На решения государя, как я могу судить по заявлениям Его Величества, влиял в последнее время Великий герцог Баденский, который раньше оказывал мне благожелательную и энергичную поддержку, а теперь мешал моим планам. Проникнувшись прежде других союзных князей убеждением в том, что германский вопрос может быть разрешен только при поддержке Пруссии в ее стремлениях к гегемонии, он по мере сил служил делу национальной политики. При этом он не проявлял излишней деловитости герцога Кобургского, больше его считаясь с интересами родственной ему прусской династии и не завязывая, подобно герцогу, сношений то с императором Наполеоном, то с венским двором, то с правящими кругами Англии и Бельгии. Его политические сношения оставались в границах, которые определялись, с одной стороны, немецкими интересами, а с другой -- его семейными связями. У него не было потребности принимать действительное или показное участие в громких событиях европейской политики; в противоположность братьям Кобургам, он не поддавался искушению разрешать политические вопросы по своему усмотрению, не считаясь ни с чем. Поэтому на его взгляды окружающие имели большее влияние, чем на кобургскую самоуверенность герцога Эрнста и принца Альберта: их склонность к самовозвеличению освещалась ореолом мудрости, которым в их глазах был окружен первый король Бельгии за умение ловко обделывать свои дела.
Были времена, когда великий герцог, под давлением обстоятельств, не имел возможности проводить свои взгляды на способ разрешения немецкого вопроса; это были времена, связанные с именем министра фон Мейзенбера и с датой 1866 г. В обоих случаях против него была force majeure. В своем стремлении к популярности он оставался всегда верен национальным интересам, если же лучшие его побуждения и ослаблялись чем-нибудь, то только параллельным желанием его заслужить одобрение граждан политикой в духе Луи Филиппа; но одно с другим трудно совместить. Уже известно, что в тяжелое время моего пребывания в Версале, когда мне приходилось отбиваться от заграничных дамских и военных влияний, только один великий герцог из числа всех немецких князей оказывал мне перед королем поддержку в вопросе о создании империи, активно и успешно помогая мне побороть прусско-партикуляристское недоверие короля к этой идее. Кронпринц, по обыкновению, был сдержан с отцом и не высказывал своих национальных убеждений.
Великий герцог продолжал относиться ко мне благосклонно и после мира в течение десятка лет, конечно, если не считать временных размолвок в случаях, когда воображаемые им или его подчиненными интересы Бадена вступали в столкновение с общегосударственной политикой.
Господин фон Роггенбах, который одно время считался spiritus rector баденской политики, намекнул мне во время мирных переговоров 1866 г. относительно желательности увеличения Бадена за счет Баварии; ему же приписывает молва относящееся к 1881 г. желание превратить Баден в королевство.
Что великий герцог желал расширить если не территорию, то сферу своего влияния, обнаружилось позднее, когда он внес предложение объединить военную и политическую организацию Бадена и Эльзас-Лотарингии. Я отказал в своей поддержке этих планов, так как не мог отделаться от впечатления, что для оздоровления Эльзаса и для превращения французских симпатий в немецкие баденские власти еще менее пригодны, чем теперешнее имперское правительство.
В баденской администрации возник особый, свойственный южным нравам бюрократизм, я бы сказал, "царство канцеляристов", и притом в еще более опасной форме, чем в прочих южно-немецких государствах, включая и Нассау. Бюрократизм не чужд и Северной Германии, но главным образом ее высшим учреждениям; правда, современная политика "самоуправления" неизбежно приведет к тому, что он проникнет (lucusoa non lucendo) и в сельские области. До сих пор нашими бюрократами были по преимуществу чиновники, получившие высшее образование, которое укрепляло их правовое чувство; в Южной же Германии более многочислен тот класс чиновников, который у нас относят к низшему или среднему персоналу; к тому же правительственная политика Бадена, еще до 1848 г. стремившаяся к завоеванию популярности у населения, в большей степени, чем это вообще принято в Германии, обнаружила свои отрицательные последствия во время революции, когда сказалась слабая привязанность населения к царствующему дому и оторванность этой политики от династических интересов. Баден в том году был единственным государством, где повторилась та же история, что с Карлом Брауншвейгским: правитель государства был вынужден покинуть свою страну.
