14 марта, утром, я запросил, могу ли прибыть на следующий день для личного доклада, но не получил ответа. Я хотел доложить императору о беседе, которую 12 марта имел с Виндтгорстом, а также некоторые донесения, поступившие из России. 15 марта, в 9 часов, меня разбудили сообщением, что Его Величество повелел мне сделать в 9 1/2 часов доклад в "иностранном ведомстве"; так, по установившейся привычке, именовалась служебная квартира моего сына. Мы приняли там императора. На мое замечание, что я чуть было не опоздал, так как всего 25 минут тому назад был разбужен приказом Его Величества, император сказал: "Так... А я отдал распоряжение еще вчера после обеда". Впоследствии выяснилось, что он распорядился о докладе только после 10 часов вечера, когда из дворца, по общему правилу, разноски почты не бывает. Я приступил к докладу: "Могу сообщить Вашему Величеству, что Виндтгорст снялся с места и посетил меня". Император крикнул: "Вы, конечно, выставили его за дверь?" Мой сын тотчас же оставил комнату, а я ответил, что Виндтгорста я принял, как принял бы всякого другого депутата, с поведением которого я мог бы примириться, и что по долгу министра я обязан так поступать по отношению к каждому депутату, обратившемуся ко мне. Император заявил, что я должен был предварительно испросить его разрешения. Я возразил, настаивая на своем праве принимать посетителей у себя на дому по собственному усмотрению, тем более когда у меня имеются для этого свои основания или когда прием их составляет мою служебную обязанность. Император продолжал отстаивать свою претензию, добавив, что ему известно, что визит Виндтгорста состоялся при содействии банкира Блейхредера: "Евреи и. иезуиты всегда друг за друга". Я ответил, что я польщен такой точной осведомленностью императора о моих домашних делах; верно, что Виндгорст искал содействия Блейхредера, но, по всей вероятности, для каких-нибудь других целей, так как он знал, что каждый депутат имеет во всякое время доступ ко мне. Избрание посредника исходило от Виндтгорста, а не от меня, а потому меня нисколько не касается. При новом соотношении сил в рейхстаге мне было важно знать боевой план вожака сильнейшей фракции, и я обрадовался его неожиданному посещению. В беседе с Виндтгорстом я установил, что он намерен выставить невозможные требования (status quo ante 1870). Узнать его намерения составляло мой служебный долг. Если Его Величество предполагает поставить мне это в вину, то Его Величеству пришлось бы запретить начальнику Генерального штаба производить во время войны рекогносцировку врага. Я лично не могу подчиниться такому мелочному надзору в своем домашнем поведении. Император ответил не допускающим возражения вопросом: "Даже если так угодно вашему монарху?" Я настаивал на своем.
О планах Виндтгорста император не спрашивал меня, а начал со следующего: "Мои министры перестали являться ко мне с докладами; мне передали, что вы запретили им делать доклады без вашего разрешения или не в вашем присутствии; вы ссылаетесь при этом на какой-то старый, пожелтевший приказ, который уже давно всеми забыт".
Я объяснил, что это не так. Приказ от 8 сентября 1852 г. действует со дня нашей конституционной жизни и обязателен для каждого министра-президента; он требует, чтобы обо всех важных, принципиально новых законодательных предположениях до испрошения высочайшего решения ставился в известность министр-президент, иначе он не может нести на себе общей ответственности; где есть министр-президент, там имеют силу и постановления этого приказа. Император утверждал, что такой приказ ограничивает его прерогативы и что он требует его отмены. Я напомнил Его Величеству, что три его предшественника правили, соблюдая этот приказ. С 1862 г. ни разу не встретилось необходимости апеллировать к приказу, так как он беспрекословно соблюдался всеми. Мне пришлось напомнить о приказе для того, чтобы поддержать свой авторитет пред министрами. Право министров делать доклад Его Величеству этим приказом не ограничивается, он обязывает их только уведомлять премьер-министра, когда на благоусмотрение Его Величества вносятся новые предположения общего значения; благодаря этому он получает возможность в важных, по его мнению, случаях излагать свои взгляды, если они не совпадают с предположениями министров. Государь может всегда решать по своему усмотрению. При Фридрихе Вильгельме IV не раз случалось, что король принимал решение, противоречившее мнению его премьер-министра.
