Архиврачъ обыкновенно прогуливался въ садахъ коллегіи впродолженіи часа или около того, каждое утро.
Сады были обширные, съ лужайками, огородными грядами, цвѣтниками и плодовыми деревьями. Въ самомъ заглохшемъ углу сада, около задняго фасада его жилища, соприкасавшагося съ музеемъ и картинной галлереей, любилъ гулять д-ръ Линистеръ. Никто тамъ не ходилъ, кромѣ его, и еслибы не тропинка, пробитая имъ, то тамъ и пройти было бы невозможно. Въ этомъ пустынномъ и уединенномъ мѣстѣ д-ръ Линистеръ ежедневно гулялъ и размышлялъ. Пустынность и уединеніе нравились ему и успокоительно дѣйствовали на него. Я уже объяснялъ, что онъ съ самаго начала былъ противникомъ политики большинства и никакъ не могъ отдѣлаться отъ нѣкоторой меланхоліи. Быть можетъ, онъ размышлялъ о томъ, какъ сложился бы міръ, еслибы ему предоставлено было руководить имъ по своему усмотрѣнію.
-----
Я слышалъ, что бунтовщики, обсуждая мое поведеніе во время этихъ событій, много толковали о моей неблагодарности. Но, во-первыхъ, если ужь непремѣнно нужно мнѣ защищать свой образъ дѣйствій, позвольте мнѣ указать на то, что мой долгъ по отношенію къ авторитету коллегіи долженъ былъ идти впереди всего, и ужь, разумѣется, впереди всякихъ правъ на мою благодарность. Во-вторыхъ я вовсе не обязанъ благодарностью д-ру Линистеру, да я никому другому. Я самъ вышелъ въ люди. Все, что я сдѣлалъ, я сдѣлалъ своими собственными усиліями и безъ всякой помощи со стороны кого бы то ни было. Д-ръ Линистеръ, правда, нанялъ меня въ лабораторію служителемъ. Прекрасно. Онъ платилъ мнѣ жалованье, а я за него работалъ. Есть тутъ за что быть благодарнымъ. Онъ слѣдилъ за тѣмъ, чтобы я работалъ, какъ слѣдуетъ, а я за тѣмъ, чтобы мнѣ аккуратно платили жалованье. Причемъ тутъ благодарность?
Онъ научилъ меня первымъ основамъ науки. Прекрасно; но вѣдь онъ сдѣлалъ это потому, что хотѣлъ, чтобы простѣйшая часть его опытовъ производилась ловкой, а не невѣжественной рукой. Поэтому онъ научилъ меня этимъ основамъ. Чѣмъ искуснѣе была рука, тѣмъ вѣрнѣе могъ онъ разсчитывать на успѣшность своихъ изслѣдованій. Поэтому, когда онъ нашелъ, что можетъ довѣриться моему глазу и моей рукѣ, то сталъ учить меня дальше и поощрялъ заниматься самостоятельно и давалъ мнѣ читать лучшія книги. Прекрасно. Но вѣдь все это онъ дѣлалъ ради личныхъ цѣлей.
Что же произошло дальше? Мало-по-малу лабораторный служитель Гротъ получилъ такое значеніе въ лабораторіи, что превратился въ Грота ассистента или демонстратора, и былъ нанятъ другой служитель -- достойный человѣкъ, и по сіе время ревностно исполняющій это полезное занятіе и ничего инаго не желающій, какъ добросовѣстно мыть стклянки и банки.
Постепенно Гротъ сталъ извѣстенъ и за стѣнами лабораторіи; много интересныхъ и важныхъ открытій было сдѣлано Гротомъ. Наконецъ Гротъ сталъ слишкомъ великимъ человѣкомъ для того, чтобы оставаться ассистентомъ д-ра Линистера. Онъ завелъ свою собственную лабораторію: Гротъ предпринялъ собственный рядъ изслѣдованій. Эти изслѣдованія всѣ имѣли практическій характеръ, и на этомъ поприщѣ онъ скоро превзошелъ всѣхъ остальныхъ.
Помните, что д-ръ Линистеръ никогда не требовалъ благодарности. Онъ былъ слишкомъ ученый человѣкъ. Во всѣхъ случаяхъ, когда это было для него пригодно, онъ выражался съ большой похвалой о научныхъ заслугахъ своего бывшаго ассистента.
Но во всемъ этомъ нѣтъ мѣста, какъ видите, для благодарности.
Что касается личной дружбы или какого сожительства, общности интересовъ и общности работы, то все это пустыя слова, фразы давно отжившаго прошлаго.
