Обратимся к Самсон-хану. Из предыдущей главы мы видим, что он, не поддавшись убеждениям капитана Альбранда, решил остаться в Персии. Впрочем, Альбранд и не настаивал особенно на его возвращении, руководствуясь в этом случае высочайшим повелением, состоявшимся как в отношении Самсон-хана, так и солдат, принявших мусульманскую веру и взятых персидским правительством под строгий надзор.
Но с выводом из Персии баталиона Самсон-хан не мог не потерять значительной доли своего прежнего веса. В особенности же ему было трудно лишиться командира баталиона Скрыплева, составлявшего лучшую его опору и много содействовавшего Альбранду к выводу дезертиров из Персии.
Скрыплев, сын полковника ведомства черноморского флота, служил в России прапорщиком в Нашебургском пехотном полку и ушел в Персию еще в молодых летах. Оставшись там около 10-ти лет, он женился на дочери Самсон-хана, дослужился до должности серхенга (полковника) и получал 1000 червонцев ежегодного дохода. Но ни положение, ни родственные связи, -- словом, ничто не могло привязать его к чужбине: пренебрегши всем, он возвратился в Россию. Вместе с ним Самсон-хан отправил, с разрешения Альбранда, своего доверенного, который, по собрании достоверных сведений о Скрыплеве, обязан был возвратиться в Персию. Полученным этим путем известиям он предоставил окончательно решить вопрос о собственном возвращении на родину, что тем более было желательно нашему правительству, что в Хамадане, Кирманшахе, Хорасане, а в особенности в Багдаде и Адербейджане осталось еще много дезертиров, которых Самсон-хан при первом случае мог собрать на службу Персии. Но он остался при первом решении и навсегда отказался от России. Скрыплев же, во уважение оказанных им услуг по выводу баталиона, согласно ходатайству генерала Головина, по высочайшему повелению был определен сотником в один из линейных казачьих полков, предназначавшихся к поселению на Лабинской линии.
После выступления баталиона Самсон-хан возвратился в Тавриз, где по поручению правительства, занялся образованием нового полка, в состав которого поступили и те дезертиры, которые пожелали остаться в Персии. Спустя несколько лет, ничем особенным не отмеченным в жизни Самсон-хана, он снова выступает на поприще военных действий, и на этот раз, облеченный полной доверенностью шаха, оказывает Персии многие, весьма важные услуги.
Известно, что последние годы жизни Мамед-шаха ознаменовались восстанием в Хорасане, составляющем едва ли не самый грустный и кровавый эпизод царствования этого государя. Будучи следствием тех враждебных отношений, которые установились между шахом и родным его дядей, Аллах-Яр-ханом, оно было вызвано сыном последнего, Хасан-ханом, известным под именем Салара и в отсутствие отца управляющим Хорасанской областью. После первых неудач и разбития правительственных войск Мамед-шах снарядил новый отряд в 7--8 тысяч человек, в состав которого вошел и баталион Самсон-хана. Рассказывают, что едва только баталион вступил в Тегеран, как шах немедленно потребовал к себе Самсон-хана.
-- Добро пожаловать, Самсон! -- обратился он к нему. -- Ты знаешь, что в Хорасане возмущение, и что я отправляю туда войско. Я потребовал тебя, чтобы знать совет твой, кого мне назначить главнокомандующим. Я слушаю тебя!
-- Средоточие вселенной, -- отвечал Самсон-хан, -- раб твой полагает, что благоразумие требует назначить одного из принцев (шах-задэ) и непременно из сыновей Аббас-мирзы (да освятит Аллах его могилу!), если бы даже таковой был еще в колыбели. При этом только условии, клянусь бородою падишаха (да сохранится она от всякой нечистоты), Аллах увенчает твои предприятия вожделенным успехом.