Затем, представляя полученные из России депеши, я затронул вопрос о визите в Россию, который Его Величество назначил на лето. Я вновь изложил свои возражения и подкрепил их ссылкой на секретные донесения из Петербурга, присланные графом Гатцфельдом из Лондона; они заключали в себе неблагоприятный отзыв, данный будто бы царем о Его Величестве и о посещении Его Величеством царя. Император потребовал, чтобы я прочел ему это донесение, оно было у меня в руках. Я объяснил, что не могу на это решиться, так как буквальное содержание донесения оскорбительно для Его Величества. Император взял рукопись из моих рук, прочел ее и, действительно, почувствовал себя оскорбленным выражениями, приписанными царю.
Отзыв, приписанный императору Александру III мнимыми очевидцами относительно впечатления, которое произвел на него его кузен в Петергофе, был, действительно, до того безотраден, что я колебался, докладывать ли мне Его Величеству обо всей этой переписке. Кроме того, я не был убежден, что источники и донесения графа Гатцфельда заслуживают доверия.
Подложные донесения из Парижа, подсунутые в 1887 г. Александру III и затем успешно мной опровергнутые, давали мне повод подозревать, что и в данном случае мы имеем дело с подобной же попыткой воздействовать на нашего монарха посредством ложных сообщений, восстановить его против русского императора, в спорных английских вопросах сделать врагом России, и таким образом прямо или косвенно союзником Англии. Правда, мы не живем уже в те времена, когда едкое остроумие Фридриха Великого превращало императрицу Елизавету или мадам де Помпадур, то есть тогдашнюю Францию, во врагов Пруссии. Тем не менее я не мог заставить себя прочитать или сообщить своему монарху выражения русского царя. С другой стороны, я должен был принять во внимание, что император был охвачен уже недоверием, не скрываю ли я важных депеш от него, и он мог справиться об этом, не ограничившись непосредственным обращением ко мне. Император не всегда относится к своим министрам с таким доверием, как к их подчиненным. Граф Гатцфельд, как полезный и послушный дипломат, пользовался в некоторых случаях большим доверием, чем его начальник. Легко могло случиться, что при встрече в Берлине или Лондоне с Его Величеством он спросил бы, были ли доложены императору эти сенсационные и важные сообщения и какое впечатление они на него произвели; и если бы потом обнаружилось, что я просто приложил их к делу (мне это было бы приятнее всего), то император мысленно или на словах упрекнул бы меня в том, что я в интересах России утаиваю от него дипломатическую переписку, как сделал он днем позже по поводу военных отчетов одного консула. Кроме того, мое намерение отговорить императора от вторичной поездки в Россию не допускало полного умолчания о донесениях Гатцфельда. Я надеялся, что император примирится с моим решительным отказом сообщить ему содержание этого донесения, как, несомненно, поступил бы его отец и дед; я ограничился поэтому составлением копии этих донесений и указанием, что, судя по ним, визит императора царю нежелателен и что отказом от визита он будет только доволен. Содержание самих донесений, которые император прочитал по своему собственному желанию, несомненно, сильно огорчило его и, конечно, могло огорчить.
Он поднялся и холодно протянул мне руку, в которой держал шлем. Я проводил его до подъезда. Готовясь сесть в экипаж, он снова взбежал по лестнице и горячо потряс мою руку.
Все поведение императора по отношению ко мне могло до сих пор производить впечатление, что он сознательно делает мою службу все более тягостной и наносит мне все больше обид, чтобы вынудить меня уйти; но мне кажется, что оскорбление, которое совершенно справедливо почувствовал император в донесениях Гатцфельда, воодушевило его к еще более враждебной тактике против меня. Я готов допустить, что перемена в обращении и в отношениях императора ко мне не имела той цели, которую подсказывали мне, а именно -- установить, как долго выдержат мои нервы, но по монархическим традициям издавна установлено возмещать за огорчение, причиненное государю какой-нибудь вестью, прежде всего ее посланцам и передатчикам. История древнего и Нового времени дает достаточно примеров, когда вестники становились жертвами королевского гнева за содержание послания, которого они не составляли.
Во время доклада император заявил прямо, что хочет во всяком случае избежать роспуска рейхстага, и потому уменьшит военные кредиты настолько, чтобы они собрали верное большинство. От своей аудиенции и своего доклада у императора я вынес впечатление, что Его Величество хочет отделаться от меня, что он переменил свое намерение провести вместе со мной первые заседания рейхстага и объявить о моей отставке не раньше лета, когда выяснится, надо ли распускать рейхстаг или нет. Я думаю, что император не хотел нарушать состоявшегося между нами 25 февраля quasi-соглашения, но пытался немилостивым обращением со мной добиться от меня прошения об отставке. Однако я не позволял себе отступить от принятого решения, и личное самолюбие подчинял служебным интересам.
