Свои общие понятия о науке и приложении ее к потребностям русского общества татищев высказывает, как мы уже видели, в сочинении своем "разговор двух приятелей о пользе науки и училищ". Смело можем сказать, что это сочинение Татищева принадлежит к числу важнейших произведений русской литературы XVIII века. В нем высказывается миросозерцание человека замечательного ума, больших дарований и обширного, многостороннего образования. "Разговор" должен отныне -- по моему крайнему убеждению -- стать центром, около которого будет группироваться вся ученая и литературная деятельность Татищева. Здесь он обсуждает вполне все волновавшие его вопросы из высших сфер ведения; здесь он отстраняет недоумения, могшие возродиться и, несомненно, возрождавшиеся в окружающем его обществе; здесь он делает практические указания на те меры, посредством которых просвещение должно водвориться в русской земле. До сих пор мы видели Татищева как практического деятеля; таким он нам рисовался в своей обильной перипетиями деловой жизни, переносившей его от занятия к занятию, от одного края до другого; мы видели, как всюду он старался определить и уяснить отношения, как всюду, внося просвещенную мысль, он заботился о водворении просвещения, составлявшего заветную цель всех стремлений его жизни; таким рисовался он и в наставлениях сыну и в наставлениях помещика крестьянам; и тут и там человек, много поживший и много видевший, старается указать другим путь к лучшему практическому устройству себя среди сложившихся существующих житейских отношений. Здесь, в том сочинении, оценка которого принадлежит нам, является перед нами человек умственных интересов, стремящийся найти практические пути для осуществления своих идеалов. Возможность практического приложения его идеалов, практическая сторона занимающих его мыслей, конечно, и здесь стоят на первом плане -- иначе у Татищева и не могло быть; но сфера, в которой он вращается в этом сочинении, иная: это не сфера житейских практических отношений, а высшая сфера знания и мышления. Перед нами стоит русский человек начала XVIII века, пытающийся обнять одним взглядом всю многообразную область европейской науки, перед которой он поставлен впервые лицом к лицу; он пытается проникнуть до движущих начал этой сферы, уяснить себе ее общность и взаимную связь ее частей, и вместе с тем указать возможность ее перенесения к нам, в Россию. Нет никакого сомнения в том, что общие воззрения, выраженные в этом сочинении Татищева, далеко не всегда плоды его самостоятельного мышления, что многое усвоено им от его европейских учителей. Предоставив будущему любопытное исследование корней и разветвлений взглядов, высказанных Татищевым, мы займемся на первый раз только ознакомлением с тем видом, в котором они представляются нам в разбираемом сочинении. Ввиду малоизвестности самого сочинения мы будем следить за содержанием в порядке, принятом автором, и часто его собственными словами, надеясь, что читатель не посетует на нас за выписки, иногда довольно значительные; мы, умеется, будем с большим вниманием следить за тем, что говорит Татищев о современной ему России, ибо его свидетельство имеет в этом случае значение исторического памятника высокой важности*.
______________________
* Желательно было бы полное издание памятника, пока нет в виду другого списка, можно бы издать и по списку библиотеки, несмотря на его неполноту. Впрочем, до нас доходили слухи о другом списке. Нельзя не желать, чтобы он был сделан доступным. Сверх того, М.П. Погодин (в "Моск. Вед." 1875 г, No 161) говорил, что когда-то он видел едва ли не подлинник и написал о нем "где-то". Куда девалась эта рукопись тоже неизвестно.
______________________
Скажем предварительно несколько слов о времени происхождения "Разговора". Татищев в "Духовной"* говорит по этому поводу следующее: "Для тебя о тебе самом и что тебе нужно к разумению следующим разговором награждаю, который прошлого 733 года, будучи здесь, по случаю разговора с князем Сергием Долгоруковым начал; через разговоры же с архиепископом новгородским Феофаном Прокоповичем и князем Алексеем Михайловичем Черкаским, яко ж с некоторыми профессорами академии рассуждая, продолжал". Слова эти способны, однако, породить некоторые недоумения: прежде всего, кто этот князь Сергей Долгорукий? Если это Сергей Григорьевич, бывший русским посланником в Польше, то еще в 1730 году он был сослан в дальние деревни для безвыездного житья**; стало быть, разговор должен был происходить ранее. В разговоре*** Татищев упоминает о Российском "собрании", учрежденном при академии наук для исправления русского языка, а собрание это учреждено в 1735 году****; наконец, передавая свой разговор с Петром об академии*****, бывший, как мы заметили, в 1724 году, он говорит: "По сему от того времени через 12 лет подлинно по губерниям и епархиям надлежало бы многим школам и обученным хотя в языках довольству быть". Стало быть, слова эти написаны не ранее 1736 года. Из этого, кажется, можно заключить, что "Разговор" начат едва ли не ранее 1733 года, окончен же не ранее 1736 года.
______________________
* Стр. 55 -- 56
** П. С. 3. VIII, No 5532.
*** Вол. 64.
**** Ист. Рос. Акад., 4.
***** Вол. 75.
______________________
Форма разговора, в которую Татищев облек свое сочинение, была то время очень распространенной и любимой формой: представляя возможность отклоняться от строя систематического изложения трактата и оживляя сухость возражениями другого лица, она вместе с тем открывает удобное поле для опровержения разных возражений. В искусных руках форма эта может получить художественное совершенство и драматическое оживление, но тогда берутся уже живые лица или художественно созданные. Обыкйовенно же об отделке формы не думают, а принимают ее как удобный способ изложения. Так сделал и Татищев: в лице оппонента он собрал всякого рода возражения, которые слышались в тогдашнем обществе. Оппонент у него, как и в большинстве таких сочинений, не отличается ни особой стойкостью, ни особой последовательностью убеждений; он высказывает свое сомнение и, выслушав поучение, смиренно принимает его. Таким образом, мы присутствуем не на диспуте, где спор ведут два равных между собою бойца, а при катехизации, где наставляемый делает вопросы и заявляет свои Ч сомнения, а наставник отвечает. Иногда представитель древней Руси (между ними отчасти был и князь Д.М. Голицын) мог бы представить замечания более веские, чем замечания Татищевского оппонента; но Татищеву такой собеседник не был очень желателен, ибо дело, которое он защищал -- дело европейского просвещения -- еще так шатко стояло в русском обществе, что представлять труднопобеждаемые возражения было совсем неуместно. К тому же возражатель, взятый Татищевым, принадлежит к типу наиболее распространенному: это, если можно так выразиться, средний русский человек XVIII в.; он готов пойти за тем, кто его поведет, готов уступить, лишь бы только доказали ему несостоятельность навеянных на него сомнений. Впрочем, мы никак не думаем, чтобы все возражения, высказанные оппонентом Татищева, принадлежали действительности; мы убеждены, что кое-что вызвано желанием автора предложить те или другие меры и составляет авторскую хитрость для придания цельности сочинению. В этом отношении могут встретиться переходы от одной мысли к другой, очень натянутые, сшитые, так сказать, белыми нитками. Мы, вообще, не намерены выставлять татищевсвого "Разговора" образцовым произведением в своем роде и спешим оговориться, чтобы нас не заподозрили в этом намерении.
Разговор начинается вопросом, самым естественным для того времени: зачем автор посылает сына за границу? При этом высказывается весьма характеристическое замечание: "В детях наибольшая нам польза, когда их в очах имеем, по вашей воле содержим и наставляем и ими веселимся". Ответ на это замечание также естествен: польза эта мнимая, а истинное "увеселение в детях есть разум и способность к приобретению добра, и отвращение от зла", а для этого нужно учиться с детства. Но на этом голословном ответе не может успокоиться человек старой Руси; жизнь представляет ему другое: он видит, что "неученые в великом благополучии, богатстве и славе, а ученые в несчастии, убожестве и презрении находятся". Услыхав, что дело не во внешности, а в довольстве и спокойствии совести, возражатель хочет знать, что же такое эта наука, которой добываются такие важные результаты, и узнает, что "наука главная, чтобы человек мог сам себя познать". Тут он совсем сбит с толку и замечает: "Сия отповедь меня в недоумение приводит, ибо не мню, чтоб человек, как оный глуп не был, да себя не знал". Получив в ответ, что дело идет о внутреннем знании, он добивается, что такое внутреннее знание и узнает: "еже знати, что добро и зло, т.е. что ему полезно и нужно и что вредно и непотребно". Слова эти напоминают ему слова, которые некогда дьявол сказал Адаму, и он спрашивает, не то ли же это самое, и узнает, что это совсем не то: "Адам от Бога создан совершен и всего добра преисполнен, а злу непричастен, и для того ему зла знать не нужно и не можно". Дьявол обманул его, а "мы, зная разницу добра и зла, первое приобрести, а другое избежать могли. Премудростью мы признаем Бога". Это возбуждает новое сомнение. "Я не знаю, кому верить, -- говорит возражатель, -- ап. Павел говорит, что премудростью не разуме мир Бога, а ты сказываешь, что премудростью познать Бога". Услыхав в ответ, что Павел говорит о мудрости телесной, а не о душевной, на которую сам указывает, собеседник нашего автора несколько успокаивается -- говорим несколько потому, что он еще раз обращается к этому вопросу -- и продолжает беседу вопросом: что есть добро? И слышит, что добро есть "такое обстоятельство, чрез которое можем истинное наше благополучие приобрести и сохранить"; благополучие же это, как узнаем из ответа на следующий вопрос, не что иное, как "спокойствие души и совести". После определения зла, к сожалению, не сохраненного нашей рукописью, представляющей здесь перерыв, собеседники переходят к двоякому составу человека: из души и тела. Отказавшись объяснить поселение души в тело и ее местопребывание, о чем спорят философы, Татищев указывает на то, что она нераздельна, бессмертна и движет телом; на вопрос о частях души отвечает: частей нет, а есть орудия, силы: ум, воля. Любопытно, как он различает ум от разума: "в людях и глупейших по природе есть ум, но разумом именуем ум через употребление и поощрение (изощрение) его качеств; качества эти: поятность (фантазия)*, память, догадка (смысл) и суждение". Указывая на различия от поятности памяти, которую он сравнивает с казначеем у господина, Татищев приводит в пример память Демидова, который, не зная грамоты, знал библию, слышав, как ему читали.