Выслушав такое мнение, шах тут же остановился выбором на родном своем брате, Гамза-мирзе, поручив ему вместе с званием главнокомандующего и управление Хорасанской областью, причем выразил непременную волю, чтобы он во всех своих действиях сообразовался с указаниями Самсон-хана и ни под каким видом не предпринимал ничего важного, не посоветовавшись с ним предварительно. К чести Гамза-мирзы должно сказать, что он действительно свято исполнял волю своего царственного брата; Самсон-хан же не только не делал ему уступок, но иногда даже выходил из пределов предоставленного ему права, нанося принцу тяжкие обиды, которые тот переносил безропотно. Так, например, во время стоянки войска в Керус-абаде случилось следующее:
Самсон-хан, желая по какому-то делу видеться с Гамза-мирзой, отправил к нему своего адъютанта, некоего майора Симон-бека, узнать, может ли он принять его. Посланный возвратился с ответом, что он застал у принца эмир-тумана (начальника 10 тысяч человек) Мамед-Али-хана Макинского, сартиба Ибрагим-хана Салмасского и Риза-Кули-хана Карадагского, и что потому никто из прислуги не решился о нем доложить. Ничтожное обстоятельство это, в котором вся вина Гамза-мирзы заключалась разве только в том, что он принял у себя людей, которых Самсон-хан считал далеко ниже себя, до того его взбесило, что он немедленно отправился к принцу и, войдя без доклада в комнату, в присутствии всего собрания произнес:
-- О, Аллах! Взгляните на сына покойного наследника, на этого царственного повелителя и нашего великого полководца: вот те люди, с которыми он думает усмирить Хорасан!
Сказав это, он хлопнул дверью и скрылся.
Пораженный такой внезапностью и догадавшись, в чем дело, Гамза-мирза тотчас отправил людей просить к себе Самсон-хана; но когда все усилия побудить его к тому оказались тщетны, он потребовал к себе Симон-бека.
-- Ради Аллаха и его 12-ти имамов, -- обратился он к нему, -- за что Самсон-хан сыплет на главу мою пепел и заставляет меня пред всеми есть грязь? Разве он не мог сделать мне замечание наедине? Чем же я виноват, что ко мне приходят эти сожженные отцы и беседуют со мною сидя? Скажи ему, пусть призовет к себе этих болванов и раз навсегда прикажет им не садиться в моем присутствии, или же, что еще лучше, пусть выгонит души этих пезе-венгов чрез все отверстия их тела!
Вот до чего влияние Самсон-хана было сильно на Гамза-мирзу!
Обращаясь к военным действиям в Хорасане, упомянем, что после разбития Салара при Зейдаре Гамза-мирза, преследуя его чрез Буд-жнурд, нашелся вынужденным оставить в этом городе часть отряда под начальством Мамед-Али-хана Макинского и спешить в Мешед, где, по дошедшим до него слухам, вспыхнуло возмущение. Но едва только он успел туда прибыть и восстановить порядок, как получил известие, что оставленный им в Буджнурде гарнизон вырезан Саларом и что одним из первых пал сам Али-хан: обстоятельство это до того встревожило Гамза-мирзу, что он немедленно выступил против инсургентов, оставив Мешед на попечение Самсон-хана с отрядом в триста человек, две трети которого составляли русские беглецы.
В Персии, как известно, всякое передвижение войск влечет за собою не только в военное, но и в мирное время, в попадающихся на пути деревнях и селениях разорение и притеснение поселян, которые зачастую не только лишаются всего своего имущества, но, вдобавок, подвергаются побоям и всякого рода насилиям. Вот почему большая часть персиян имеет привычку обносить свои деревни каменной стеной и, по возможности, избегать всяких сношений с сарбазами. Предосторожность эта, однако же, соблюдается не везде и отсутствию ее должно приписать, что сарбазы Гамза-мирзы, вспомнив старую привычку, с особенным усердием, достойным лучшего дела, принялись грабить жителей встреченных деревень. Последние, ввиду таких бесчинств, отправили в Мешед депутатов, чтобы при содействии тамошнего шейх-уль-ислама44 заручиться письмом Самсон-хана к принцу об удержании сарбазов от дальнейших беспорядков и о возвращении им награбленного у них имущества. Одновременно с прибытием депутатов в Мешед привезли тело убитого в Буджнурде Мамед-Али-хана Макинского, которое, еще за городскими воротами, было встречено небольшим отрядом войск, назначенным Самсон-ханом для отдания последнего долга человеку, смерть которого произвела глубокое впечатление не только в столице Хорасана, но и в шахской резиденции.
Шейх-уль-ислам Мешеда, желавший всегда быть самовластным в городе и потому не терпевший присутствия в нем правительственных войск, лично присутствовал на похоронах Мамед-Али-хана. Заметив в процессии такую малочисленность сарбазов и желая убедиться, действительно ли ими ограничивается все наличное число шахских войск, воспользовавшись прибытием депутатов от ограбленных деревень, послал просить к себе Самсон-хана под предлогом личного объяснения по весьма важному делу.