Кромѣ того, между нами никогда и не было личной дружбы. Совершенно напротивъ. Д-ръ Линистеръ никогда не могъ вполнѣ забыть, что въ старое время я былъ слугой, а онъ господиномъ. Когда равенство установлено разъ навсегда, то такое непрерывное напоминаніе о неравенствѣ несносно.
Въ сущности, д-ръ Линистеръ былъ мнѣ антипатиченъ съ самаго начала; за исключеніемъ научныхъ изслѣдованій у насъ ничего не было общаго. Въ старое время онъ былъ то, что называлось джентльменомъ; онъ былъ также и образованный человѣкъ: игралъ на фортепіано, писалъ стихи, танцовалъ, пѣлъ, разыгрывалъ комедіи и всякія такія вещи. Онъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые стремились всегда дѣлать все то, что дѣлаютъ другіе, и дѣлать это непремѣнно такъ же хорошо, какъ и они. Поэтому, хотя онъ былъ хорошимъ и трудолюбивымъ ученымъ, однако проводилъ полдня въ клубѣ, или за различными спортами, или въ обществѣ, то-есть среди женщинъ. Я помню, мальчишка-пажъ каждый день носилъ ему какія-то записочки, и д-ръ Линистеръ былъ всегда готовъ бросить самое важное дѣло, чтобы бѣжать выполнять какой-нибудь женскій капризъ.
Что касается меня, то я не получилъ ровно никакого образованія, никогда не былъ свѣтскимъ человѣкомъ, и видъ женщины всегда наполнялъ меня презрѣніемъ къ человѣку, который могъ терять время, гоняясь за созданіемъ, не способнымъ къ наукѣ, никогда наукой не интересовавшимся и до того обезображивавшимъ себя, наматывая на себя всякія тряпки, что трудно было даже представить, что за ними скрывается.
Что касается музыки и всего прочаго, то я даже никогда не поинтересовался узнать, на что все это годно, а послѣ того какъ сталъ работать въ лабораторіи,-- это замѣнило мнѣ театръ и все что угодно.
И вотъ опять, когда наступила эпоха, когда вопросъ о собственности принялъ острый характеръ, и мы пытались разрѣшить его посредствомъ междоусобной войны, хотя д-ръ Линистеръ остался вѣренъ своему рѣшенію не выходить изъ лабораторіи, его симпатіи всегда были на сторонѣ индивидуализма. Мало того: онъ никогда не скрывалъ своего мнѣнія и постоянно высказывалъ на совѣщательныхъ митингахъ "Дома жизни", что уничтоженіе частной собственности и учрежденіе соціализма были величайшими ударами, нанесенными цивилизаціи. Но коллегія споспѣшествуетъ не цивилизаціи, а наукѣ, а это совсѣмъ не одно и то же -- и научному концу человѣчества. Постепенное искорененіе всѣхъ чувствъ: любви, ревности, честолюбія, соперничества дѣлаютъ жизнь,-- утверждалъ д-ръ Линистеръ,-- такою бѣдной, что безболѣзненная кончина представляется наилучшимъ исходомъ для всего человѣческаго рода. Безполезно было бы указывать такому предубѣжденному человѣку громадную выгоду для людей въ пріобрѣтенномъ ими невозмутимомъ спокойствіи души. Онъ являлся даже по временамъ адвокатомъ воскрешенія войны -- войны, этого варварскаго способа улаживать всякій споръ, въ которой тысячи жизней гибнутъ на одномъ полѣ битвы. Не могъ онъ также никогда согласиться съ большинствомъ коллегіи, что единственная цѣль человѣчества -- это одна жизнь, къ которой всегда будетъ стремиться наука, жизнь безъ конца, безъ труда, мысли, заботы или волненій какого бы то ни было рода.
Въ сущности, согласно моему мнѣнію и мнѣнію моихъ послѣдователей, торжество науки заключается въ слѣдующемъ: философъ находитъ существо съ эфемернымъ существованіемъ, подверженное всевозможнымъ недугамъ и страданіямъ отъ внѣшнихъ причинъ, терзаемое самыми противорѣчивыми чувствованіями; существо жадное, съ неутолимыми аппетитами, гнѣвливое и раздражительное, сварливое и злобное, которымъ очень трудно руководить, повинующееся только собственнымъ себялюбивымъ желаніямъ, мучимое умственными сомнѣніями и вопросами, на которые никогда не найдется отвѣта.
Философъ обработываетъ это существо до тѣхъ поръ, пока не отольетъ его совсѣмъ въ новую форму, такъ что никто не найдетъ въ немъ сходства съ прежнимъ. Новое существо безсмертно; оно свободно отъ болѣзни и отъ возможности болѣзни; оно лишено чувствъ и желаній, и не знаетъ умственнаго безпокойства. Оно дышитъ, ѣстъ, спитъ.