______________________
* Объясняем это слово как "фантазия" на основании замечания Татищева (вопр. 18), что поятностъ помогает делать "троякое воображение": 1) мысленные (воспроизведение того, что мы слышим и видим; сны), 2) поятностъ догадки, когда чаяния или вымыслы уму, яко присутственные, представляет; 3) поятность суждения. Слово "поятностъ" мы не нашли в известных наших словарях, только у Алексеева встретили слово поятный, которое он, основываясь на употреблении Дамаскина, толкует постижный, comprehensibilis.
______________________
От ума беседа переходит к воле, которая, по мнению автора, должна быть починена уму. В воле он признает три качества: л ю б о ч е с т и е, л ю б о и м а н и е и п л о т о у г о д и е, которые могут иметь хорошее и дурное приложение. Татищев объясняет так: "любочестие хранит нас от непристойного и другим неприятного поступка, который может от нас отвратить других. Любоимание нужно нам для содержания себя и домашних и ежели избыток имеем, то и другим, не могущим пропитание' приобрести, служить можем". На плотоугодии он строит супружескую жизнь. Вредная сторона сказывается в неумеренности. Причем автор замечает: "Избыток или умаление надлежащего есть грех". Этим замечанием вызывает он возражение: не противоречит ли он законам церкви, где часто уменьшение требуемого считается добродетелью. В ответ на что, исходя из закона естественного, под которым Татищев разумеет врожденное человеку нравственное чувство, и доказав согласие его с откровением, он указывает на то, что умеренность во всем есть требование этого естественного закона и подтверждение себе находит в признании брака таинством.
По отстранении этого деликатного пункта, автору приходится отвечать на другое возражение: если человек разумом выше животных, следует ли ему учиться? Ответ, конечно, был утвердительный, и выставлена та причина, что "учится не душа, а образуются орудия, чрез которые она действует". Но отвлеченный ответ не удовлетворяет практического возражателя; он является с новым недоумением: "Если животные, -- говорит он, -- могут жить благополучно без учения, то отчего же не может и человек"? Ответ на такое практическое замечание тоже становится на практическую почву: "Человек с внешней стороны одарен более других и должен учиться с первых дней". Затем обозревается учение, свойственное каждому из четырех возрастов: младенчеству (до 12 лет), юношеству (до 25), мужеству (до 50) и старости. Младенец легкомыслен, любопытен, "ибо обо всем спрашивает и знать хочет и для того к научению легких наук, о которых не много думать надобно, он лучшее время имеет. Того ради детей особливо в языках с самого младенчества обучать нужно и способно, зале его ум властно (точно, подлинно), как мягкий воск, к которому все легко прилепится, но когда застареет не скоро уже искорениться может". С юностью явится в человеке "острейшая память и свободный смысл, також по искусству (опыту) вреда начнет познавать, что оные младенческие поступки есть самая глупость, и хотя, по его мнению, о лучшем и полезнейшем прилежать будет, однако, в немалой опасности беды состоит, зане тогда наиболее в нем страсть роскошности или плотоугодия властвует, для которого он музыку, танцование, гуляние, беседы, любовь женщин за наивысшее благополучие (считает)". Юноша "учтив, но и презрителен, хотя ласков, да скор и досадителен, небережный, самохвальный, скорый на гневе, на тайны и в дружбе ненадежный; обаче поятный, стыдливый, и легко наставление приемлет, для которого науки большого рассуждения принимать в лучшем состоянии находится. И тако и сим помощь других людей и наставление мало меньше, нежели младенцам потребно". В мужеском возрасте преобладает любочестие, и потому и "сей возраст помочи советов людских и собственного искусства (опыта), еже мы учением именуем, лишиться без страха, вреда и беды не может". Хотя старость, познав тщету прежних стремлений, заботится о приобретении истинного добра, т.е. спокойствия души, и для того поучается в законе Божием; но так как в старости преобладает скупость, то и этот возраст требует поучения, которое -- по Татищеву -- состоит в чтении исторических книг и в разговорах друзей. Свои рассуждения о возрастах автор заключает указанием верности пословицы: "Век живи, век учись". На возражение -- стоит ли учиться, если век человеческий неравен и наука, стало быть, не может быть совершенна, автор отвечает, что учение происходит естественным образом посредством разговоров. Но этим не довольствуется возражатель и замечает: "Почто в древние времена меньше учились, но более, чем ныне, со многими науками благополучия видели"? В ответ на это, заметив, что понятие о золотом веке порождено неправильным сравнением детства мира с детством единичного человека, свободным от забот, автор прибавляет: "Что касается до наук и разума прежних народов, то мы, взирая на известные нам древние действа, равно можем о них сказать как о единственном (единичном) человеке, что со младенчества ничего, в юности же мало что. полезное показали; но, приходя в стан мужества, едва что полезное показывать стали".
От единичного человека собеседники переходят к человечеству, умственному развитию которого определяют четыре периода, соответствующие периодам жизни одного человека. Периоды эти разграничиваются тремя важными событиями: изобретением письмен, началом христианства, изобретением книгопечатания. Первый период равняется младенчеству: "как младенец без языка, так те народы без письма не могли ничего знать и хранить в памяти". Такое воззрение кажется ересью возражателю, и он прерывает опять рассуждение замечанием: "Не могу сему верить, чтобы то правда была, наипаче же тем видя, что в те древние времена толико святых отцов и праведных мужей было, что ныне и в 1000 лет столько видеть не можем, а свят и праведен без истинного познания Бога быть не может". Ответ на это замечание был довольно затруднителен при тогдашних порядках; но Татищев сумел выйти из затруднения, не поступись своей совестью: ответ его вполне откровенен и доступен понятию возражателя. "Вы частью истину сказали, -- говорит он, -- что тогда и суще от начала света мужи святые и праведные были, но оное, мню, равно тому, как в темноте нам малая искра более видима, нежели в светлое время великий огонь; равно сему и естественное состояние наше на то влечет, что мы в слабом малому совершенству удивляемся, а в возможном и способном большое презираем. Люди того времени были ближе ко времени Адама и могли бы удерживаться страхом, а все-таки часто падали, хотя и самый закон нетруден был". Затем он указывает на то, что от сотворения мира до Моисея в 4014 лет едва ли можно насчитать сто человек праведников; от Моисея же до Рождества Христова в 1485 лет их было гораздо более; "по пришествии же Христове, которым совершенно прежняя тьма разрушилась и ум просветился, то, мню, что в первые триста лет тысячу раз более нежели от начала света благоугодных мужей явилось". Следующий период, в котором господствовало язычество, характеризуется появлением законодателей: Моисей, Зороастр, Минос, Нума, Конфуций. "Но все сии законы не токмо кратки, но и не весьма с благонравием и пристойностью сходны". Нравы вообще грубы и разврат "считался иногда за богослужение", в пример чего приводятся праздники Бахусу и Венере. Тогда же появляются и философы: имя философа первый носил Пифагор, учение которого о переселении душ имеет нравственную цель, подобно басне. На вопрос: почему философы оставались язычниками, хотя Бога можно познать разумом, и почему их называют атеистами? Татищев отвечает любопытным рассуждением, заметив, что Бога точно можно познать по разуму, причем ссылается на отцов церкви, Димитрия Ростовского и Дергэма "в его преизрядных книгах Астро и Физико Феология, которые бы весьма небесполезно на наш язык перевести"*; но философы и не были атеистами, а мы их считаем такими потому, что знаем о них от противников, которые "по злобе несполна речи противников своих берут и доказательства или изъяснения утаивают и тако неповинно клевещут, как вам в книге Веры (т.е. Камень Веры) против протестантов на многих местах пишущего видно". Философы, собственно, были, как и все тогда, многобожники; но не только для философов, но и для народа над многими богами возвышается один. "Самояды и т.п. наши язычники, -- продолжает автор, -- хотя никакого учения и письма не имеют, в житии и обхождении более зверям, нежели людям, подобны, в вере глупейшие идолослужебники, ибо все, что только ему полюбится, за Бога почитает: ему кланяются и от него милости просят; но когда его спросишь (как то мне неоднократно случалось), где есть сущий Бог, который сотворил небо и землю? -- то тотчас укажет на небо и скажет, что они ему единому кланяются и почитают; а сей, т.е. идол, токмо образ его". То же замечает автор и у калмыков, которые кланяются т е н г р и (духам, по автору, как бы ангелы и демоны) и бурханам (идолы), "обаче небо или высшее существо, яко китайцы, признают". Любопытно, что в подтверждение неправильности признания философов за атеистов автор указывает на то, что в новое время было то же: считали атеистами Коперника, Декарта и других. Влияние христианства важно -- по Татищеву -- в отношении духовном: "Христос проповедал и научил яко же смертию своею и искупил и удостоил соединения с Богом, т.е. отпущения грехов покаянием и приобретения Царства небесного"; и в нравственном; Христос учил любви к ближнему и милосердию, а также воздержанию от портков. Развитию науки много помешали ереси и споры, ими порожденные. В светском отношении много мешало то, что цезари, "опасаясь сильных фамилий", окружили себя людьми из подлости, неуками. После падения Западной Римской империи препятствием к развитию образованности служило на востоке распространение магометанства, а на западе власть пап, которые "светским людям чтение библии запрещали и жгли все, что противно их властолюбию". Изобретение книгопечатания имело решительное влияние на ход образованности: книги стали дешевле: "полную библию на каком-либо языке (кроме нашего) можно иметь за полтину" и не гибли, как прежде; поколебалась власть пап, усилилось занятие науками (пример математиков и астрономов); "тако, -- говорит Татищев в заключение, -- сей настоящий век началу старости благоразумной или совершенному мужеству примениться может".
