Как глубоко и долго сказывались еще разные неудовольствия военных чинов, вызванные со времен войны 1866 г. ведомственным самолюбием, и как влияли они на все возраставшее ко мне недоброжелательство моих сослуживцев и бывших партийных товарищей, я мог заключить, между прочим, из сообщения фельдмаршала фон Мантейфеля: к нему совершенно неожиданно явился генерал Каприви, стал настойчиво указывать на опасность, которую будто бы я, ответственный министр, навлекаю своей враждой к армии, и просил маршала, чтобы он повлиял на короля. Этот и для маршала неожиданный и враждебный выпад против меня со стороны Каприви и его постоянное общение с лицами, которые, группируясь вокруг графа Роопа и вращаясь в доме приятеля Каприви тайного советника Леббина (министра внутренних дел), вели против меня закулисную борьбу, не мешали мне высказывать в необходимых случаях свое высокое мнение об его военных способностях, составленное на основании авторитетных отзывов.
После назначения Каприви начальником флота, вопреки моим советам состоявшегося в 1883 г., я рекомендовал императору Вильгельму I не лишать армию, ввиду сомнительных в то время перспектив на мир, генерала, пользовавшегося таким доверием войск, не прерывать того единения, которое создалось между ними, так как в случае войны ему пришлось бы эту связь наново создавать. Я предлагал привлечь Каприви к участию в руководстве Генеральным штабом, как только графу Мольтке понадобится помощник. Последний, однако, не был склонен воспользоваться услугами Каприви и предпочитал в таком случае совсем уйти в отставку, чего император не хотел ни в коем случае допустить. Кроме того, Его Величеству было, несомненно, необходимо устранить некоторые недочеты, возникшие во флоте при генерале Штоше, путем привлечения в морское ведомство сильного, военной складки человека, каким был Каприви. Я был того мнения, что флот следует вверить моряку. То же самое повторилось, когда император Фридрих, недовольный Вальдерзее и графиней Вальдерзее за ее сношения с Штеккером, объявил мне, что желает сместить графа с его поста в Генеральном штабе: я назвал тогда Каприви, наряду с графом Гезелером, как подходящего преемника Вальдерзее. Император относился с доверием к Каприви, но когда он стал зондировать почву у фельдмаршала, то встретил то же решительное сопротивление, что и его отец. Императору Вильгельму II Каприви казался слишком независимым в военных делах, а по подготовке к политической деятельности он не дорос до Его Величества.
Я добровольно ушел с поста министра торговли, потому что не хотел расписываться в любви к социал-демократам и в согласии с принудительным рабочим законодательством, в полезности которого убедили императора за моей спиной делавшие политику господа, подобные Беттихеру и другим подпольным интриганам. У меня было еще тогда намерение остаться канцлером и министром-президентом, так как, предвидя осложнения и опасности в ближайшем будущем, я считал такое решение вопросом чести. Я полагал, что я не вправе взять на себя ответственность за оставление службы, особенно в управлении иностранных дел, и что мне следует выждать, не возьмет ли эту инициативу на себя сам император. То же чувство долга руководило мной и тогда, когда поведение императора заставило меня обратиться к нему с прямым вопросом: "Не стою ли я Его Величеству на дороге?" В предложении императора провести хотя бы новые военные законопроекты, внесенные Верди, я усмотрел утвердительный ответ на мой вопрос и потому-то считал возможным уйти с поста министра-президента и остаться канцлером. Мне казалось тогда, что можно договориться с императором о дальнейшей политике канцлера, так как планы государя, над осуществлением которых я не мог работать и за проведение которых не мог нести ответственность, касались ведомства прусского министра-президента и министра торговли.