По окончании доклада я спросил Его Величество, настаивает ли он на отмене приказа 1852 г., на который опирается авторитет министра-президента. Ответом было краткое "Да". Я тем не менее не подал немедленно в отставку, но решил это повеление отложить, как говорится, в долгий ящик и ждать, последует ли напоминание, а затем потребовать письменного распоряжения и доложить его в Государственном министерстве. Таким образом, я еще и тогда держался убеждения, что инициативу своей отставки и ответственность за нее я не должен брать на себя.
На следующий день, когда у меня на обеде присутствовали английские делегаты конференции, ко мне явился начальник Военного кабинета генерал Ганке для совместного обсуждения требования императора об отмене приказа 1852 г. Я заявил, что, по изложенным уже мной причинам делового характера, это невозможно. Министр-президент не мог бы руководить общей политикой без предоставленных ему этим приказом прав; если Его Величество желает отменить этот приказ, он должен то же самое сделать со званием президента Государственного министерства, против чего я не возражаю. Генерал Ганке покинул меня, заявив, что вопрос, вероятно, уладится, и принял посредничество на себя (приказ остался неотмененным и после моей отставки). Из этой речи можно заключить, что и в настоящее время не последовало отмены приказа 1852 г. о правах министра-президента, который сыграл такую решающую роль в вопросе о моей отставке, иначе министр-президент граф Эйленбург не мог бы осуществлять те задачи, которые он поставил себе в вышеозначенных словах, встретивших общее сочувствие палаты депутатов.
Утром 17 марта Ганке пришел снова и с сожалением сообщил, что Его Величество настаивает на отмене приказа и что после отчета, сделанного ему Ганке относительно наших вчерашних переговоров, он ожидает, что я немедленно подам в отставку и для этого должен явиться во дворец лично после обеда. Я ответил, что чувствую себя нездоровым и что напишу.
В то же утро принесли от Его Величества обратно целый ряд донесений, среди них несколько от одного консула из России: к нему была приложена и, следовательно, прочитана всеми подведомственными мне отделениями собственноручная записка императора следующего содержания:
"Из донесения совершенно ясно следует, что русские выступили в полной боевой готовности в поход, чтобы начать военные действия, -- и мне приходится пожалеть, что я так редко получал донесения: я уже давно обратил бы внимание на грозную опасность. Пора предупредить австрийцев и принять какие-нибудь меры. При таких обстоятельствах не может быть речи о моей поездке в Красное. Донесения превосходны.
В."
А в действительности дело обстояло так. Помянутый консул, который редко имел верную оказию для секретных сношений, вдруг прислал четырнадцать более или менее объемистых донесений, в общем составивших свыше ста страниц, причем наиболее старый отчет имел несколько месяцев от роду, и, следовательно, содержание его, надо полагать, не было новостью для нашего Генерального штаба. Для донесений военного характера существовала такая практика: не настолько важные и срочные донесения, чтобы требовалось немедленное представление их иностранным ведомством императору, направлялись в пакетах с двойным адресом: 1) военному министру, 2) начальнику Генерального штаба, для ознакомления с просьбой возвратить. Уже дело Генерального штаба было отделить новое от известного, важное от неважного и направить через Военный кабинет для сведения Его Величества. В данном случае я представил непосредственно императору четыре донесения смешанного, военного и политического содержания, шесть, касавшихся исключительно военных дел, отправил по двойному адресу, как указано выше, и четыре остальных передал соответственному советнику для доклада мне, чтобы выяснить, содержат ли они что-нибудь важное, требующее решения свыше. Император, игнорируя установленный и единственно правильный порядок делопроизводства, по-видимому, решил, что донесения, посланные мной в Генеральный штаб, я хотел от него скрыть. Но, если бы я хотел утаить что-нибудь от императора, я, пожалуй, не доверил бы бесчестную утайку документов Генеральному штабу, не все руководители которого были моими друзьями, и, конечно, не военному министру Верди.
Итак, только из-за того, что какой-то консул доносил, по своим собственным наблюдениям, о военных событиях, имевших место 3 месяца тому назад, и между прочим об известном Генеральному штабу перемещении сотни казаков к австрийской границе, надлежало встревожить Австрию, угрожать России, готовить войну и отказаться от визита, объявленного императором по своей собственной инициативе; а из-за того, что донесение консула поступило с запозданием, мне бросали implicite обвинение в государственной измене, в утайке актов для сокрытия грозящей извне опасности. В составленном мной немедленно же докладе я сообщил, что все донесения, которые не представлены иностранным ведомством непосредственно императору, были направлены без задержки военному министру и в Генеральный штаб. После отправки доклада я созвал вечером заседание министров (мой доклад через несколько дней вернулся обратно в иностранное ведомство с той же припиской императора -- значит, тяжелое обвинение не было взято обратно).