______________________
* Уильям Дергэм (Darham), известный богослов английский, р. в 1657, ум. в 1735.
______________________
Выслушав эти соображения, собеседник нашего автора припоминает, что он от многих духовных и богобоязных людей слышал, "еже науки человеку вредительны и пагубны суть. Они сказывают, что многие, от науки заблудя, Бога отстали, многие ереси произнесли и своим злым сладкоречием и толками множество людей погубили". Эти свои слова толкователи подтверждают ссылками на святое писание. Татищев подробно останавливается на опровержении этих замечаний. "Что Господь наш Иисус Христос, -- говорит он, -- его ученики и апостолы и по них святые отцы против премудрости и философии говорили оное нам довольно известно, но надо разуметь о какой философии они говорят, а не просто за слова хвататься. Например, объядение, пьянство, блуд и т.п. жестоко запрещены, зале все оное себе самому вредительно и губительно: пища же и вина питье с разумом, яко же и брак, не только не запрещено, но допущено и законом Божиим нам, яко нужное и полезное, определено и похвалено, если только оное с мерностию, к славе Бижией и предписанной в естестве пользе употребляем. Равномерно сему нужно в любомудрии или философии разницу разуметь: и к познанию Бога и к пользе человека нужная философия не грешна; толико отвращающая от Бога вредительна и губительна". Вредно было бы, по мнению Татищева, такое изучение языческих философов, которое привело бы к отрицанию бессмертия души или единого Бога; но такой вывод может происходить от нерассудного изучения философии и "сему не в философии, но в собственном состоянии сущая причина". Доказательство безвредности философского учения можно видеть в том, что философию изучали апостолы (Павел) и ученики их (Дионисий Ареопагит, Игнатий Богоносец, Юстин и другие). "Истинная философия в вере, -- продолжает Татищев, -- не токмо полезна, но и нужна, а запрещающие оную учить суть или самые невежды, неведущие в чем истинная философия состоит, или злоковарные некоторое церковнослужители и для утверждения их богопротивной власти и приобретения богатств вымыслами, чтоб народ был неученый и ни о коей истине рассуждать имущий, но слепо бы и раболепно их рассказам и повелениям верили, наиболее же всех архиепископы римские в том себя показали и большой труд к приведению и содержанию народов в темноте и суеверии прилагали, для которого не постыдились противу точных Христовых слов, еже письмо святое, в котором мы уповаем живот вечный приобрести, не токмо читать, но испытовать, т.е. толковать повелел, папы оное читать запретили и еще тяжчае того толковали, якобы читающие оное в уме повреждались". Указав, как сильна была власть папы и как ей покорялись императоры, Татищев продолжает: "Да и у нас патриархи такую же власть над государи искать не оставили. Как то Никон с великим вредом государства начал было, за которое судом духовным чина лишен и в заточение сослан. И хотя по смерти царя Алексея Михайловича, собеседник его Симеон Полоцкий, учитель царя Феодора Алексеевича, привел государя на то, чтобы Никона паки взять на престол и именовать папою, Иоакима же патриарха оставить при том же титуле и еще вместо митрополитов трех патриархов прибавить*; но все оное против их труда смерть Никона пресекла, и Петр Великий путь к этому уставом церковным -- учреждением синода -- запер".
______________________
* См. "Историю", кн. 1,ч. 2, 573; новое доказательство принадлежности "Разговора" Татищеву.
______________________
Но замечание, что чтение библии может подать повод к ересям, Татищев отвечал: "Еретиков можем двояко разуметь: и суще одни глупые и неразумные или ничего о сущей вере неразумеющие: слыша кого, благорассудно о вере толкующего и суеверие отвергающего, и за то, что оно несогласно с его глупым мнением, не смотря что оно сходно с основательным учением и истиною, тотчас еретиком и еще безбожником имянуют и, от злости присовокупи лжи, другим равным себе клевещут; а если сила их не оскудевает, то проклинать, мучить и умертвить против закона Божия не стыдятся. Другие же сущие ересеархи и зловерия производителя. Сие правда, что сущий простак произвести неспособен, но надобно, чтобы был ученый, а по малой мере читатель книг и довольно остроречен, коварен и ко изъяснению наружного благочестия или лицемерства способен, дабы мог то свое злонамерение другим внятно и вероятно представить и хотя неправыми, но наклоняемыми и за волосы натягиваемыми доводы людям суеверным растолковать, а истинное учение в иное разумение или сумнительство превратить и, оное в мыслях суеверных наук утвердя, ими овладеть; простой же и неученый народ, приняв за истину, верят и последуют". Приведя пример древних еретиков и анабаптистов, автор говорит: "У нас некоторый выбранный из плутов плут распопа Аввакум новую ересь именующихся староверов, а паче пустоверов, произнес и простой народ в погибель привел. Потом из сего же (?) един путь, древнюю ересь взогрев, беспоповщиною именовал и законом Божиим брак, повеленный за грех и скверное деяние, поставил. И паки недавно* произнесенная и вскоре искорененная ересь христовщины вам свидетельствует, что не токмо от истинного философа, ниже от благоразумного человека произнесены и приняты быть могли, но все плутами начаты и в невеждах рассеяны, ибо благорассудный легко видеть может, что все сии -- вероятно, толки, или что-нибудь подобное -- никоего основания из письма святого не имеют. Лучшее средство против них -- образование, и того ради вечнодостойные памяти е. и. в. Петр Великий во всех епархиях повелел училища устроить и на оное яко Богу -- вероятно, угодное -- и человекам полезное бесплодно погибаемые доходы монастырей употребить. В чем и просвещенные архиереи толико должность и верность свою изъявили, что (как слышу о некоторых) все свои излишние доходы (которые прежде на роскошность и обогащение свойственников проги во их обещания и присяги употребляли) на училища и обучение убогих младенцев употребляют и многих уже обучили. Хотя мне того видеть не случилось, однако ж, взирая на их должность и любовь к Богу и ближнему, правда есть или быть может". К тому же предмету автор возвращается замечанием своего собеседника, будто и у нас запрещено было читать библию кому-нибудь, кроме духовных, и сообщением его: "Многие допущения того не похваляют, сказуя, что, не разумея, многие от пути праведного заблуждают, в безумие и ереси впадают". В ответ на это, замечая, что такая мысль перешла к нам от католиков, автор снова останавливается на том, что папы желали сохранить святое писание и богослужение на латинском языке, "ведая, что оному не токмо великих государей, но и шляхетски дети за трудность обучаться неохотно будут и потому письма святого и закона Божия, а их коварстве познавать не возмогут", "о чем, -- продолжает он, -- многие иноязычные, яко Германе, Славяне и пр. спорили; но по силе их (пап) к тому недопущены. Особливо приклад имеем о Чехах или Боемах, которые прилежно пап о позволении служить на славянском языке просили; но папа с великими грозами запретил с таким безумным и богомерзским изъяснением: всевышний Бог не туне письмо темно и невнятно положил, дабы не всякий разуметь мог"**.
______________________
* Ересь Лупкина, см. П. С. 3. IX, No 6613.
