, что он помог им развязаться с тяжким впечатлением сделанного ими проступка. Этим расположением людей надобно было пользоваться, и Альбранд взялся выступить, не теряя времени и несмотря на позднее время и на трудность достать провиант и перевязочные средства, при нежелании правительства помочь этим заготовлениям. Но успех развивает энергию и в слабых натурах, а у Альбранда не было недостатка в этом качестве: с помощью самих перебежчиков и при ревностном содействии полковника Дюгамеля он устранил все затруднения и, выступив 22 декабря из Тегерана, 5 марта следующего, 1839 года благополучно прибыл со всею командою в Тифлис".
Так окончилось это трудное поручение. Вывод 597 дезертиров, 206 жен и 281 детей, а всего 1084 душ, стоил казне 19971 рубль серебром, суммы относительно весьма незначительной. В рапорте, при котором Альбранд представил отчет о сделанных им расходах, он, между прочим, говорит: "Не персидское правительство мне сдало дезертиров и вывело их на наши границы, -- я их увлек, увел в Россию. Действуя не силою войска, но нравственною силою, я не мог обойтись без издержек, но издержки эти ничтожны в сравнении с теми, которые нужно было бы сделать, чтобы принудить их вооруженною рукою к возврату".
Дальнейшая судьба дезертиров следующая: еще в июле 1838 года граф Чернышев сообщил генералу Головину, что государю императору угодно было повелеть всех возвратившихся из Персии дезертиров определить на службу в финляндские линейные и архангелогородский гарнизонный баталионы. Впоследствии, по ходатайству генерала Головина, последовало высочайшее повеление об обращении всех семейств дезертиров в кавказское линейное казачье войско и об увольнении 30 русских стариков на родину. Что же касается принявших мусульманскую веру, то их повелено было подвергнуть только церковному покаянию "за вероотступление, вынужденное долговременным пребыванием в Персии и крайностью".
Вот дальнейшая судьба Альбранда: в январе 1839 года, за успешный вывод наших дезертиров из Персии, произведен в майоры; в марте того же года -- в подполковники и, наконец, за участие в экспедиции генерала Головина в Дагестан -- в полковники. В следующем, 1840 году Альбранд зачислен в отряд, действовавший на правом фланге, а в 1841 году, по расстроенному здоровью, отправляется сначала в Петербург, а потом за границу. По возвращении в Россию он по высочайшему повелению был прикомандирован к образцовому кавалерийскому полку, а затем назначен дежурным штаб-офицером штаба корпуса путей сообщения. При назначении графа Воронцова наместником он снова возвращается на Кавказ, принимает деятельное участие в даргинской экспедиции 1845 года, в которой лишился руки. В 1846 году он находился в походе при построении Ачхоевского укрепления, за что произведен в следующем году в генерал-майоры и назначен начальником 2-го отделения черноморской береговой линии. Осенью того же года он уехал в Петербург, где получил назначение коменданта в Шлиссельбург. Но ему не жилось на севере, и он с радостью принял предложение графа Воронцова -- возвратился в Закавказье в качестве эриванского военного губернатора. Прибыв в конце ноября 1849 года в Тифлис, он немедленно отправился к месту назначения, но, простудившись по дороге, сильно заболел и 13 декабря 1849 года скончался в Эривани, где и предан земле.