Такова моя идея о торжествѣ науки. Д-ръ Линистеръ никогда не раздѣлялъ ее.
Въ обращеніи архиврачъ сохранялъ старинныя манеры вѣжливости и вниманія, какія были въ модѣ, когда онъ воспитывался. Его спеціальнымъ дѣломъ было впродолженіи многихъ лѣтъ изученіе такъ называемыхъ неизлѣчимыхъ болѣзней, какъ астма, подагра, ревматизмъ и такъ далѣе. Съ своей стороны, съ тѣхъ поръ какъ я сталъ суффраганомъ, я постоянно занимался администраціей, имѣя въ виду постоянно торжество науки. Съ этою цѣлью я установилъ равенство безусловное и во всѣхъ отношеніяхъ; я также поставилъ себѣ задачей упростить трудъ, расширить производство и распредѣленіе пищи механическимъ путемъ и такимъ образомъ ослабить необходимость мыслить, соображать и изобрѣтать. Большая часть нашего труда такъ раздѣлена, что никто не знаетъ больше той частички, которая занимаетъ его впродолженіи четырехъ часовъ ежедневно. Рабочіе, знакомые съ полнымъ ходомъ производства -- невозможны. Они спрашиваютъ; они вникаютъ; желаютъ усовершенствовать. Когда же ихъ дневной трудъ ограничивается чисто механическими пріемами, они исполняютъ его, не думая. Если уже трудъ необходимъ, то пусть будетъ на сколько возможно машинальный, такъ чтобы голова совсѣмъ не участвовала въ немъ. Въ этомъ отношеніи моихъ взглядовъ никогда не раздѣлялъ архиврачъ. Еслибы ему дать волю, то весь мой великолѣпный планъ былъ бы давно уничтоженъ. Я предполагаю, что невозможность поступать такъ, какъ ему хотѣлось бы, была причиной его глубокой меланхоліи. Его лицо всегда грустно, потому что онъ не могъ примириться съ ученіемъ о равенствѣ людей, безъ котораго невозможно совершенство жизни.
Короче сказать, у меня съ архиврачемъ не было почти ни одного общаго взгляда. Но онъ былъ выбранъ на свой постъ, а я на свой. Мы раздѣляли между собой великую тайну, и мои взгляды взяли перевѣсъ въ совѣтѣ, что объясняется или моимъ умѣньемъ убѣдить своихъ собратовъ или же вѣрностью и истиной самихъ взглядовъ.
Но что касается благодарности, то для нея не было ни мѣста, ни причины.
-----
И вотъ въ то время какъ д-ръ Линистеръ прохаживался по открытому мѣсту напротивъ картинной галлереи, съ заложенными за спину руками, съ поникшей головой, съ мыслями, блуждавшими неизвѣстно гдѣ, онъ ощутилъ нѣчто необыкновенное. Когда человѣкъ живетъ, какъ мы живемъ, когда дни слѣдуютъ одинъ за другимъ, сходные какъ двѣ капли воды, то самыя ничтожныя вещи способны смутить умъ. Долгіе годы докторъ никогда и не помышлялъ о картинной галлереѣ, или о двери, въ нее ведущей. Но потому, что она оказалась отворенной, тогда какъ онъ привыкъ видѣть ее запертой, онъ смутился, поднялъ голову и замѣтилъ причину своего смущенія.
Дверь была отворена. Почему? Что-за дверь? Тутъ онъ вспомнилъ, какая это дверь и куда она ведетъ. Она вела въ старинную картинную галлерею, о самомъ существованіи которой онъ позабылъ, хотя каждый день видѣлъ дверь и само зданіе. Картинная галлерея! Она была полна картинами, написанными въ послѣдніе годы передъ великимъ открытіемъ, другими словами, она была полна жизнью, какую онъ велъ давно тому назадъ... какою мысленно онъ жилъ и до сихъ поръ. Въ то время когда онъ въ смущеніи стоялъ передъ дверью, онъ ощутилъ странное біеніе сердца. Онъ никогда, видите ли, не переставалъ жалѣть и не забывалъ прошлой жизни. И вотъ ему захотѣлось снова взглянуть на нее. Такъ могъ монахъ старыхъ временъ пожелать взглянуть на портреты красивыхъ женщинъ, послѣ того какъ отрекся отъ любви.
Онъ колебался, колѣни его дрожали, однако онъ поддался искушенію и вошелъ въ галлерею.