** Здесь ссылка на Барония; опровергается это мнение словами св. писания.
______________________
В России первое издание библии было сделано в Остроге, не "имея еще в России своих типографий"*; второе появилось при Алексее Михайловиче, "не принимая от духовных противоречий и отлаганий". Петр велел печатать снова, "токмо не радением в духовных, кои к тому определены были, до днесь дождаться не могли". Выразив удивление, что собеседник его считает благочестивыми "коварных пустосвятов и лицемеров или неведущих писания", автор говорит в заключение: "Я довольно те же слова слыхал, но подивился буйству их, ведая, что апостолу Павлу Фист рек: "Беснуешися Павел: многия тя книги в неистовство предлагают"**. На что некогда принужден был дать ответ, сказанный от того ж св. Павла: "Слово крестное погибающим средство, а спасаемым сила Божия есть"***. И тако изволь верить, что нам полезно, нужно и должно в законе Божием поучаться день и ночь, да возможем истинное его повеление познати и сохранити и духа лестна избежати".
______________________
* Так пишет Татищев, относя библию ко времени Иоанна III и забывая, что московский "Апостол" напечатан ранее острожской библии.
** Деян., гл. 26, ст. 24.
*** I Кор. I, 18.
______________________
Автор сам понимал, что все эти рассуждения не могли вполне убедить его достаточно предубежденного собеседника, и потому следующий вопрос мотивирует очень знаменательно: "Я о сем, яко до церкви принадлежащем, оставляю далее вопрошать, но слышу, что светские люди в гражданстве искусные толкуют якобы в государстве чем народ простее, тем покорнее и к правлению способнее, и от бунтов и смятений безопаснее, и для того науки распространять за полезное не почитают". Отвечая на этот вопрос, Татищев приписывает все подобные сомнения людям нерассудным или "махиавелическими плевелы несеянного сердца"; "благорассудный же политик всегда сущею истиною утвердить может, что науки государству более пользы, чем буйство и невежество принести могут". "Ты рассуди сам, -- продолжает он, -- что по природе всякий человек, каков бы он ни был, желает: 1) умнее других быть и чтоб от других почтение и любовь иметь; 2) как всякому необходимо помощь других нужна, так он тех помощников, яко жену, друзей и советников, ищет умных и к принесению ему пользы способных; 3) зане сие не в состоянии всем нам потребные услуги приносить, того ради прилежит человек, если можно, умных, верных и способных служителей иметь, понеже на умного друга может надеяться, что он в недознании совет и помощь подаст; служитель же умный все повеленное и желаемое с лучшим рассуждением и успехом, нежели глупый, совершит; а в случае и совет или помощь подать способен". Прежде всего, человеку самому надо обладать разумом, чтобы знать, от кого именно можно чего-нибудь ожидать или требовать. "Несмысленный и неискусный сам себе вред и беды неразумением начинает и производит; советам разумных верить неспособен и, сумневаяся, полезное оставляет или, начав, произвести неспособен, а глупым и вредительным советам последует, да и обрести умного друга не в состоянии; он умному служителю полезное повелевает и определить не знает. Коль же паче трудность и вред происходит, когда глупых служителей имеет". Наука же еще усиливает ум человека разумного: "разумный человек чрез науки и искусства от вкоренившихся в его ум примеров удобнейшую поятность, твердейшую память, острейший смысл и беспогрешное суждение приобретает, а чрез то всякое благополучие приобрести, а вредительное отвратить способнее есть. Он советы и представления испытует и по обстоятельствам вещей поемлет; предание же, деяния и случаи, от памяти взяв, с настоящим уподобляет и все, благорассудя, определяет; неправильным же и впредь вредительным не прельщается, бесстрашных обстоятельств не боится и, на отвращение страха мужественно поступая, отревает и побеждает; в радости и счастии не превозносится и оному не верит, а в несчастий не ослабевает, беды же и горести великодушием преодолевает и, своим довольствуясь, чужого не ищет". Просвещение необходимо и народам, как и отдельным лицам: много народов разорилось и погибло от недостатка благоразумного рассуждения. "Да почто о других читать, довольно своего государства горесть воспомянуть, что после Владимира II от неразумия князей и потом по смерти царя Федора Иоанновича до воцарения царя Михаила Федоровича произошло, что едва имя российское вконец не погибло". Бунт никогда не происходит от людей благоразумных, но "равномерно ересям от коварных плутов с прикрытием лицемерного благочестия начинается, который между подлостью рассеяв производит. Как то у нас довольно прикладов имеем, что редко когда шляхтич в такую мерзость вмешался, но более подлость, яко Болотников и Баловня -- холопы; Заруцкий и Разин -- казаки, а потом стрельцы и чернь -- все из самой подлости и невежества. Токмо в чужестранных видим Кромвеля, человека ученого; но и тот (яко хищникам престола нужно есть) все оное с великим лицемерством под образом сущия простоты и благочестия злость свою произвел и, прилежа народ долее в том безумном суеверии содержать, все училища разорил, учителей и учеников разогнал, дабы вне ученых удобнее коварство свое скрыть мог. Если же генерально о государствах сказать, то видим, что турецкий народ пред всеми в науках оскудевает, но в бунтах преизобилует". Вот отчего в Европе стараются о водворении просвещения, на что приводится пример из разных государств, "в России Петр Великий едва ли не всех оных превосходит". Отказываясь от похвалы Анны Иоанновны, чтобы его не заподозрили в пристрастии, Татищев выражает надежду, что будущие века лучше современников оценят ее деятельность.
Так как ответ касался только шляхетства, то вопрошатель желает знать, как он прилагается к подлости, и получает очень характеристический ответ: вначале обязанность защиты лежала на всем народе; но когда признали необходимость других занятий (торговли, земледелия и т.п.), тогда "особых людей к обороне и защищению государства определили; но сии были двоякие: одни должны были наследственно в войске пребывать и для того инде всадники или конница, у нас же дворяне, яко придворные воины, у поляков шляхта от шляха или пути именованы, зане всегда в походы должны быть готовы; другие подлые, яко казаки и пр., и сии более пехотно (вероятно, следует прибавить: служить должны), но не наследственно, дети бо их могли иное пропитание искать, как то от гистории других государств и нашего видим. Для того о умножении сего полезного стана государи прилежно старались; как то царь Алексей Михайлович несколько тысяч гусар, рейтор и копейщиков, собранных сперва из крестьянства и убожества, по прекращении польской войны, деревнями пожаловал и во дворянство причел. Оттого в крымском походе 1689 года одного шляхетства более 5000 числилось; в начале же шведской войны близ 20 полков драгунских из дворянства набрано и во всей пехоте офицерством наполнено было. Затем великая часть в услугах гражданских употреблялась, а из служителей дворовых пехота устроена. Но через оную и другие тяжкие и долголетние войны, так шляхетства умалилось, что везде стал недостаток являться и для того нужда позвала из крестьянства в солдаты, матросы и другие подлые службы брать. А как многократно случается, что на благорассудности одного солдата благополучие или безопасность зависит, от глупости великий вред произойти может и для того нужно, чтоб солдаты были благорассудные". Сверх того солдат должен надеяться быть произведенным в офицеры, для чего нужна грамотность; но -- по мнению нашего автора -- грамотности мало: "Ежели бы, -- говорит он, -- такой нашелся, что только писать и читать научен был и в нижних чинах был за страхом наказания благонравием себя к про из вождению удостоил; но вышел из под палки и не разумея, что из противных благонравию поступков собственный ему вред и беда происходит, весьма иного и непотребного состояния явится. Каковых мы прикладов с немалою досадою довольно видим. Если же бы и того не было, но не имея других полезных наук, за недостатком или по старшинству до полковничества произошел, то какой пользы от него надеяться можно, или нужную команду, где более на рассуждении, нежели на инструкции зависит, поручить ему без опасности возможно ли?" -- "Да еще более вред от неучения народа, что наши духовные или церковнослужители, которых по закону Божию должность в том состоит, чтобы неведущих закону Божию поучали, наставляли; -- с горестью видим, что у нас столько мало ученых, что едва между тысячью один сыщется, чтоб закон Божий и гражданский сам знал и подлому народу оное внятным поучением внушить и растолковать мог, что убийство, грабление, ненависть, прелюбодейство, пьянство, обжорство и пр. не токмо по закону Божию смертный грех, но и по природе самому вредительны и губительны, ибо без отмщения и наказания никое да не преходит. Закон же гражданский, по обличению, на теле или смертию казнить". Вместо всего этого учат только обрядности и оттого происходит, "что нам иногда, на благонравие других взирая, стыдно о себе и о своих говорить"? "Такие неучи и неведущие закона Божия оных тяжких злодеяний и в грех не ставят, а если и признает за грех, то он в довольное умилостивление Бога поставляет, когда к иконе свечу поставит, икону серебром обложит, не мясо, но рыбу есть и на покаянии попу за разрешение гривну даст". "На оного Махиавелиста, -- говорит Татищев в заключение, -- кратче скажу: если бы ему по его состоянию всех служителей, лакеев, конюхов, поваров и дровосеков -- всех определили дураков; в дворецкие, конюшие и в деревни приказчиков безграмотных, то бы он узнал, какой порядок и польза в его доме явится; я же рад и крестьян иметь умных и ученых". Мы уже видели, что школы всегда и повсюду составляли постоянный предмет забот Татищева.