Я должен признать игрой случая, а история, может быть, назовет это роковым, что утром того же дня прибывший ночью из Петербурга посол граф Павел Шувалов посетил меня и сделал заявление, что он уполномочен вступить с Германией в некоторые договорные отношения. Эти переговоры рушились, как только я перестал быть имперским канцлером.
Для своего доклада на заседании министров я составил следующий проект:
"Сомневаюсь, чтобы я мог и впредь нести возложенную на меня ответственность за политику императора, ибо он не оказывает мне необходимого содействия. Меня повергло в изумление, что Его Величество принял окончательное решение относительно так называемого законодательства об охране труда, совместно с Беттихером, не спросив заключения ни у меня, ни у Государственного министерства, я выразил в то время опасение, что подобная политика вызовет во время выборов в рейхстаг волнение, возбудит несбыточные надежды и в случае неудовлетворения их повредит престижу короны. Я надеялся, что представления Государственного министерства побудят Его Величество отказаться от своих намерений, но я не нашел поддержки у своих коллег; наоборот, мой ближайший заместитель, г-н фон Беттихер, выразил уже без моего ведома свое согласие на законодательные предположения императора; мне пришлось убедиться, что многие из моих коллег считали такое решение желательным.
Уже эти обстоятельства заставляли меня усомниться, обладаю ли я еще, как президент Государственного министерства, прочным авторитетом, необходимым для ответственного руководителя всей политикой. Ныне я узнаю, что император ведет переговоры не только с отдельными господами министрами, но и с отдельными подчиненными мне советниками и другими служащими: так, г-н министр торговли, не испросив предварительно моего мнения, сделал Его Величеству чрезвычайно важный доклад. Я сообщил г-ну фон Берлепшу неизвестный ему до тех пор приказ от 8 сентября 1852 г., и когда я убедился, что этот приказ вообще известен не всем моим министрам, особенно моему заместителю господину фон Беттихеру, то распорядился препроводить каждому копию с него. В препроводительном письме я особенно настаивал на том, что приказ относится только к тем личным докладам, которые касаются изменения законодательства и существующего государственного порядка. В таком толковании приказ содержит не больше, чем необходимо для деятельности всякого министра-президента. Его Величество, кем-то осведомленный об этом факте, повелел, чтобы приказ этот был объявлен потерявшим силу. Я вынужден был отказать в своем содействии.
Дальнейшие знаки недостаточного ко мне доверия Его Величество проявил, поставив мне на вид, что без его высочайшего соизволения я не должен был принимать депутата Виндтгорста. Сегодня я убедился, что не могу вести и иностранной политики Его Величества. Несмотря на мое доверие к Тройственному союзу, я никогда не упускал из виду возможности его распадения: в Италии -- монархия непрочна, согласию между Италией и Австрией грозит Irredenta, Австрию от переворота при жизни императора спасает лишь доверие к нему, и в позиции Венгрии никогда нельзя быть уверенным. Поэтому я всегда стремился не уничтожать окончательно моста между нами и Россией (следует сообщение о собственноручной надписи Его Величества на донесении консула, см. с. 568). Я вообще не обязан представлять Его Величеству все донесения, но в данном случае я их представил, частью непосредственно, частью через Генеральный штаб, и при моей уверенности в миролюбивых намерениях русского императора я не могу проводить мероприятий, предписанных Его Величеством.
Предложенная мной позиция в отношении рейхстага, в частности его роспуска, была высочайше одобрена, ныне же Его Величество держится мнения, что военный законопроект должен быть в такой мере изменен, чтобы можно было рассчитывать на принятие его настоящим рейхстагом. Военный министр еще недавно настаивал на внесении законопроекта без дробления на части, что, если видят опасность со стороны России, совершенно правильно.
Итак, я признаю, что между мной и моими коллегами нет больше полного единомыслия и что я не владею в достаточной степени доверием Его Величества. Я радуюсь, что король Пруссии изъявляет желание править самостоятельно; признаю вред моей отставки для государственных интересов и не стремлюсь, ибо я сейчас здоров, к праздной жизни. Но я чувствую, что стою императору на дороге. Я официально уведомлен кабинетом, что император хочет моей отставки. Ввиду этого я испросил ее по повелению Его Величества".