Нынешний правитель вырос в представлениях, что завоевание популярности и "уступки общественному мнению" -- основа современной политики. Луи Филипп был для него своего рода прообразом конституционного монарха, и так как Луи Филипп играл свою роль на такой европейской сцене, как Париж, то он имел для немецких князей то же значение, что парижские моды для дам. Военная сторона государственного аппарата Бадена не устояла также против влияния политики короля-гражданина, что сказалось в позорной измене баденских войск, какой не знало ни одно другое немецкое государство. Под влиянием этих ретроспективных впечатлений я всегда был против того, чтобы установление порядка в Эльзасе было предоставлено баденским политикам. Как национально ни был сам по себе настроен великий герцог, он все же не мог противодействовать партикуляризму своих чиновников, основанному на их материальной заинтересованности; конечно, ему было трудно в случае конфликтов приносить в жертву государству местные интересы Бадена.
Один затяжной конфликт таился в глухом соревновании между имперскими и баденскими железными дорогами; другой -- по поводу сношений с Швейцарией -- пробился наружу. Баденские чиновники в большей степени заинтересованы в развитии и укреплении социал-демократии на швейцарской почве, чем убытками и жалобами тех многочисленных подданных Бадена, которые зарабатывают свой хлеб в Швейцарии. Что имперское правительство в своей политике в отношении к соседнему государству не преследовало никакой другой цели, как охрану консервативных элементов от влияния и агитации своей и чужой социал-демократии, в этом не могло сомневаться и баденское правительство. Последнее было осведомлено о том, что мы действуем по взаимному, хотя и молчаливому согласию с наиболее авторитетными представителями Швейцарии. Благодаря поддержке, оказанной таким образом нашим друзьям, центральная государственная власть Швейцарии заняла более решительную, чем раньше, позицию по отношению к немецким социалистам и демократам и смогла осуществить более решительный надзор за ними.
Не знаю, разъяснил ли господин Маршалл действительное положение вещей в своих донесениях в Карлсруэ, но не запомню, чтобы господин Маршалл за все семь лет, что он состоял баденским посланником, испрашивал или имел аудиенцию у меня. Однако, благодаря тесной связи с моим коллегой Беттихером и отношениям, которые существовали между ним и сотрудниками Министерства иностранных дел, он лично был, несомненно, об этом осведомлен. Мне передавали, что он долгое время старался завладеть симпатиями великого герцога и вызвать в нем антипатию к тем лицам, которые затеняли ему высокие горизонты. Припоминаю слово, сказанное о нем графом Гарри Арнимом еще в те времена, когда мы беседовали с ним откровенно.
Вопрос о пограничных сношениях с Францией расценивается и разрешается с баденской точки зрения иначе, чем с точки зрения общегосударственной политики. Число баденских подданных, которые находят себе занятия в Швейцарии и Эльзасе в качестве рабочих, приказчиков и кельнеров и которые заинтересованы в беспрепятственных сношениях с Лионом и Парижем, сравнительно велико; но от великогерцогских чиновников нельзя, конечно, требовать, чтобы они интересы своей административной деятельности подчинили общеимперской политике, блага которой шли на пользу всему государству, а невыгоды местного значения ложились на Баден.
Из-за такого рода трений завязывалась газетная полемика между официозными и даже правительственными органами Бадена и "Norddeutsche allgemeine Zeitung". В тоне этой полемики обе стороны были небезупречны. Прокурорский стиль баденской полемики был так же далек от общепринятой вежливости, как и стиль названной берлинской газеты. Я лично не мог удержать эту газету от резкости выражений, которая была свойственна моему тогдашнему другу господину фон Роттенбургу, ученому правоведу, начальнику Государственной канцелярии, так как у меня не всегда было время для редактирования публицистических произведений даже в интересах контроля.
Мне припоминается, что в 1885 г., как-то поздно вечером, меня вдруг вызвали по распоряжению кронпринца в Нидерландский дворец, где я застал кронпринца и Великого герцога Баденского. Герцог был разгневан статьей "Norddeutsche allgemeine Zeitung", полемизировавшей с официозным баденским листком. Смутно припоминаю содержание статьи, не знаю также, была ли эта статья берлинской газеты официального происхождения. Могло случиться, что в печать она попала без моего ведома. Я гораздо реже имел возможность и желание влиять на появление тех или иных газетных статей, чем это принято думать в прессе, а следовательно, и в публике. Я поступал так только в тех случаях, когда возникавшие вопросы или нападки, направленные лично против меня, имели особый интерес. Обычно проходили недели и месяцы во время моего пребывания в Берлине, и я не читал статей, даже приписываемых мне, не говоря уже о том, что не писал их сам и не заставлял писать других. Но великий герцог думал, как все, и считал меня ответственным за статью названной газеты, трактовавшей неприятный ему вопрос.