Самсон-хан не пошел к нему, а послал Симон-бека. Последний, отправляясь к шейх-уль-исламу, совершенно случайно взял с собою находившегося у него в услужении несторианца по имени Мхро, отличавшегося чрезвычайно безобразной наружностью. Переговорив о чем было нужно, шейх-ул-ислам спросил Симон-бека:
-- Я полагал, что у вас в крепости много войска; между тем вчера, на похоронах Мамед-Али-хана заметил, что едва ли вы имеете более двухсот человек. Неужели вы не боитесь с ними оставаться в Мешеде?
-- Нет, -- отвечал Симон-бек, -- вы ошибаетесь. У нас, слава Аллаху, кроме вчерашних сарбазов, наберется еще до 1000 человек солдат-людоедов, которых мы не выпускаем из крепости, опасаясь, чтобы они не пожрали встречных детей, женщин и даже мужчин, а что еще того хуже, не разрыли бы свежих могил. Войско же, которое вы вчера видели, было не из людоедов.
-- О, имам Риза! О Фатьма Кумекая! -- выкрикнул испуганный шейх-уль-ислам. -- Тысяча человек людоедов! Нет божества, кроме Аллаха! Что это за известие? Я действительно когда-то слышал, что на севере живет какое-то племя урусов (русские), которое пожирает людей, но пусть печенка моя обратится в кебаб, а внутренность в воду, если я когда-нибудь этому верил. Теперь же, убедившись в истине, желал бы видеть такого людоеда.
Симон-бек позвал Мхро.
Увидев его, шейх-уль-ислам так и обомлел: лицо его вытянулось, и, долго дрожа всем телом, рассматривал он неподвижно стоявшего перед ним Мхро.
-- О, Аллах! О, Мухаммед! -- проговорил он, наконец. -- Что за рожа: она действительно подтверждает в нем людоеда. Но, ради моей бороды, чем же вы кормите этих людей? -- обратился он к Симон-беку.
-- Преимущественно издохшими лошадьми, верблюдами, ослами и прочим, -- отвечал Симон-бек, -- а если такой падали не имеется, то и хлебом. Вот, если желаете, мы выпустим их из крепости, но предупреждаю вас, что вы недосчитаетесь в городе нескольких сотен девочек и мальчиков.
-- Ради имени Али! Ради души твоего отца! Не говори этих слов, Симон-бек, -- возразил шейх-уль-ислам, -- и не испытывай нас. Ведь мы, слава Аллаху, не ослы, чтобы из одного любопытства лишиться нескольких сот мальчиков и девочек; разве ты не знаешь, что в них все наслаждение правоверных? Пусть я прежде провалюсь в глубочайшее отделение ада, чем соглашусь на твое предложение. Что мир со всеми его благами без девочек и мальчиков? О, Мегди! О, Риза!
Тем аудиенция и кончилась.
Оставшись один, шейх-уль-ислам еще долго размышлял о страшном племени людоедов, и мысль о возможности сделаться свидетелем его неистовства приводила его в невольное содрогание. Единственное и лучшее средство отвратить такое несчастье было, по его мнению, найти расположение Самсон-хана. С этой целью он отправился к нему на свидание.
Самсон-хан принял шейх-уль-ислама с подобающей его сану почестью, а как это было около полудня, то пригласил его позавтракать у него. Подойдя к столу, Самсон-хан налил себе водки и прежде чем ее выпил, снял шапку и перекрестился. То же самое он повторял каждый раз, когда наливал себе вина. После завтрака шейх-уль-ислам спросил его:
-- Почему ты, перед тем, чтобы выпить водку или вино, снимал шапку и пальцами крестил свою голову?
-- Снятие шапки, -- отвечал Самсон-хан, -- означает: "Господи, подобно тому, как обнажена голова моя, перед тобою открыты грехи мои". Знамение же креста есть воспоминание распятия Иисуса во искупление грехов рода человеческого. Крестясь, мы просим у Бога отпущения грехов во имя распятого Сына Его, а также благодарим за то, что Он сохраняет нас в здравии и удостаивает ниспосылаемых благ своих, -- словом, мы так же прославляем нашего Бога, как и вы молитесь своему.
Услышав такие речи, шейх-уль-ислам обратился к присутствующим и сказал:
-- Валлах-биллах! (ей-ей!). Такая ревность к Аллаху может заслужить не только отпущения грехов, но, клянусь вашими бородами, и самого прощения людоедства.