Замечание, сделанное автором, что суеверие приносит вред в отношении политическом, вызывает вопрос о том, в чем состоит этот вред и не заключается ли причина его в разности вер? Ответ Татищева на этот вопрос в высшей степени любопытен, как свидетельство о той степени развития, на которой в первой половине XVIII века стояли более образованные люди в России. Опровергая мнение тех политиков, которые считают возможным насилием водворить единство веры, что противно святому писанию, он полагает, что "светски" разность веры вредна только там, где, как в Германии, две веры "равной силы и ревности", но где три или более веры, там нет такой опасности; да умное правительство может и предупредить ее, ибо "что распри такие ни от кого более, как от попов для их корысти, а к тому от суеверных ханжей или несмысленных набожников происходят". Умные же люди не трогают чужой веры, ибо знают, что Бог, "яко судья праведный, на них чужого зловерия не взыщет". Указав на мнения некоторых политиков, что разностью веры "к бунтам и опровержению введенных законов гражданских творится препятствие" и на практику некоторых западных государств (Англии, Голландии, Швейцарии, вольных городов германских), автор переходит к России, где живут не только христиане разных исповеданий, но магометане и язычники, "но благодаря Бога через несколько сот лет добрым и предусмотрительным государей повелением от разности веры вреда не имели, но еще пользу видели такую, что во время великого в государстве междоусобного смятения и от поляков разорения Нагайские, Касимовские и др. татары, а при Разине Черемисса многую против бунтовщиков услугу показали; а хотя некоторые татары и калмыки противность показали, да не для веры, но по причинам политическим: возмущением некоторых плутов". Недопущение некоторых католических монашеских орденов (иезуитов), которых и в католических землях -- Франции, Венеции -- "с великою осторожностью содержат", евреев и цыган имеет не религиозное, а политическое основание. О причине бунтов автор повторяет свое известное уже нам мнение, что они происходят от "коварных и злостных плутов", возмущающих невежественную толпу. В пример приводит самозванцев, стрелецкий бунт, произведенный "плутами Милославскими", прения в Грановитой палате. В конце ответа есть замечательный намек на известного князя Гагарина, бывшего сибирского губернатора, повешенного при Петре, дело которого мало разъяснено до сих пор: "Гагарина в Сибири лицемерством прикрытое коварство и злопредприятие".
Отстранив возражение против пользы науки, беседа переходит к вопросу о том, чему надо учиться. На просьбу сказать подробнее, чему человеку учиться должно, Татищев указывает, что все науки разделяются на душевные -- богословие и телесные -- философия*.
______________________
* У англичан до сих пор еще не совсем вышло из употребления слово philosophy в значении естественных наук. Так, известный журнал, посвященный естественным наукам, называется Philosophical Transactions. Физика долго считалась частью философии.
______________________
Другое разделение есть "моральное, которое различествует в качестве, яко 1) нужные, 2) полезные, 3) щегольские или увеселяющие, 4) любопытные или почетные, 5) вредительные". Но при том некоторые "по стану или состоянию человека могут быть нужны или полезны". Нужные науки те, с помощью которых мы сохраняем тело и возвышаем душу. Человек отличается от животных языком; и так прежде всего нужно речение; нужно знать, как лучше устроить свою материальную обстановку -- домоводство; как предохранить себя от недугов и излечиться от них -- врачебство; чтобы жить спокойно и в мире с совестью и людьми, надо знать закон Божий; естественный и библически-церковный и гражданский; это знание воспрепятствует человеку обижать других и поможет найти удовлетворение себе в случае обиды от другого. Бывает иногда нужда в другой защите -- оружии, и потому шляхетству "нужно обучаться оружием себя, яко шпагою, пистолетом и проч. оборонять; зане сей стан особливо для обороны отечества и отвращения общего вреда устроен". Душу, конечно, воспитывать нельзя, но можно развивать ее орудия: для укрепления ума нужна л о г и к а; для воспитания воли нужно знать волю Божью -- б о г о с л о в и е. Полезные науки те, которые "до способности к общей и собственной пользе принадлежат". "Сюда относится письмо, чрез которое мы прешедшее знаем и в памяти храним, с далеко отстоящими так, как присутственно говорим и еще лучше нежели языком мнение наше изобразить можем". При этом полезно учить своего языка грамматику, "чтоб научиться правильно, порядочно и внятно говорить и писать". Для многих (духовных, дипломатов, придворных) может быть полезно к р а с н о р е ч и е или в и т и й с т в о, "которое в том состоит, чтобы по обстоятельству случая речь свою учредить, яко иногда кратко и внятно, иногда темно и разные мнения применять удобнее, иногда разными похвалами, иногда хулениями исполнить и к тому прикладами (примерами) украсить". Полезно изучение иностранных языков, как народов, живущих в России, так и имеющих с нами сношения. Нужно учиться математике, ибо "надлежит знать исчисление разных вещей, по их качествам и мерою и весом". "Весьма полезна в знатных услугах быть чающему учить не токмо отечества своего, но и других государств деяния или летописи или г и с т о р и ю и хронографию и г е н е о л о г и ю (или родословия владетелей) -- в которых находятся случаи счастия и несчастия с причинами, еже нам к наставлению и предосторожности в наших предприятиях и поступках пользуют. З е м л е о п и с а н и е или география показует не токмо положение места, дабы в случае войны и других приключениях знать все оного в укреплениях и проходах способности и невозможности; но при том нравы людей, природное состояние воздуха и земли, довольства плодов и богатств, избыточества и недостатки во всех вещах". Прежде всего знать нужно свое отечество, а потом пограничные страны, "дабы в государственном правлении и советах будучи о всем с благоразумием, и не яко слепой о красках рассуждать". По мнению врачей, человек, достигнув 40 лет, по опыту уже может сам для себя быть врачом; но для этого нужно еще знать ботанику и анатомию. Полезно также знать физику (по-русски -- естествоиспытание) и химию, "которые показывают свойства вещей по естеству: что из чего состоит, по которому рассуждать можно, что из того происходит и приключается, а через то многие будущие обстоятельства рассудить и себя от вреда предостеречь удобно". Щегольскими науками Татищев называет стихотворство (поэзия), музыку (по-русски скоморошество), танцование (плясание), вольтежирование (на лошадь насадиться), знаменование (живопись). Любопытными и тщетными науками он называет такие, которые "ни настоящей, ни будущей пользы в себе не имеют, но большею частью и в истине оскудевают". Таковы: астрология, физиономика, хиромантия, алхимия. Вредными он считает разного рода гадания и волшебства. Науки, по мнению Татищева, различаются еще по сословию (стану) людей, которым они нужны; "например, -- говорит он, -- наука пневматика, которою толкуется о свойстве и качестве и силе духов, богословам весьма нужна, философам -- полезна, историкам же и политикам и другим многим почитай обще непотребна; противно же тому историкам и политикам география; философам -- математика необходимо нужны; но духовным до оных дела нет; а паки врачам анатомия, химия и ботаника суть нужные, но политикам и историкам ни мало не нужны". Впрочем, он сознает, что всякое знание приносит невидимую пользу тем, "что память, смысл и суждение исправляются".
Начало развития просвещения есть изобретение азбуки, и потому беседа логически переходит к этому вопросу. Первыми письменами были иероглифы египетские; "равно же тому и в Сибири на некоторых каменных горах неведомою краскою написанные и высеченные начертания людей, зверей, птиц видимы"; в Китае употребляются знаки, которыми обозначают "некую вещь или речение". Буквы первые сирийские, о месте изобретения которых историки спорят. В Европе первые алфавиты греческий и латинский; у славян два: иеронимов (его же русские Герасим именуют), изобретенный в 383 году, то есть глаголица, которую он, стало быть, приписывает св. Иерониму, и кириловский. Признавая в кириловском алфавите некоторые буквы лишними, он полагает, "что не достает двух нужных букв, яко латинского h и Т, без которых мы не только иноязычных, но и собственных многих слов правильно, по изречению, написать не можем". Кроме этих алфавитов были еще другие: этрусский, рунический, готический и пермский. На вопрос: были ли в России письмена до Владимира Великого, автор отвечает, что, вероятно, были рунические или готические; но теперь мы их не знаем, хотя, может быть, что-нибудь и найдется в книгохранилищах.