Когда я кончил свое объяснение, составленное в духе приведенного выше наброска, вице-президент Государственного министерства г-н фон Беттихер стал, ссылаясь на мое прежнее решение, просить меня оставить за собой руководство иностранными делами. Министр финансов заявил, что приказ 8 сентября 1852 г. отвечает определенной потребности, и присоединился к просьбе г-на фон Беттихера изыскать средства для примирения. Если бы такие средства не нашлись, министрам надлежало бы решить вопрос, не должны ли они последовать за мной. Министры вероисповеданий и юстиции заявили, что произошло просто недоразумение, которое надо выяснить Его Величеству, а военный министр добавил, что он давно уже не слышал от Его Величества ни слова о каких-либо военных осложнениях с Россией. Министр общественных работ считал мою отставку угрозой для безопасности страны и для спокойствия Европы; если отставку не удастся предотвратить, то, по его мнению, министры должны сложить свои полномочия, по крайней мере он лично намерен так поступить. Министр земледелия сказал, что если я убежден в высочайшем желании моей отставки, то возражать против такого решения нельзя; но в таком случае Государственному министерству надлежит обсудить свои дальнейшие действия в случае моего ухода. После некоторых замечаний личного характера со стороны министра торговли и военного я закрыл заседание.
После заседания явился ко мне с визитом герцог Кобургский и, просидев около часу, ничего существенного не сказал.
Вскоре после обеда явился Луканус, начальник Гражданского кабинета, и с некоторой робостью, выполняя поручение Его Величества, спросил, "почему не поступило прошение об отставке, затребованное еще утром". Я ответил, что император может отпустить меня в любое время без прошения, а я, конечно, не имею намерения оставаться против его воли на службе; прошение же свое об отставке я хочу так составить, чтобы можно было его впоследствии опубликовать. Только ввиду этого я согласился вообще подать прошение.
Таким образом, я не хотел принимать на себя ответственность за оставление службы, возлагая ее всецело на Его Величество; возможность публичного разъяснения всей истории моей отставки, право на что оспаривал Луканус, я, конечно, нашел бы.
Под влиянием сообщения Лукануса мое спокойное состояние духа уступило место чувству обиды, но это чувство особенно обострилось, когда, еще до получения мной ответа на прошение об отставке, Каприви завладел частью моей служебной квартиры. Это было выселением без предоставления срока, которое я, по праву своего возраста и продолжительности службы, не могу назвать иначе как грубостью. Еще и теперь я не могу отделаться от впечатления, которое произвела на меня эта чрезмерно поспешная эксмиссия. При Вильгельме I ничего подобного не могло бы случиться даже по отношению негодных чиновников.
18 марта днем я отправил свое прошение об отставке. Текст прошения гласил:
"Его Величеству императору и королю. Во время моего почтительного доклада, от 15-го числа сего месяца, Ваше Величество повелели мне представить проект указа об отмене высочайшего распоряжения от 8 сентября 1852 г., которое до сих пор определяло взаимоотношения между министром-президентом и его коллегами. Позволяю себе всеподданнейше изложить в нижеследующем происхождение и значение означенного указа.
Во времена абсолютизма королевство не нуждалось в установлении должности "президента Государственного министерства"; только в 1847 г. на заседании объединенного ландтага было указано тогдашним либеральным депутатом (Мевиссен) на необходимость предпослать конституционным установлениям учреждение должности премьер-министра, на коего возлагался бы надзор за проведением единообразной политики ответственных министров и ответственность за все действия кабинета. С 1848 г. вошли у нас в жизнь конституционные порядки, и с этого момента стали назначаться министры-президенты: граф Арнин, Кампгаузен, граф Бранденбург, барон фон Мантейфель, князь Гогенцоллерн: на них прежде всего лежала ответственность не за деятельность того или иного ведомства, а за общую политику кабинета, за общую политику всех министров. На большинство названных лиц не было возложено управление каким-либо отдельным ведомством, а президентство над всеми; так было с князем Гогенцоллерном, министром фон Ауэрсвальдом, принцем Гогенлоэ. На них была возложена обязанность охранять единство и постоянство политики и в Совете министров, и в его отношениях к монарху, без чего неосущесхвима министерская ответственность, составляющая существо конституционного строя. Взаимоотношения между этим новым установлением и Государственным министерством, а также отдельными его членами потребовали более точной, соответствующей принципам конституции регламентации. Последнее и было достигнуто изданием, по соглашению с Государственным министерством, приказа 8 сентября 1852 г. С тех пор этот приказ имел решающее значение для правового положения министра-президента; только этот приказ присваивал министру-президенту авторитет, в силу которого он мог взять на себя ответственность за общую политику кабинета, какую за ним признавали и ландтаг, и общественное мнение. Если каждый отдельный министр станет исполнять высочайшие распоряжения, не советуясь предварительно с прочими коллегами, то невозможна в кабинете никакая единообразная политика, и никто не может нести ответственность за нее. При таких условиях ни один министр, а тем более министр-президент, не сможет принять на себя законную ответственность за общую политику кабинета. В абсолютной монархии не было надобности в предписаниях, подобных приказу 1852 г.; не было бы в них надобности и теперь, если бы мы вернулись к абсолютизму, без министерской ответственности. Но при наличности конституционных учреждений руководство всей министерской коллегией на основе приказа 1852 г. неизбежно. Как показало состоявшееся вчера заседание Государственного министерства, все мои коллеги единодушны в этом вопросе, а также в том, что всякий преемник мой на посту министра-президента не сможет принять на себя ответственность, если он будет лишен правомочий, предоставленных ему приказом 1852 г. Всякий преемник мой почувствует потребность в этом сильнее, чем я, так как он не будет пользоваться сразу авторитетом, которым наделили меня долголетняя деятельность в качестве президента и доверие двух в Бозе почивших монархов.