Своеобразен был способ, каким он реагировал на эту статью. Государь был в то время серьезно болен; приехала великая герцогиня, чтобы ухаживать за ним. Несмотря на это, великий герцог решил уведомить своего шурина, кронпринца, что вследствие причиненного ему газетой огорчения он немедленно покинет со своей супругой Берлин и не скроет мотивов своего отъезда. Правда, государь не нуждался в заботах своей дочери и принимал их, со свойственной ему рыцарской вежливостью, как проявление дочерней любви. Эта черта его характера преобладала во всех его отношениях к жене и дочери, и всякое огорчение, испытываемое этим тесным семейным кружком, больно и угнетающе действовало на него. Поэтому я старался по мере сил оберегать больного государя от подобных волнений и сделал все возможное, -- не помню уже теперь, что именно, -- чтобы успокоить герцога, в чем кронпринц принимал самое живое и энергичное участие. Беседа наша длилась свыше двух часов; кажется, искупление вины должно было заключаться в опубликовании новой руководящей статьи в "Neue allgemeine Zeitung" независимо от моих заверений в отсутствии злого умысла со стороны должностных лиц. Припоминается мне, что дело шло о каком-то мероприятии баденского Государственного министерства, причем чувствительность великого герцога заставила меня предположить, что он лично принял в затронутом газетой вопросе более энергичное участие, чем это допускается при соблюдении конституционных начал.
Из кругов Берлина и Карлсруэ до меня дошло, что поводом для перемены в отношениях великого герцога ко мне в последние годы моей служебной деятельности послужило то обстоятельство, что во время своих пребываний в Берлине, занятый делами, я не бывал на приемах у великого герцога и его супруги так часто, как предписывает придворный этикет. Не знаю, правда ли это, не могу также судить, в какой степени повлияли тут баденские придворные интриги, инициатором которых мне называли, кроме Роггенбаха, гофмаршала фон Геммингена: на его дочери был женат барон фон Маршалл. Возможно, что последний, будучи баденским прокурором, а затем представителем Бадена в Союзном совете, не считал законченной свою карьеру в Министерстве иностранных дел Германской империи. Факт тот, что между ним и господином фон Беттихером в последние годы моей служебной деятельности завязались интимные отношения, в основе которых лежала любовь некоторых дам к чинопроизводству.
Хотя все новые поводы для недовольства охладили благосклонность великого герцога ко мне, тем не менее не думаю, чтобы он сознательно добивался моего удаления. Его влияние на государя, которое противоречило моей политике, сказалось в вопросе о том, какой тактики должен держаться государь по отношению к рабочим и социалистам. Мне передавали, что зимой 1890 г., перед внезапным поворотом государя от рекомендованной мной политики сопротивления к политике уступчивости, им был приглашен на совещание великий герцог, и что последний, верный духу баденских традиций, отстаивал перед государем не борьбу с противником, а привлечение его на свою сторону; но он был поражен, когда оказалось, что этот поворот во взглядах Его Величества повлек за собой мою отставку.
Советы герцога не имели бы также успеха, если бы у Его Величества не было свойства постоянно опасаться, как бы впоследствии не подверглась сомнению его личная инициатива и не была бы приписана его канцлеру. "Новый господин" чувствовал потребность не только освободиться от ментора, но и не допускать, чтобы в настоящем и в будущем на него пала тень от канцлерских облаков наподобие Ришелье или Мазарини. Сильное впечатление произвели на него слова, сказанные, конечно, с расчетом за завтраком у графа Вальдерзее в присутствии флигель-адъютанта Адольфа фон Бюлова: "Фридрих Великий никогда не сделался бы великим, если бы при вступлении в управление страной он застал и оставил при себе министра с таким влиянием и властью, как Бисмарк".
После моей отставки великий герцог занял позицию, враждебную мне: когда в феврале 1891 г. община Баден-Бадена вознамерилась преподнести мне почетное гражданство, герцог вызвал к себе обер-бюргермейстера и заявил ему, что подобный факт непочтителен в отношении императора. Несколько позднее в беседе с проживающим в Баден-Бадене писателем Максимом де Кампом, когда тот завел речь обо мне, он прервал его словами: "Il n'est qu'un vieux radoteur".