Еще до беспорядков, возникших в Мешеде, правительственные войска успели овладеть Келатом, считающимся родиной Надир-шаха. Известие до того обрадовало шаха, что он немедленно отправил на имя Гамза-мирзы фирман, которым повелевалось безотлагательно поручить Самсон-хану снять план названной крепости и затем ехать в Тегеран для личной передачи его величеству всех подробностей, сопровождавших овладение этим важным пунктом. Но Гамза-мирза, хорошо понимая, что отсутствие Самсон-хана при тогдашнем возбужденном состоянии Хорасана могло поставить его в величайшее затруднение, решился удержать его при себе, а исполнение шахской воли возложить на Симон-бека. По прибытии последнего в Тегеран, он немедленно был представлен шаху. Его величество, прочитав предварительно привезенные им донесения от Гамза-мирзы и Самсон-хана и оставшись вполне довольным распоряжениями брата, взял план Келата и начал слушать обстоятельный рассказ его покорения, причем до того увлекся изложением Симон-бека, что тут же возвел его в ханское достоинство, с пожалованием ему ордена Льва и Солнца, украшенного алмазами, дорогой шали и 60 туманов (180 рублей серебром) деньгами, упомянув по этому случаю, что "награждает его не только за собственную службу, но и за службу Самсон-хана". Кроме того, на имя Самсон-хана последовал собственноручный рескрипт шаха следующего содержания:
"Доброжелатель державы, Самсон-хан. Ты протянул цепь правосудия от Хорасана до ворот тегеранских (то есть не разорял и не грабил деревень). Да будет лицо твое белым! Известия из Хорасана и из лагеря, а равно план Келата представил нашему священному взору Симон. Хвала Симону, стотысячная хвала! В воздаяние его заслуг мы оказали ему монаршую милость. Власть же над отрядом и все хорасанские дела предоставляем тебе. Будь бдителен. Гамза-мирзе предписано без твоего согласия не решать никаких дел".
Между тем, Салар, во время отсутствия Гамза-мирзы из Мешеда, не оставался без дела. Собрав до четырех тысяч туркмен и курдов, он двинулся к столице Хорасана, куда его приглашали жители, объявившие, что они вовсе не намерены поддерживать шахские войска. В самом городе возникли беспорядки, и говорят, что во время этой суматохи Самсон-хан решился направить пушку против городской цитадели, причем одно ядро ударило в купол мечети.
Слухи о происходившем в Мешеде не миновали Гамза-мирзы. Он тотчас же поспешил на помощь Самсон-хану, но с появлением его дела шахских войск не только не поправились, а, напротив, приняли еще худший оборот, так как войска нашлись вынужденными ретироваться в цитадель, а инсургенты, ободренные удачей и пользуясь народным волнением, подступили к городу.
Положение Гамза-мирзы было отчаянное. Окруженный со всех сторон неприятелем и не ожидая ниоткуда подкрепления, он обратился с просьбой о помощи к Яр-Мухаммед-хану Гератскому, в котором видел единственную надежду на спасение столицы Хорасана, с переходом коей в руки инсургентов провинция эта должна была бы считаться потерянной для Персии. Яр-Мухаммед-хан отозвался на этот призыв и, несмотря на позднее уже время года, явился во главе четырех тысяч всадников к Мешеду и немедленно вступил в прямые сношения с принцем. Но, убедившись в превосходстве неприятельских сил, он удержался вступить в открытый бой с Саларом, а предложил Гамза-мирзе идти с ним в Герат с тем, чтобы весной снова открыть военные действия, которых успех, по его уверению, обеспечивался еще и тем, что в этот промежуток времени к нему могла подоспеть помощь из Тегерана. Гамза-мирза принял совет и, оставив Самсон-хана в цитадели, сам, под прикрытием Яр-Мухаммед-хана, отправился к стороне Герата.
В то самое время, как Хорасан служил театром этих событий, в Тегеране также произошли большие перемены: скончался Мамед-шах, и Наср-Эддин, провозгласив себя шахом, уже успел прибыть в столицу. Со смертью шаха и с удалением от дел Хаджи-Мирза-Агаси изменилась и политика нового правительства. Эмир-Таги-хан, преемник Хаджи-Мирза-Агаси по званию первого министра, зная всю громадность жертв, поглощенных хорасанским возмущением, хорошо понимал, что дальнейшее продолжение войны могло довести Персию до конечного разорения, а потому все его заботы сосредоточились на возможно скорейшем усмирении мятежа, чтобы затем всецело заниматься внутренней реорганизацией, в которой настоятельно нуждалось государство. Он начал с того, что отправил в Хорасан несколько доверенных людей, с целью убедить инсургентов сложить оружие, с обнадежением их в безусловном прощении. Вместе с тем последовало распоряжение об отозвании Гамза-мирзы и о назначении на его место Султан-Мурад-мирзы, с поручением ему, на всякий случай, если бы меры кротости оказались безуспешными, отряда войск в семь тысяч человек, при восемнадцати орудиях. Рассказывают, что Салар согласился сложить оружие, но, узнав о движении Султан-Мурад-мирзы, отказался от своего намерения, видя в этом назначении неискренность правительства.