До сих пор мне никогда не приходилось напоминать своим коллегам о распоряжении 1852 г. Факта существования этого приказа и сознания, что я пользовался доверием благочестивых государей Вильгельма и Фридриха, было достаточно для прочности моего авторитета в коллегии. Но этого сознания недостаточно сейчас ни для меня, ни для моих коллег. Поэтому я вынужден был прибегнуть к приказу 1852 г., чтобы обеспечить необходимое единство в министерстве Вашего Величества.
По вышеприведенным причинам я не могу исполнить повеление Вашего Величества, согласно которому я должен отменить приказ 1852 г., недавно мной же восстановленный в памяти министров, контрассигновать соответственный указ и в то же время оставаться президентом Государственного министерства. По сообщениям, сделанным мне генерал-лейтенантом фон Ганке и тайным советником фон Луканусом, у меня нет сомнения, что Ваше Величество знаете и верите, что для меня невозможно отменить приказ и вместе с тем остаться на посту президента. Тем не менее Ваше Величество настаиваете на своем повелении от 15-го числа сего месяца и тем побуждаете меня испросить согласие Вашего Величества на ставшую ныне неизбежной мою отставку.
При прежних переговорах, которые я вел с Вашим Величеством по вопросу о желательности для Вашего Величества моей дальнейшей службы, я вправе был полагать, что Вашему Величеству угодно, чтобы я оставил свою деятельность в учреждениях Пруссии и сохранил свой пост на имперской службе. Позволив себе более пристально рассмотреть указанный вопрос, я почтительно обращаю внимание Вашего Величества на некоторое неудобство такого разделения должностей, при предстоящих выступлениях в качестве имперского канцлера в рейхстаге, но воздерживаюсь от вторичного изложения последствий такого разобщения Пруссии от имперского канцлера. Ваше Величество изволили на это указать, что временно "все остается по-старому". Но по соображениям, кои я имел честь уже привести, для меня невозможно сохранить пост министра-президента, когда Ваше Величество настаиваете на capitis deminutio последнего посредством отмены правообразующего приказа 1852 г. Ваше Величество соизволили, кроме того, при почтительном докладе моем от 15-го числа сего месяца, ограничить мои служебные правомочия; эти ограничения лишают меня той самостоятельности в делах государственных, того кругозора и той свободы в моих министерских распоряжениях, в сношениях с рейхстагом и его членами, какие необходимы мне для несения законом установленной ответственности за свою служебную деятельность.
Если бы даже можно было проводить нашу внешнюю политику независимо от внутренней и нашу имперскую политику независимо от прусской, что неизбежно, если имперский канцлер так же непричастен к прусской политике, как к баварской и саксонской, когда он не формирует прусского вотума в Союзном совете и не имеет влияния на рейхстаг, -- то и тогда я не мог бы принять на себя исполнения распоряжений Вашего Величества относительно иностранной политики. Я имею в виду последнее решение Вашего Величества относительно ее направления, как оно выражено в собственноручной записке Вашего Величества, сопровождавшей донесения киевского консула. Исполняя волю Вашего Величества, я поколебал бы все те важные успехи, которых даже при неблагоприятных условиях достигла Германия в своих отношениях с Россией благодаря внешней политике, проводимой в течение десятилетий в духе обоих в Бозе почивших монархов. Важное, сверх ожидания, значение этих результатов для настоящего и будущего подтвердил мне только что граф Шувалов, возвратившийся из Петербурга.