Свой пост я покинул тотчас же, как только Его Величество высказался за позицию обер-президента фон Берлепша, и тогда я сам предложил последнего в качестве моего преемника. При создавшемся положении вещей я признавал, что во главе всех государственных дел должен стоять не человек, подобный Беттихеру, а генерал с чувством чести прусского офицерства. Не скажу, чтобы меня не тревожило, что под влиянием безответственных лиц, вроде Гинцпетера, Дугласа, художника Гейдена и Берлепша, и должностных, вроде Беттихера, у императора может создаться убеждение в возможности устранения революционной опасности путем заигрывания с народом; такое влияние сам император признал на заседании Совета 24 января. Меня беспокоила склонность императора подкупать своих врагов любезностью, вместо того чтобы друзьям своим внушать мужество и доверие. Критика баденского герцога подрывала мою политику и увеличивала мою тревогу, как бы готовые на всякие уступки "гражданствующие" советчики, преемники мои без чувства политической чести, не повредили монархии, желая удержаться на своих местах. Мои опасения подкреплялись соображениями, которые я изложил на заседании Государственного министерства. Я слышал, что император рассеял сомнения, возникшие у Каприви по поводу принятия моего наследства, следующими словами: "Будьте спокойны, все они, правда, кипятятся, но ответственность за дела я принимаю на себя". Хочу надеяться, что будущее поколение пожнет плоды его веры в свои силы.
Как разрешил Каприви свои сомнения насчет принятия поста имперского канцлера, об этом он поведал мне в своей -- к слову сказать, единственной беседе, происходившей на пороге захваченной им в моем доме комнаты: "Если бы я, находясь во главе своего 10-го корпуса, получил во время боя приказ, который грозил бы гибелью корпусу, поражением и смертью мне, и если бы мои деловые возражения против него не имели никакого успеха, мне ничего бы не оставалось, как исполнить этот приказ и погибнуть. Что дальше? Человек за бортом!" В этом взгляде заключается вся сущность офицерского духа, который составлял и в настоящем, и в прошлом столетии военную силу Пруссии и будет жить в ней и впредь. Но если этот взгляд перенести в область законодательства, политики -- внутренней и внешней, -- то он, несмотря на всю свою удивительную силу в военном деле, здесь грозит опасностями. Современную политику в Германской империи с ее свободной прессой, парламентским правлением, находящейся в тисках европейских осложнений, нельзя вести посредством королевских приказов, послушно исполняемых генералами, даже в том случае, если бы способности ныне царствующего германского императора и короля Пруссии превосходили таланты Фридриха II.
На месте господина Каприви я не принял бы канцлерского поста; для должности министерского секретаря или адъютанта на неведомом поприще почтенный прусский генерал, больше других пользующийся доверием нашего офицерства, слишком высокая особа; а политика -- не поле сражения: она требует специальных знаний для разрешения вопроса, необходима ли и когда именно война и как избежать ее с честью. Военно-полевую теорию Каприви я мог бы признать лишь в тех случаях, когда судьба монархии и отечества поставлена на карту, когда, согласно историческим прецедентам, вступает в силу диктатура; таким моментом, например, было, по-моему, положение в 1862 г.
Как точно, я бы сказал, как подначально следовал Каприви "указке", сказалось в том, что он не обратился ко мне ни с одним вопросом, ни за одной справкой о положении государственных дел, которые он предполагал принять от меня, ни о целях и намерениях настоящего правительства, ни о средствах их осуществления. Ему было, очевидно, категорически запрещено обращаться с какими-либо вопросами ко мне, дабы не ослаблять впечатления, что император правит самостоятельно и не нуждается ни в каком канцлере. Мне не случалось наблюдать, чтобы при сдаче аренды не заключалось какого-нибудь соглашения между выезжающим и въезжающим арендаторами; при сдаче управления Германской империи, несмотря на сложность его дел, ничего даже подобного такому соглашению не имело места. Фраза манифеста о том, что император будет пользоваться моими советами, никогда не претворялась в дело, и подписи моего преемника я ни при своей отставке, ни после не видал ни в личной, ни в служебной переписке, за исключением постановления о выдаче мне пенсии, которое наносило мне некоторый материальный ущерб.
Мой политический опыт накапливался в течение 40 лет, а мой преемник, вступая в новую должность, был знаком с политическим положением государства так же хорошо, как во время командования 10-м корпусом.
