На слѣдующее утро, передъ началомъ битвы, у новгородцевъ вдругъ поднялось несогласіе старшихъ съ младшими. То несогласіе, которое столько вѣковъ волновало новгородскія улицы, поднимало бѣдныхъ противъ богатыхъ, не заснуло и въ полѣ ратномъ, въ ту великую минуту, когда рѣшалась судьба ихъ земли, ея свобода.
Увидали новгородцы, что москвичи готовятся къ бою, и напала на нихъ тревога... Никому не хочется разставаться. съ жизнью! Большіе начали посылать меньшихъ впередъ, меньшіе отговаривались.
-- Я человѣкъ молодой, неопытный... у меня и доспѣхи худые, и конь старый. Ступайте-ка вы, хорошо одѣтые, впередъ.
-- Вы -- зайцы трусливые!-- кричали старшіе,-- мы будемъ стоять назади, чтобы помѣшать вашему бѣгству.
Тщетно Димитрій Борецкій, окруженный горстью преданныхъ удальцовъ, въ числѣ которыхъ находились Ананій и Самойло, разъѣзжалъ по стану своему, уговаривая ссорившихся дружно стать за общее дѣло -- ничего не помогало!
Пока такъ препирались новгородцы, московское войско подошло къ берегу Шелони. Крикнувъ свой боевой кличъ: "Москва"!.. оно кинулось въ воду и переплыло рѣку.
Пріосанились тогда новгородцы, выстроились въ ряды и въ свою очередь крикнули:
-- За Св. Софію и вольность нашу!
Сошлись враги на одномъ берегу, завязалась между ними горячая сѣча. Стали одолѣвать Москву мужики-вѣчники и уже совсѣмъ оттѣснили враговъ къ Шелони обратно... Какъ вдругъ въ тылу новгородцевъ раздался еще одинъ боевой гортанный кличъ... Это появились татары, союзники Ивана Васильевича, которые ночью переплыли Шелонь, обошли кругомъ враговъ и теперь летѣли на нихъ сзади.
Дикій ужасъ объялъ новгородское войско. Всѣ бросились бѣжать, кто куда попало.
Тщетно Дмитрій со своимъ полкомъ бросился бѣглецамъ на перерѣзъ, пытаясь помѣшать безпорядочному бѣгству, тщетно уговаривалъ онъ людей своихъ, молилъ ихъ, грозилъ, ничего не помогало.
Москвичи воспользовались сумятицей и начали убивать кого попало. Брали въ плѣнъ только знатныхъ людей... въ число ихъ попалъ и Самойло, который былъ схваченъ вмѣстѣ съ Дмитріемъ Борецкимъ.
А Жироха бѣжалъ вмѣстѣ съ другими, повинуясь непреоборимому чувству ужаса, который охватилъ войско новгородское послѣ внезапнаго появленія татаръ.
Иной человѣкъ и радъ бы былъ остаться въ нолѣ, не измѣнять общему дѣлу свободы; но его несъ конь, взбѣсившійся отъ ужаса... а человѣкъ и не зналъ, какъ повернуть коня, какъ удержать его,-- все былъ народъ непривычный къ бою; кто взятъ отъ кожевеннаго чана, кто отъ горшечной печи. Отродясь не сидѣли они на лошади, смерти ратной не видали, пороху не нюхали, треску оружія не слыхали.
Вотъ почему, при первой неудачѣ, все столпилось, смѣшалось, передніе ударились на заднихъ, одни падали, другіе на нихъ летѣли съ конями и въ свою очередь были сбиты новымъ напоромъ людей.
Бросились новгородцы вразсыпную, побросавъ щиты свои, оружіе, доспѣхи; москвичи догоняли ихъ и поражали сзади копьями; татары-же ловили ихъ арканами...
Устлалось трупами зеленое побережье рѣки ІЛелони.
Обезумѣвшіе люди спасались въ лѣса, утопали въ болотахъ; болѣе удачливые, у которыхъ лошадь оказывалась посильнѣе, бѣжали до тѣхъ поръ, пока животное не падало подъ нимъ отъ усталости. Нѣкоторыхъ кони донесли до Новгорода; но они отъ страха не узнавали родного мѣста и скакали мимо.
Къ числу такихъ принадлежалъ и Ананій Жироха, который летѣлъ впередъ на могучемъ конѣ своемъ; ничего не видя передъ собою, не замѣчая, что мимо него уже промелькнулъ Новгородъ со-своей вѣчевой колокольней и бѣлокаменный Дѣтинецъ.
Конь скакалъ изо всѣхъ силъ, мимо проносились деревья какъ видѣнія, а Жирохѣ все казалось, что онъ недалеко отъѣхалъ отъ ужаснаго мѣста, все въ ушахъ его раздавался страшный крикъ:
-- Москва! Москва!
Этотъ крикъ гналъ его все дальше отъ Новгорода. Наконецъ конь подъ нимъ споткнулся и упалъ; изъ рта его показалась кровавая пѣна.
Ананій соскочилъ съ коня и сталъ бѣжать впередъ что есть мочи.
Долго бѣжалъ онъ; но, наконецъ, принужденъ былъ остановиться, такъ какъ въ груди у него уже не хватало дыханія.