Необходимость изучать чужие языки сильно смущает совесть людей старорусского образования, и потому Татищев влагает своему собеседнику в уста такое замечание: "из письма святого видим, что Бог по столпотворению разделил языки и дал каждому роду так полный и совершенный язык, что они каждый своим все могли изображать и разуметь, и -- если так верю -- то ни своего, ни чужого более, как от Бога определено, учиться не потребно". На это он отвечает: "Если бы мы не больше хотели знать, как те предки наши, и не более бы в том нужды видели, то правда, что по тогдашнему их состоянию так казалось им и подлинно могло быть довольно, но потом видим, что те языки не долго в своей силе пребывали и стали умножаться, как то из одного языка многие произошли и от повреждения своих языков одного отродья люди один другого разуметь не стали". На вопрос: сколько языков и какие были при столпотворении и какие языки происходят от них, Татищев отвечает, что это неизвестно; но достоверно, что многие языки произошли от одного и что люди одного происхождения приняли по обстоятельствам язык другого. В пример приводятся языки славянские, которые "так далеко друг от друга разделились, что один другого без довольного учения или долговременной привычки разуметь не может". Отсюда выходит ясный вопрос: "Каким случаем сие разделение и разность в языках учинилась"? В ответ Татищев указывает пять способов, которыми произошло это разделение: 1) "когда они которым народом овладели*; 2) если ими кто силою или иным случаем обладал**; 3) по соседству и обхождению с другими народы;*** 4) собственно от неразумия пользы или вреда, паче же от незнания грамматических правил;**** 5) нуждою ко умножению: каковых имен прежде не имел язык умножают"*****. Все эти замечания не могут, однако, победить староверских сомнений, и вот снова является вопрос: нужно ли учиться языкам, а в особенности латинскому, когда многие благочестивые люди считают изучение языков противным писанию, где сказано: "смесишася во языцех и наковыша делом их" (пс. 195), да и у нас при патриархе Иосифе и Никоне жгли латинские книги? В ответ Татищев показывает, что языки здесь значат языческие народы, что изучение языков не только не запрещено, но еще апостолам ниспослан дар языков, что отцы церкви учились чужим языкам (Иероним, Ефрем Сирин). "Что же Иосиф, Никон и другие патриархи о том учинили, то можно сказать, что первый от самой нерассудности, а другой от коварства, по примеру папскому, властолюбием победяся, прилежал народ, а паче шляхетство, в неведении содержать". В противность этим примерам Татищев приводит примеры пастырей церкви и царей, заводивших училища. Что же касается до латинского языка, то нерасположение к нему в древней Руси он объясняет тем, что язык этот служил орудием папской пропаганды******. Если изучение языков и не грех, то нужно ли оно, в особенности шляхетству, "ибо если посмотрим на древние времена, то видим, что у нас язык и наук не знали, да как в сенате, так и воинстве и везде во употреблении людей мужественных, благоразумных и прилежных гораздо более было, чем ныне". Таково новое возражение, которое предвидит Татищев и так отвечает на него: "Сей ваш вопрос равен тому, что вы о древних святых думали, который бы ответ и сие решить доволен, однакож еще обстоятельнее скажу. Что шляхтичу языки надобны, то я вам довольно выше сказал, еже всякому шляхтичу надобно думать какой-либо знатный чин достать и потом или самому для услуги государственной в чужие края ехать, или в России с иноязычными обхождение иметь, и тако ему необходимо нужно другой европской язык знать. Что же числа людей в сенате, или, по-тогдашнему, в палате, в разных приказах, губерниях и городах гражданских, яко и воинских, правителей было не мало, оное правда; токмо сколько между оных иногда достойных того звания было, то тебе русские истории обстоятельнее покажут, нежели я сказать хочу, а особливо прочитай походы казанские и действа от вельмож русских от времени царя Федора Ивановича, которое, чаю, не без ужаса и слез прочитаешь и познаешь, сколько от недостатка наук и скудости в рассудке от их порядков беды и разорения государству учинилось. Большая же к тому причина была фамильная спесь". Искоренить ее хотели все государи, но удалось только Петру, который "добрый порядок в правлении и воинстве учредил, и тем себе и отечеству пользу и славу приобрел; да через что же иное, как через познание состояния и порядков других государств, для которого так многое число шляхетства в разные государства для обучения посылано, в России многие школы заведены и знатные иноземцы в службу приняты были". Мы уже знаем, что Татищев желал изучения не только европейских, но и наших инородческих языков. Для этой цели он предполагал учить: татарскому -- в Казани, Тобольске, Астрахани и Оренбурге; финским -- в Архангельске, Казани и Петербурге; калмыцкому -- в Астрахани; сибирским -- в Иркутске, Нерчинске, Якутске и Охотске. Мысль учиться этим языкам совершенная новость и, естественно, вызывает недоумение в практичном человеке: "дел посольских до них не касается; губернаторы же и воеводы везде переводчиков и толмачей довольно имеют и без нужды дела надлежащие исправляют". Ответ Татищева, как человека близко знакомого с тогдашним состоянием наших азиатских окраин, в высшей степени любопытен. Он говорит, что "губернаторы и воеводы переводчиков и толмачей имеют довольно и через них неоскудно богатиться способ имеют, оное не спорно; но чтобы без погрешности и вреда или многим подданным без обиды править могли, оное сомнительно, ибо все оные переводчики, если русские, то из подлости и убожества берутся и едва сыщется, чтобы татарское простое, не говорю ученых, письмо разуметь и сам совершенно написать мог; да большая часть и по русски написать не умеют. Другие для письма на тех языках берутся татары и калмыки, не умеющие по русски, без которого переводчику никак правильно переводить нельзя и ни един не знает, то никогда надеяться нельзя, чтоб правильно перевели, коль же паче, когда который сплутать похочет, то судья, поверя оному, неведением неправду и вред учинит. Наипаче же дело, тайности подлежащее, едва может ли сохранимо быть потому, что не один, но два или три вместе для перевода писем употребляются. А наипаче магометане законом их обязаны в пользу единоверцев клятву преступать и то в грех не почитают, и видим, что у нас при допросах и переводах писем чрез употребление многих толмачей, и более магометан, часто прежде времени открывается и из того не малые вреды и бунты происходили. А ежели бы из хороших людей и довольно в обоих языках научные люди (употреблялись), а наилучше когда бы шляхетство, обученные в оных языках люди, воеводами, судьями и другими управителями были, то б весьма таких беспорядков и народных от неправосудия обид и бунтов не происходило и опасности не было". Ввиду того, что все сказанное могло бы показаться неубедительным, Татищев выставляет новое возражение: "у народов этих, кроме татар и калмыков, нет полезных наук и даже письма, то многих учить незачем, а для малого числа учреждение школы -- бесполезный убыток". В ответ он указывает на то, что письмена тех народов, у которых они существуют, могут быть полезны для Русской истории, а где нет письмен, там можно найти полезные предания. Указывает также на возможность объяснения из инородческих языков географических названий разных местностей русской земли, что важно для понимания древней истории; названия указывают на то, какой народ жил прежде в местности. "Да сия польза, -- говорит он далее, -- еще не так велика, как нужда в научении их закону христианскому, о котором наши духовные не великое попечение имеют, да хотя и крестят, как то Филофей, архиепископ сибирский, по сказанию его, многие тысячи вотяков крестил, но когда посмотрим, то видим, что он не более сделал, как их перекупал да белые рубашки надевал и оное в крещение причел". Крещение это потому не удовлетворяет Татищева, что по незнанию языков духовенство наше учило через толмачей. Потому он советует устроить такие школы, в которых русские учились бы инородческим языкам, инородцы -- русскому. Пример того, что надо делать, он видит у шведов, где "равно те ж лапландцы, что и у нас, и гораздо дичее, нежели мордва, чуваши, черемисы, вотяки, тунгузы и пр., но неусыпным духовных трудом многое число крещено и для них книги на их язык напечатаны, а наших, яко живущих деревнями, если бы токмо так ученые и прилежные духовные были, весьма легче научить и на путь спасения наставить; а неведующему языка их, хотя бы и лучший теолог или ритор был, ничего полезного учинить в них невозможно".
______________________
* Так в русский язык вошли слова финские.
** В русском слова татарские.
*** Так иногда без нужды у нас слова немецкие, греческие и латинские.
**** Этим наивным способом Татищев объясняет диалектические особенности: польское dz, rz, а (носовое) -- русское полногласие.
***** Греческие -- церковные, европейские -- касающиеся наук.
****** Затем помещено уже известное нам из предыдущей главы сравнение папы с Далай-Ламою.
______________________
Признав необходимость учиться, надо решить вопрос, где учиться, и потому беседа возвращается к поставленному в начале сомнению, хорошо ли посылать детей за границу? В настоящем случае указывается и на причину, почему посылать не нужно: "мы учителей оным (то есть языкам) имеем довольно". На это возражение Татищев отвечает любопытными замечаниями о тогдашнем домашнем воспитании: учителей выписывают многие, но, первое, этот способ доступен только богатым и то, если отец жив и не озабочен службою; второе, "многие за недостатком искусства принимают учителей к научению весьма неспособных и случается, что поваров, лакеев или весьма мало умеющих грамоте за учителей языка французского или немецкого, или каких-либо непотребных волочаг для научения благонравию и политики принимают, и потому за положенные деньги вред вместо пользы покупают"; третье, если человек и умеет выбрать учителя, то все-таки трудно найти одного, способного учить всему нужному, а многих держать неудобно, от того "знание исповедания веры, законов гражданских и состояние собственного отечества назади в забвении остается, которому необходимо первым быть надлежало"; четвертое, так как отцы часто отлучаются от дома на службу, "дети под призрением матери и холопов воспитываются, то многократно и добрым учителям в научении детей нерассудностью оных повреждается; пятое, обхождение детей в доме с бабами, девками и рабскими людьми есть весьма вредное потому, что научаются токма неге, лени и свирепству".