Будучи привязан к королевскому дому и к Вашему Величеству и сжившись уже с долголетней деятельностью, которую почитал постоянной, ныне с горечью отказываюсь от привычного участия в делах Вашего Величества, Пруссии и всей империи; но, обсудив по совести намерения Вашего Величества, исполнить которые, состоя на службе, я был бы обязан, не могу поступить иначе, как всеподданнейше испросив согласие Вашего Величества на милостивое освобождение меня от обязанностей имперского канцлера, министра-президента и прусского министра иностранных дел с предоставлением законной пенсии.
Впечатления, испытанные мной за последние недели, и открытия, сделанные мной из сообщения Гражданского и Военного Вашего Величества кабинетов, позволяют мне заключить, что настоящим своим прошением об отставке я иду навстречу желаниям Вашего Величества и потому могу с уверенностью рассчитывать на благосклонное удовлетворение моего почтительного ходатайства.
Я представил бы Вашему Величеству просьбу об освобождении от обязанностей еще год тому назад, если бы мне не казалось, что Вашему Величеству желательно воспользоваться опытом и способностями верного слуги Ваших предшественников. Получив уверенность, что Ваше Величество в них не нуждается, я вправе уйти от государственных дел, не опасаясь, что мое решение будет признано несвоевременным со стороны общественного мнения.
фон Бисмарк"
Я воспользовался еще раз случаем, чтобы повторить начальникам Гражданского и Военного кабинетов Его Величества Луканусу и Ганке, что отказ от борьбы с социал-демократией и возбуждение несбыточных надежд внушают мне сильную тревогу.
На вечер 18 марта в Берлинский дворец были вызваны все командующие генералы; внешним поводом явилось желание Его Величества заслушать их мнение о военных законопроектах. В действительности же на собрании, которое длилось 20 минут, император произнес речь, в конце которой он, как мне передавали из достоверного источника, сообщил им, что он вынужден отпустить меня; к начальнику Генерального штаба Вальдерзее поступили будто бы жалобы на мои самовластные и тайные сношения с Россией. Вальдерзее по долгу службы сделал Его Величеству доклад о донесении киевского консула и его значении. Никто из генералов не ответил на речь императора, промолчал и граф Мольтке. Но, спускаясь по лестнице, последний сказал: "Прискорбное явление, молодой барин еще не раз позовет нас на такие советы".
19 марта, после приема во дворце, мой сын Герберт посетил Шувалова. Последний, стараясь удержать сына на его посту, сказал ему, что если мы оба уйдем, то полномочия, которыми он облечен, будут признаны ничтожными. Так как подобного рода заявление могло иметь влияние на политические решения императора, то мой сын на следующий же день довел об этом до сведения Его Величества собственноручным письмом.
Не знаю, перед получением этого сообщения или непосредственно после него, во всяком случае 20-го днем, явился к моему сыну адъютант граф Ведель и передал ему повторное желание императора, чтобы сын мой остался на своем посту; ему с этой целью будет предоставлен продолжительный отпуск, и он может быть уверен в доверии к нему императора. Мой сын в этом сомневался, так как император неоднократно приглашал к себе без его ведома советников иностранного ведомства, давал им поручения и требовал от них информации. Ведель возражал и заверял его, что Его Величество, несомненно, устранит, эту неловкость. Мой сын ответил на это, что его здоровье настолько пошатнулось, что без меня он не сможет принять ответственного поста. Позже, когда я получил уже свою отставку, граф Ведель посетил и меня и передавал, чтобы я подействовал на Герберта. Я отклонил это предложение, сказав: "Сын мой совершеннолетний".
20 марта днем Ганке и Луканус доставили мне приказ об отставке в двух голубых конвертах. Накануне Луканус был у моего сына, чтобы побудить его позондировать почву, насколько приемлемо для меня возведение в герцогское достоинство и испрошение соответственной награды у ландтага.
Мой сын тут же, не задумываясь, ответил, что и то и другое будет мне нежелательно и неприятно, и днем, после переговоров со мной, написал Луканусу, что возведение в герцогское достоинство после того, как император последнее время так обращался со мной, было бы мне тяжело, и награда, ввиду состояния финансов и по личным причинам, неприемлема. Тем не менее я был удостоен герцогского титула.