Основания, которые побудили Его Величество отпустить меня, которые заставили его потребовать от меня, несмотря на мои годы, немедленного очищения квартиры, никогда не были мне сообщены ни официально, ни лично императором, -- даже после новой встречи с Его Величеством, 4 года спустя я мог только догадываться о причинах отставки, но никогда не знал их достоверно. Возможно, что до государя доходило много лживых наветов, но он никогда не передавал их мне и никогда не требовал разъяснений. Мне казалось, что император не хотел, чтобы я находился в Берлине до Нового года и после него, так как он знал, что свои убеждения относительно социал-демократии я выскажу в рейхстаге не в духе его новых взглядов, с которыми познакомился на заседании Совета 24 января. По сведениям, полученным мной и непосредственно, и от сына, император не пожелал определить срок моего возвращения. Этот срок определился приглашением на заседание Совета 24 января, причем я должен был явиться к императору для доклада за 1/2 часа до открытия последнего. Я полагал, что при этом узнаю, о чем станут совещаться в Совете. Однако я ошибся: я следовал за императором через коридор Монахинь в Совет в таком же неведении, как и мои коллеги, исключая Беттихера.
После моей отставки усердно избегали каких бы то ни было сношений со мной, желая, по-видимому, устранить всякий повод для предположений, что недостает моего опыта, моего знания дела и людей. Меня подвергали строгому бойкоту и держали в карантине как рассадник бацилл, распространявших политическую заразу во время моего канцлерства.
Наряду с чисто военными принципами на Каприви влияли и моменты психологического характера: тяжелая юность гвардейского офицера с небольшим состоянием, лишениями и горестями, надежда, что завершение жизни на высшем посту явится вознаграждением за прошлое. Та горечь, которую он испытывал лет 20 и больше тому назад против людей моего положения, пережила эти годы, и я мог заключить об этом из его отношений к себе: с того момента, как император впервые раскрыл ему мою роль, он ни в Берлине, ни в Вене не расценивал меня с чисто деловой стороны, между тем как мое отношение к нему оставалось без предубеждений, несмотря на его враждебность ко мне. Последнюю мне не удалось победить и впоследствии, когда мы стали коллегами по рейхстагу, когда он управлял морским ведомством, несмотря на всю любезность, которую я проявлял по отношению к нему. К людям с достатком в нем всегда можно было заметить предубеждение, развившееся под влиянием тяжелой юности, когда его, бедного офицера, терзали муки Тантала.
Я давно испытывал чувство, что для значительной части моих коллег и подчиненных я бремя, груз, под давлением которого их собственный рост невозможен: но думаю, что это чувство не чуждо было и всякому другому министру-президенту или имперскому канцлеру, который в течение стольких лет бессменно исполнял бы свой долг и стремился, насколько в силах человеческих, к единству и равновесию в деятельности различных ведомств, конкурирующих между собой, к удовлетворению законных желаний управляемых и к примирению классовых интересов отдельных групп.
Указанная задача может быть выполнена без нарушения конституции так же хорошо монархом, в его звании германского императора или короля прусского, как и имперским канцлером и министром-президентом; но для этого монарх должен обладать необходимой подготовкой и основательностью и с министрами дискуссировать деловито, а не "монархически". Во всяком случае даже при поползновениях действовать в таком духе он связан присягой, принесенной конституции, не выносить решения, не выслушав и не обсудив предварительно советов тех министров, на которых возложена законом политическая ответственность. Если же дело обстоит иначе, и всякий приказ прусского короля будет встречать молчаливое и беспрекословное повиновение министров, которое переносится затем и на Союзный совет, то в таком случае король прусский займет в своем Совете министров такое же место, какое французские короли занимали в lit de Justice (hoc volo, sic jubeo); если к тому же он подберет министров, которые согласятся на роль кабинетских секретарей, тогда государство будет открыто поставлено под удары парламентской критики и прессы, к которым наши современные учреждения не подготовлены. Министры будут вправе тогда грозить парламенту, что король, то есть третья часть законодательной власти Пруссии, стоит за ними. Но и тогда они не должны, как это делалось после моего ухода, слагать с себя ответственность за свои убеждения ссылкой, что так приказал король. На авторитет монарха министр может сослаться в интересах дела, которое он защищает, но он ни в коем случае не может пользоваться им для прикрытия своей безответственности. Такое злоупотребление именем монарха снимает ответственность с министра и переносит ее на отсутствующего в парламенте короля. Министр был бы вправе заявить в палате депутатов, что тот или иной закон не пройдет в палате господ, и потому его следует, в интересах соглашения, изменить. С таким же правом, признаваемым конституцией, он может сказать, что тот или иной законопроект не встретит одобрения у законодательной власти в лице ее равноправного члена, короля прусского (ст. 62 Конституции).