Остановился Ананій, передохнулъ, оглянулся и только теперь нѣсколько пришелъ въ себя. Гдѣ онъ находится? Куда онъ забрелъ со страху? Но сразу на этотъ вопросъ Ананій не могъ отвѣтить.
Пошелъ онъ вдоль опушки лѣса, набрелъ на рѣку, почти пересохшую отъ засухи, и недалеко отъ рѣки увидалъ небольшую церковь, окруженную монашескими кельями.
Подошелъ Ананій къ оградѣ, постучался. Ему отперъ молодой, смиренный инокъ.
-- Скажи, преподобный отецъ, куда я забрелъ, спасаясь отъ смерти?-- проговорилъ Жироха, едва дыша отъ усталости.
-- Это обитель Саввы Вишерскаго,-- отвѣчалъ инокъ,-- войди, мы пріютимъ и накормимъ тебя.
-- Здѣсь живетъ Савва столиникъ!-- воскликнулъ съ удивленіемъ Ананій,-- вотъ куда занесли меня мои ноги со страху... Но я счастливъ, что попалъ въ этотъ монастырь... Могу я увидѣть преподобнаго? Повѣдать ему свое горе...
-- Преподобный ни къ кому не выходитъ,-- отвѣчалъ инокъ,-- онъ сидитъ на столпѣ отъ понедѣльника до субботняго вечера... Только въ воскресенье онъ сходитъ со столба и трапезуетъ съ братіей.
Опечалился Ананій, потому что ему хотѣлось покаяніемъ облегчить свою душу.
Инокъ привелъ его въ трапезную, гдѣ уже собралась вся братія, узнавшая о прибытіи воина съ поля битвы. Въ числѣ братіи находился и старецъ Зосима, гостившій у Саввы.
Утоливъ голодъ, Жироха разсказалъ инокамъ о полномъ пораженіи новгородцевъ, и всѣ сильно опечалились: даже мѣстнымъ монастырямъ не хотѣлось идти подъ московскую руку.
Послѣ трапезы братія разошлась по своимъ келіямъ, а Жироха отправился въ келію Зосимы.
-- Твое предсказаніе, отче, начинаетъ сбываться -- сказалъ Ананій,-- бояре, которыхъ ты видалъ безъ головъ, уже въ плѣну у москвичей... и Димитрій Борецкій тамъ же.
Вздохнулъ Зосима, ничего не отвѣчая.
-- Тяжко душѣ моей,-- продолжалъ Ананій,-- мучаетъ меня жестоко совѣсть: я не защищалъ своего друга и господина, я не находился возлѣ него, какъ подобало; но бѣжалъ, струсилъ, подобно послѣднему рабу купленному... И я еще думалъ спасать свое отечество, и черезъ это возвыситься надъ другими!... А между тѣмъ, я измѣнилъ не только родинѣ, но и другу своему, доброму господину, отъ котораго я никогда ничего худого не видѣлъ.
Зосима молчалъ, низко опустивъ свою сѣдую голову.
-- Какъ я вернусь теперь въ Новгородъ,-- воскликнулъ съ отчаяніемъ Жироха,-- какъ покажусь на глаза госпожѣ своей? Она спроситъ меня о сынѣ, что я ей на это отвѣчу? Если Димитрій въ плѣну, то почему же спасся Ананій? Она спроситъ меня: "развѣ ты не былъ подлѣ моего сына въ минуту опасности?" Я долженъ буду отвѣтить: "нѣтъ, я трусливо ускакалъ отъ него и спасся!" О, какъ мнѣ тяжко! Святой отецъ, помоги мнѣ, научи, что дѣлать!
Жироха опустилъ голову на руки и разрыдался. Зосима, наконецъ, поднялъ взоръ свой на несчастнаго.
-- Не знаю я,-- отвѣчалъ онъ,-- чего ты хочешь? хочешь ли ты каяться во грѣхѣ или же продолжать борьбу житейскую?
-- Ахъ, отецъ, я и самъ ничего не знаю!-- воскликнулъ Жироха.
-- Если ты хочешь замолить свой грѣхъ передъ Богомъ -- тебѣ надлежитъ навѣки похоронить себя въ этой обители, къ которой неожидано привела тебя судьба.
Ананій, вздрогнувъ, покачалъ головой.
-- Я никогда не думалъ объ иночествѣ!-- воскликнулъ онъ въ испугѣ.
-- Тогда,-- продолжалъ старецъ,-- окунись поскорѣе опять въ житейское море и постарайся загладить свою ошибку. Отбрось ложный стыдъ, покайся Марѳѣ и постарайся облегчить ей ея тяжкое горе.
-- Да, я такъ сдѣлаю!-- воскликнулъ Ананій, вскакивая,-- я пойду сейчасъ.
-- Отдохни, наберись силы,-- сказалъ старецъ съ мягкой улыбкой,-- сейчасъ наступитъ ночь, а ты усталъ.
Ананій поклонился старцу до земли, а Зосима, положивъ ему руку на голову, прибавилъ:
-- Не добьешься ты почестей въ Новгородѣ, заблудшее чадо! Вспомни объ этой обители, когда утомятъ тебя волненія житейскія.
Жутко стало Жирохѣ отъ такого предсказанія.