Разобрав таким образом домашнее воспитание, Татищев переходит к общественной школе и начинает с народных училищ. Указав на то, что этих училищ мало, но выразив, впрочем, при этом, что по краткости времени их довольно и что они составляют основу для будущего, Татищев передает свой замечательный разговор с Петром: "В 1724 году, как я отправлялся в Швецию, случилось мне быть у е. в. в летнем доме; тогда лейб-медикус Блюментрост, яко президент Академии Наук, говорит мне, чтоб в Швеции искать ученых людей в учреждающуюся Академию в профессоры, на что я, рассмеявшись, ему сказал: ты хочешь сделать архимедову машину очень сильную, да подымать нечего и где поставить места нет. Его Величество изволил спросить, что я сказал, а я донес, что ищет учителей, а учить некого, ибо без нижних школ Академия оная с великим расходом будет бесполезна. На сие Его Величество сказал: "Я имею жать скирды великие, только мельницы нет; да и построить водяную и воды довольства в близости нет; а есть воды довольно в отдалении, токмо канал мне делать уже не успеть для того, что долгота жизни нашей ненадежна и для того перво мельницу строить, а канал велел только зачать, которое наследников моих лучше понудит к построенной мельнице воду провести". Мельница -- академия, канал -- школы математические и епархиальные, основанные Петром. "Но сие желание и надежда Его Величества весьма обманула, ибо по его скорому представлению, хотя люди в науках преславные скоро съехались и Академию основали, но по епархиям, кроме Новгородской и Белгородской, не токмо школы вновь устроены, но некоторые и начатые оставлены и разорены; вместо того архиереи конские заводы созидать прилежали"*. После народных школ Татищев разбирает академию. "Всякому, -- говорит он, -- видимо, взирая на сие учреждение, что она учреждена токмо для того, дабы члены каждоседмично собирались, всяк, что полезное усмотрит, представляли и оное каждый по своей науке, кто в чем преимуществует в обществе, в обстоятельствах прилежно рассматривали, толковали и к совершенству про из вестъ помогали и по сочинении для известия желающих издавали, как то в изданных от оной книгах довольно видим. Другая их должность: учить младость высоких наук философских, и потому можем уразуметь, что 1) Богословия, или Закона Божия им учить не определено для того, что учителя или профессора суть не нашего закона; 2) закона гражданского от них также научиться не можем, потому что они за незнанием нашего языка всех наших законов знать и о них рассуждать не могут; 3) понеже им надобно таких обучать, которые бы низшие науки (вероятно: знали), в котором наипервее языки умели, дабы их наставления разуметь и нужные книги читать могли, також арифметике и географии хотя нижние части обучая, к ним токмо для высших наук приходили. А понеже оных нижних училищ довольно не учреждено, то в оной учиться еще некому. И хотя семинариум и гимназии при оной устроено, но оное недостаточно, ибо из всего государства младенцев свозить, а наипаче шляхетских малолетних, есть невозможно и вредительно. Невозможность же или трудность есть в том, что многие родители не имеют случая и возможности туда свести, меньше же их и при них служителей содержать; если же им достаточное содержание казенное определить, то надмерно великий расход будет. Если же малых детей, каковых языкам наилучше учить время от пяти лет, кто за неимением доброго служителя отдаст, то имеет более страха его погубить, нежели надежды получить: а наипаче, имея с подлостью без призрения родительского обхождение, могут скорее пристойность и благонравие погубить. Но со временем все оное исправится и в надлежащее состояние прийти может, ибо когда нашего закона люди, довольно в философии и богословии обучась, профессорами будут, тогда и наставление в законе Божии и гражданском не оскудеет; 4) при оной же многих шляхетских нужных наук не определено, яко на шпагах биться, на лошадях ездить, знаменование и проч., которое и впредь до нее не принадлежат, того ради надлежит для детей шляхетских иного училища искати". Такое училище -- вновь учрежденный тогда кадетский корпус, к которому и обращается Татищев и в нем находит такие недостатки: 1) "Для наставления закона Божия, хотя определены священник и дьякон из людей, несколько в письме святом поученных, и некогда им катехизис толкуют и поучениями и благонравию и благочестию наставляют, но сие токмо единою в седмицу и то не всегда, а иногда за другими науками им времени недостает; 2) законы естественный и гражданский немного меньше оного нужны, но для оного учителей нет, и младенцу нелегко оное понять можно; 3) арифметики, геометрии, фортификации, и т.п. нужных наук токмо начала показывают, равно ж и языки. Многих учившихся чрез пять лет и более видеть случилось, что кроме тех, кои в домах обучались, мало кто научился, зане начальники их наиболее прилежат их ружьем обучать". В корпус принимают 12-ти лет, а языкам надо учиться с 5-6, то лучше бы было устроить особые школы повсюду, а не в одном месте, куда каждый по близости мог бы отдавать детей. "Еще же видимо, что сие училище ее императорское величество изволила учредить не для высоких наук таких, которые министрам и главным правителям в государстве потребны, но более для произведения в офицеры, и не для всего, а паче для ближнего убогого шляхетства и неимущего к собственному научению способа, как то учреждение оного корпуса свидетельствует: 1) число оных положено токмо 360 человек, которое ни для сотой доли шляхетства недовольно, но для того есть довольно, что другие, видя сих обученных, скорее в чины производимых, большую к наукам охоту возыметь могут; 2) место в С.- Петербурге сначала за лучшее разуметь надо для того, что ее императорское величество сама и через министерство удобнее все видеть и ведать может, и тако в недостатке новыми милости и полезными исправления снабдевать, а вредное пресекать способ иметь. Еще же тут учителей по близости из других краев способнее доставать, а наипаче дабы по близости и от Академии Наук к обучению высших наук лучший способ учащиеся имели. 3) положенное им: мундир, жалованье, пища явно показуют, что для немогущих оное иметь; имущие же могут свободно не токмо без жалованья пробыть, но учителям от себя платить, мундир и пищу охотно свое иметь, а оную милость неимущим оставить. Что же Ее Императорское Величество, по примеру дяди Его Величества, в оное сначала знатных детей определять изволила, оное весьма полезно для того, что и знатным и неимущим способов особно учиться есть с прочими незазорно; а убогим лучшая к научению охота и по обхождению со знатными детьми добрых поступков научатся и смелость им подастся. Еще же знатные родители, видя оного училища пользу, более к потребному вспоможению прилежать будут". Последняя выписка свидетельствует, как трудно было в XVIII веке проходить между разными подводными камнями: корпус не нравится Татищеву, а осудить нельзя; не нравится еще более помещение туда знатных, а надо как-нибудь объяснить**. После корпуса он рассматривает математические школы; начиная общим замечанием, что в них не учат, как следует, ни божьему, ни гражданскому законам, ни языкам, он указывает на особенности каждой из них: в Академии Адмиралтейской, которая устроена за 30 лет, "до днесь едва три человека, которые бы довольно в математике обучены были, сыщится". И моряки и геодезисты заняты астрономией только практически; из артиллерийской школы*** выходят тоже только практики; в инженерной школе также не учат ни языкам, ни законам Божьему и гражданскому, ни высшей математике. Причину неуспехов Татищев объясняет тем, "что для подлости, может, учителя не прилежат, а шляхетство откупаются и долговременно не токмо без пользы, но и со вредом их собственным живут по домам и к научению время тратят". Остается московская Спасская школа****, но к ней Татищев очень не благоволит. Он находит: 1) что латинский язык у них не хорошо идет, нет ни грамматики, ни лексикона; классических авторов (Цицерона, Ливия и др.) они не читают и потому в философии мало успевают; 2) риторика их такова, что они "более вралями, чем риторами именоваться могут", и некоторые не знают даже правописания; 3) философы их не только в лекарские, но и в аптекарские ученики не годятся: они не знают математики; физика их состоит из одних имен, -- ни Декарта, ни Мальбранша они не знают; "логика их в пустых и не всегда правильных силлогизмах состоит". В юриспруденции -- "в ней же и нравоучение свое основание имеет" -- они ничего не знают; "основам права естественного они не учатся, Гроция и Пуфендорфа не читали; об истории, географии и врачебстве понятия не имеют. Итако в сем училище не токмо шляхтичу, но и подлому научиться нечему; паче что во оной более подлости, то шляхетству и учиться не безвредно". Киевская академия -- по его мнению -- не лучше московской; по губерниям школ почти нет. Итак, остается посылать детей за границу.
______________________
* В новгородской епархии был Феодан, в белгородской (по 1731 г.) Епифаний Тихорский, основатель харьковского коллегиума. Конские заводы -- намек на Георгия Дашкова, врага Феофана; о заводах Дашкова говорит Кантемир. "Сочинения", I, 19, 51, изд. 1867 г.