Утреннее солнце вливалось сквозь окно и ложилось на полъ, мошки носились въ солнечныхъ лучахъ; галлерея была совсѣмъ пуста, но на стѣнахъ висѣли одна подъ другой картины прошлаго. На нѣкоторыхъ краски выцвѣли: пунцовая стала блѣдно-розовой; зеленая -- сѣрой; красная -- бурой; но фигуры сохранились, и жизнь, которая ушла отъ него, снова воскресла въ его воображеніи. Онъ видѣлъ женщинъ, какими онъ ихъ -- такъ любилъ: онѣ лежали на мягкихъ кушеткахъ и глядѣли на него глазами, отъ которыхъ забилось его сердце, и весь онъ задрожалъ; онѣ танцовали; сидѣли въ лодкахъ, одѣтыя въ легкія платья; онѣ играли въ лаунъ-теннисъ. Онъ видѣлъ ихъ верхомъ на лошади и въ салонѣ, окруженными поклонниками. Что еще? Онѣ были нарисованы въ фантастическихъ, былыхъ костюмахъ, а то и совсѣмъ безъ костюма. И чѣмъ болѣе онъ глядѣлъ, тѣмъ ярче пылали его щеки, тѣмъ сильнѣе билось сердце. Куда онѣ дѣвались -- женщины его молодости?
Вдругъ онъ услышалъ звуки музыкальнаго инструмента. Его называли когда-то цитрой. Онъ вздрогнулъ, точно пробужденный отъ сна. И вдругъ услышалъ голосъ; онъ пѣлъ ту самую пѣсню, которую онъ слышалъ пять или шесть недѣль тому назадъ:-- "О! любовь дороже всего въ мірѣ. Дайте намъ любовь, и ничего больше намъ не нужно!"
Но только на этотъ разъ другой голосъ -- болѣе сильный и лучше обработанный -- пѣлъ эти слова.
Д-ръ Линистеръ снова вздрогнулъ. Онъ измѣнился въ лицѣ и поблѣднѣлъ.
-- Небо! пробормоталъ онъ. Неужели это призраки? Что это значитъ? Вотъ уже вторично моя пѣсня, моя собственная безразсудная пѣсня носится въ воздухѣ. А голосъ -- я помню этотъ голосъ! Чей онъ? чей это голосъ?
И говоря это, онъ оглядывался и снова взглянулъ на картины.
-- На каждомъ лицѣ, сказалъ онъ, видно неудовлетворенное желаніе. И однако они счастливѣе отъ этой самой неудовлетворенности. Да, они счастливѣе. Но откуда несется эта музыка? Кто играетъ и кто поетъ?
И въ то время какъ онъ слушалъ, уносясь подъ вліяніемъ музыки и картинъ въ прошлое, онъ не особенно удивился, увидя, что изъ музея вошла въ галлерею молодая лэди, совершенно по виду принадлежавшая къ прошлому міру. Въ ней не было ни одной черты современной: и нарядъ ея былъ не легальный, и на головѣ отсутствовала плоская шапка.
-- Вотъ лицо, сказалъ себѣ д-ръ Линистеръ, которому при надлежитъ голосъ. Я знаю это. Но гдѣ я видѣлъ его въ послѣдній разъ? Кому принадлежитъ оно?
Она простояла нѣсколько минутъ въ солнечномъ сіяніи. Позади нея приходилась большая картина, залитая пурпуромъ, и на этомъ фонѣ рельефно выдѣлялась ея стройная фигура, облеченная въ платье нѣжнаго цвѣта изъ какой-то мягкой шелковистой матеріи. Перёдъ платья былъ отдѣланъ болѣе яркой матеріей; на лѣвомъ плечѣ приколоты цвѣты; волосы уложены густыми косами на головѣ; вокругъ шеи обвивалась ленточка, и на ней что-то висѣло; она была въ темныхъ длинныхъ перчаткахъ, а въ рукѣ держала соломенную шляпу. Быть можетъ, отъ солнечнаго сіянія глаза ея такъ блестѣли, щеки горѣли, а розовыя губки дрожали.
Она стояла и глядѣла разсѣянно передъ собой, какъ будто никого не видя.
Д-ръ Линистеръ поблѣднѣлъ еще сильнѣе; щеки его были такъ блѣдны, что можно было подумать, что онъ готовъ упасть въ обморокъ.
-- Великій Боже! пролепеталъ онъ, возвращаясь къ восклицаніямъ минувшаго времени, мы лишились женской красоты! О! безумцы! безумцы! мы все отвергли... и ради чего?...
Тутъ дѣвушка торопливо подошла къ нему. Улыбка привѣтствія играла на ея губахъ; румянецъ пылалъ на щекахъ, глаза глядѣли и опускались, опять поднимались и опять опускались.
Она остановилась передъ нимъ и протянула обѣ руки.
-- Гарри Линистеръ! вскричала она, какъ бы удивленная, и съ легкимъ смѣхомъ:-- какъ давно, давно мы не встрѣчались!