Султан-Мурад-мирза выступил из Тегерана 20 октября 1848 года и, следуя к Мешеду, остановился перед Себзеваром, требуя сдачи города, которого защиту Салар вверил сыну своему Эмир-Аслан-хану. Когда же требование это было отвергнуто, принц приступил к блокаде, но безуспешно, что его и заставило отступить к Амрудистану. По взятии этой крепости, он снова двинулся к Себзевару, чтобы обеспечить свой тыл, так как почти одновременно с ним туда спешил и Салар.
Между тем, холод и голод опустошали шахскую армию. Уже два года, как в Хорасане не было урожая, и население отказывалось снабжать продовольствием войска, питая к ним закоренелую ненависть. Вдобавок к этому, сношения центрального правительства с его генералами почти прекратились, ибо письменные сообщения редко доходили по назначению, будучи перехватываемы Саларом.
Столь безвыходное положение дел крайне озабочивало Эмир-Таги-хана, и он не знал, на что решиться. Да и что можно было сделать среди зимы? Хорасанцев начали убеждать в беспредельной к ним милости шаха, с обещанием им щедрых наград, если они оставят Салара и перейдут на сторону правительства. В то же время Султан-Мурад-мирзе было послано новое подкрепление. Все эти меры имели на этот раз полный успех. Мелкие крепости и города, один за другим, стали переходить на сторону шаха и в числе их Турбет, которого покорность послужила ключом к взятию Себзевара. Овладев этим важным пунктом, Мурад-мирза двинулся к Мешеду. В Нишабуре он встретился с Гамза-мирзой, уже получившим фирман о своем отозвании.
В персидской истории "Мулхекати-Роузетус-сефа", составленной Риза-Кули-ханом, между прочим, рассказывается: "Под начальство его (то есть Султан-Мурад-мирзы) поступил и Самсон-хан, в отряде которого находились Аббас-Кули-хан, сын Ибрагим-хана Бакинского, убившего князя Павла Дмитриевича Цицианова, с Хойским полком, Али-хан Карагёзлу с Хамаданским полком, Хасан-Али-хан с полком Геррусским, Абдул-Али-хан, начальник артиллерии, с 4-мя орудиями, 2-мя мортирами, кавалерией Чебианлу, Карадаглу, Гилияни, милициею Мафи и др. Когда армия Мурад-мирзы приближалась к Мешеду, против нее выступил Салар, но после весьма жаркого дела должен был возвратиться в город. Несколько дней спустя, он с сыном своим Эмир-Аслан-ханом и хорасанцами сделал вылазку из ноуканских ворот и напал на отряд Самсон-хана, но последний храбро его встретил, и после сражения, продолжавшегося несколько часов, от дыма орудий и ружей день обратился в мрачную ночь; хорасанские, египетские и индийские сабли обагрили землю кровью, цветом не уступавшей Румскому атласу, причем лицо Самсон-хана приняло багровый цвет, а лицо Салара, от стыда, цвет шафрана, и он пустился в бегство, не останавливаясь до самых ворот Ноукана. Отряд Самсон-хана преследовал бегущих до названных ворот и возвратился с большой добычей и пленными. Наконец, положение Салара сделалось критическим, и он, не будучи в состоянии держаться в городе, прибег к защите священной гробницы имама Ризы. Между тем, отряду, имевшему во главе Самсон-хана, было дано приказание овладеть Мешедом, в который они и вступили, не встретив сопротивления со стороны жителей. Вслед за этим последовала сдача Салара Самсон-хану, а несколько позже и казнь, которой он был предан с сыном своим Эмир-Аслан-ханом и братом Мухаммед-Али-ханом. Прочие родственники его потеряли всякое значение и лишились занимаемых ими должностей".
В первых числах марта 1849 года, вечером, 101 пушечный выстрел возвестил Тегерану о взятии Мешхеда.
Так кончилась эта война, на которую Персия истощила все свои силы, свою честь и в слепоте своей собственными руками трудилась над разорением одной из лучших своих провинций и вернейшего оплота со стороны Афганистана.