** Татищев потому хорошо знал состояние корпуса, что в нем учился сын его Евграф. В "Имянном списке всем бывшим и ныне находящимся в сухопутном шляхетском кадетском корпусе штаб-обер офицерами и кадетами", ч. I. СПб. 1761, стр. 50, читаем: "Евграф Васильев, сын Татищев, вступил в корпус 1732 года мая 17, выпущен 1836 ноября 4 в армию в солдаты с таковым аттестатом: имеет начало в геометрии, говорит и пишет твердо по немецки, учил историю и географию, рисует отчасти, искусен в верховой езде, фехтовании и танцовании; ныне в отставке статским советником".
*** См. о ней Данилова: "Записки".
**** Славяно-греко-латинская академия.
______________________
За границу следует посылать не всех, но "токмо мню о знатных, к научению способных и надежных людях". Польза поездки состоит в том, что 1) назначаемые на важные места в государстве, преимущественно в посольствах, будут иметь об иностранных землях сведения более ясные и свежие, чем какие могут найти в книгах; 2) узнают военное искусство: "мы военные порядки и искуства от других европских прияв, -- говорит автор, -- великую славу и пользу приобрели; но Его Императорское Величество Петр Великий, усмотри обстоятельства, доколе российские в науках потребных преуспеют, определил при армии и флоте российском треть иностранных офицеров иметь для того, чтобы приятое не запоминали и все так поправленное в сведении иметь могли; но не довольствуясь тем, а паче усмотри, что генералы чужестранные многих молодых людей для научения у нас и приобретения денег привозили и в службу русскую употребляли, что было противно намерениям и пользам Его Величества, того ради определил иметь русских офицеров при иностранных войсках на своем жаловании". Этому советует автор подражать. 3) Купечеству необходимо познакомиться с состоянием торговли, а "гражданству" с ремеслами; а потому и для них поездка полезна. Порчи нравов нечего опасаться, но можно поручать детей верным людям. Только от несоблюдения этого пострадала нравственность некоторых, но далеко не всех, бывших за границею. Учиться нужно в странах наиболее образованных (Англии, Франции), но многое можно узнать и в других; так, в Швеции сделаны большие успехи в истории и латинском языке. Развитие науки в Европе есть дело мудрых правителей (Генриха VIII, Елизаветы, Людовика XIV). Потому Татищев опровергает мнение, что "вольность расширению и умножению богатств, сил и учения, а неволя искоренению наук причина есть". Опровергает он это мнение примером диких народов, которые, пользуясь полной вольностью, ничего путного не сделали, и подкрепляет свое мнение изложением истории просвещения в Англии и во Франции. Польшу он не считает в числе очень образованных стран: "подлинно, -- говорит он, -- что монастырей езувитских и в них училищ много, но учения мало, потому что они шляхетство учат только латинскому языку, а при том поэзии и риторику; математике же, физики и закона естественного не учат, разве тех, которые духовными быть хотят; тех прилежно обучают для того, чтобы всегда духовным иметь над светскими преимущество; других же шляхетству нужных наук, яко фортификации, артиллерии, архитектуры, гистории, географии не имеют и для того в них весьма оскудевают и хотя некоторые любопытные гистории писать трудились, да более лжами, хвастанием и суеверными чудесами наполняли". Лучшие из польских писателей те, которые учились в Чехии и Италии, шляхетство учится во Франции, а для книг существует цензура духовных.
Считая изучение законов необходимым в образовании, Татищев дает сначала общее понятие о законах Божием, естественном, гражданском (действующих в государстве и изданных законодательной властью), исчисляет сборники законов, бывшие в России до уложения, и показывает, что необходимо составить новое уложение. Необходимость эту он оправдывает тем, 1) что при поспешности составления уложения -- а может быть, и от неумения редакции* -- вошли в него противоречия, неясность, а иногда многоречие, чем пользуются неблагонамеренные судьи; 2) возросло число новых законов, сначала деятельностью "Расправной Палаты", которая учреждена была для пополнения существующего законодательства, а потом вследствие перемен, произведенных Петром Великим. Мысль о необходимости всем изучать законы Татищев спешил подкрепить и разными соображениями: "Законов своего государства, -- говорит он, -- хотя всякому подзаконному учиться надобно; но для шляхетства есть необходимая нужда: 1) понеже шляхтич каждый -- природный судья над своими холопы, рабы и крестьяне, а потом может по заслуге чин судьи нести, яко в войске, тако и в гражданстве; 2) едва ли необходимо, чтобы он сам суда или дела приказного избежать моги, если не собственною своею, то своих причиною привлечется знать". Конечно, нельзя вытвердить все законы наизусть, "однакож главные должности (обязанности) из законов нужно со младенчества учить, яко 1) должность к государю, 2) должность к своему государству, 3) к родителям и единоутробным, 4) к своим домовным, яко жене, детям и домочадцам, 5) к другим людям: в чем я имею право от других требовать и домогаться"; при этом можно кратко объяснить причины и следствия. Когда же придет в возраст, можно объяснить устройство суда и изложить главные основы естественного права. Предвидя возражение, что судья может всегда справиться по книге, а в случае нужды сами тяжущиеся напомнят ему законы, Татищев, вложив этот вопрос в уста собеседника, отвечает на него так, что без знания основных начал справка затруднительна; ибо на всякий случай нельзя написать закона, а применять существующие может только тот, кто привык вникать в смысл. Что же касается до помощи со стороны тяжущихся, то ее надо избегать, потому что из выгоды каждый толкует законы в свою пользу.
______________________
* Не считаем нужным говоритъ здесь, что этот приговор слишком строг и также поспешен; недаром же Екатерина II ставила в образец изложение уложения.
______________________
В заключении разговор переходит к вопросу, где и какие учредить училища? "Указы Петра Великого изъявляют, что по всем губерниям, провинциям и городам учредить надлежит, на которое он все монастырские излишние сверх необходимо нужных на церкви доходы определил и оных весьма достаточно. Еще же и Богу приятно, что такие туне гиблющие доходы не на иное что, как в честь Богу и пользу употребятся; но при том нужно смотреть, чтобы 1) оные, что шляхетству нужны, особливо от подлости отделены были*, 2) что учители к показанию и наставлению нужного и полезного способны и достаточны, и паче от подания соблазна безопасны были, 3) чтоб все шляхетству нужное без недостатка к научению могло быть показано и для того книг и инструментов надо иметь с довольством, 4) чего казенного или определенного от государства недостаточно, то нужно шляхетству сложиться и учредить, чтобы могло и другим пользовать (Татищев даже рекомендует шляхетству устраивать школы в складчину); затем 3) чтоб над всеми надзирание таким поручено было, которые искусство в науках, а наипаче ревностное радение к пользе отечества изъяснить в состоянии". Шляхетские школы, по мнению Татищева, можно основать на суммы, которые составятся от экономии в кадетском корпусе: он полагает, что посредством экономии и недавания жалованья детям богатых можно сохранить 400 000 рублей из 700 000, отпускаемых на корпус. На эти деньги можно по губерниям учить до 600 человек: в Москве 200, в Малороссии и Казани по 100, в Воронеже, Нижнем, Смоленске, Вологде по 50; тех же, которые назначаются для гражданских дел, можно прикомандировать к коллегиям. Что касается учителей, то "частью о науке, частью о состоянии их смотреть должно. В начале Закона Божия, чтоб были истинной богословии, якоже и благонравия правил довольно научены, не ханжи, не лицемеры и суеверцы, но доброго рассуждения, и если чернцов летами не меньше 50 и жития доброго не сыщется, то непротивно и мирских, имущих жен, в это употреблять. Офицеры суть главные учители, и хотя за недостатком у нас довольно ученых людей иноземцы употреблены, однако при том нужно смотреть, чтобы не были молодые, жен и детей неимущие". "Надо стараться, чтобы 1) 1/2 были русские; 2) надо смотреть, чтобы учителя были способны преподавать и учить и 3) надо приготовить учителей из русских".
______________________
* Когда в 1844 г. в Нижнем открыт был дворянский институт, многие родители, даже из городских, предпочли отдать своих детей туда, а не в гимназию, чтобы дети не сидели рядом с детьми "сапожников". Так не будем же осуждать Татищева.
______________________
Замечаниями о школах оканчивается разговор, польза которого -- по мнению автора -- состоит в том, что он может побудить родителей учить детей.
Таким образом, мы познакомились с одним из самых интересных и, во всяком случае, одним из самых цельных произведений русской литературы XVIII века. Автор его рисуется перед нами ярким представителем лучших людей своего времени с их достоинствами и недостатками: искренняя любовь к науке и к России уживается в нем с исключительностью шляхетскою, как она уживалась еще много лет после Татищева. Прочитав это подробное изложение "Разговора", читатель, вероятно, вынес то же убеждение, что и я, то есть что воспитанник новой цивилизации, Татищев, не разрывал связи ни со своей страною, ни с ее прошлым, которое он и сам уважал и любил, и других учил уважать и любить. И в этом, как и во многом, он напоминает великого вождя той эпохи. Этой стороной "птенцы гнезда Петрова" расходятся с последующими западниками начала XIX века и, конечно, не от них должны вести эти последние свою генеалогию.