Оба приказа от 20 марта, адресованные мне, гласили так:
"Любезный князь! С глубоким волнением усмотрел я из Вашего прошения от 18-го числа сего месяца, что Вы решили удалиться от дел, которые вели в течение долгих лет с несравненным успехом. Я надеялся, что мысль о разлуке с Вами будет далека от меня. И если теперь, вполне сознавая всю тяжесть последствий Вашего ухода, я тем не менее вынужден свыкнуться с этой мыслью, то делаю это хотя и с горечью в сердце, но в твердой уверенности, что удовлетворение Вашей просьбы будет содействовать сохранению для родины драгоценной жизни Вашей и сил на многие годы. Приведенные Вами основания для отставки Вашей убеждают меня, что дальнейшие попытки побудить Вас к отказу от нее не будут иметь успеха. Поэтому, исполняя Ваше желание, препровождаю Вам при сем свое милостивое согласие на оставление Вами должностей имперского канцлера, президента моего Государственного министерства и министра иностранных дел в уверенности, что и впредь Вы не откажете ни мне, ни отечеству в Вашем совете и Вашей энергии, в Вашей верности и Вашей преданности. Я считаю одним из счастливейших обстоятельств моей жизни, что при вступлении моем на престол я в Вашем лице имел моего первого советника. Ваши дела и достижения на пользу Пруссии и Германии, Ваши заслуги перед моим домом, перед моими предшественниками и передо мной останутся и у меня, и у немецкого народа неизгладимыми в благодарной памяти. И за границей также будет всегда признаваться слава Вашей мудрой и энергичной политики мира, которую я решил с полным убеждением сделать руководящим правилом для моих будущих трудов.
Оценить Ваши услуги по достоинству вне моей власти. Я должен удовлетвориться заверением Вас в неиссякаемой благодарности моей и отечества. В знак этой благодарности удостаиваю Вас звания герцога Лауэнбургского. Я повелел также препроводить Вам мой портрет в естественную величину.
Да благословит Вас Бог, любезный князь мой, и да вознаградит долгими годами безмятежной старости, озаренной сознанием честно исполненного долга.
Пребываю к Вам неизменно преданный и благодарный император и король
Вильгельм II R."
"Как глава армии, я не могу отпустить Вас, не вспомнив с благодарностью Вашей долголетней деятельности в интересах моего дома, на благо и величие нашего отечества -- Ваших незабвенных услуг, оказанных моей армии. С дальновидной предусмотрительностью и железной твердостью помогли Вы моему в Бозе почившему деду в тяжелое время провести реорганизацию наших вооруженных сил. Вы проложили, с Божьей помощью, дорогу, которая поведет армию от одной победы к другой. В великую войну Вы с богатырской смелостью исполнили свой долг солдата и с тех пор всегда были готовы неустанной заботой и самопожертвованием вступиться за дело охраны унаследованной от отцов наших боевой мощи, дабы создать опору благодеяниям мира.
Я знаю, что выражу общее желание мое и армии моей, если человека, совершившего столь великое, наделю высшими военными чинами. Поэтому назначаю Вас генерал-полковником кавалерии с правами генерал-фельдмаршала и уповаю на Бога, что Вы многие годы еще будете носить это почетное звание.
Вильгельм"
С того времени ко мне не обращались уже больше за советами, ни прямо, ни через посредников; наоборот, моим преемникам, кажется, было запрещено разговаривать со мной о политике. У меня было такое впечатление, что все чиновники и офицеры, которые держатся за свои места, должны были бойкотировать меня не только в области деловых, но и социальных отношений. Этот бойкот своеобразно проявился в дипломатических указах моего преемника по поводу дискредитирования за границей личности его предшественника.
Благодарность свою за мое производство в высший военный чин я выразил в следующем письме:
"Почтительно благодарю Ваше Величество за милостивые слова, коими Ваше Величество сопроводили мою отставку. Я счастлив, что Ваше Величество удостоили меня своим портретом, который послужит мне и семье моей почетным напоминанием о тех временах, когда Ваше Величество разрешали мне посвящать свои силы службе монарху. Ваше Величество одновременно милостиво возвели меня в достоинство герцога Лауэнбургского. Я позволил себе устно изложить тайному советнику фон Луканусу причины, по которым я просил Ваше Величество не опубликовывать этой высочайшей милости. Исполнение этой моей просьбы было невозможно, так как официальное сообщение появилось в "Правительственном указателе" в то время, когда я высказывал свои на этот счет сомнения. Осмеливаюсь, однако, просить Ваше Величество о милостивом дозволении мне и впредь именоваться моим прежним именем и титулом. За столь высокую военную награду прошу разрешения всеподданнейше повергнуть к стопам Вашего Величества свою почтительную благодарность, как только позволит мне мое здоровье".
21 марта в 10 часов утра, когда сын мой был на вокзале для встречи принца Уэльского, Его Величество сказал ему: "Вы неверно поняли Шувалова в Вашем вчерашнем письме; он только что был у меня; сегодня вечером он посетит Вас и выяснит дело". Мой сын ответил, что он не может вести переговоров с Шуваловым, так как намерен просить об отставке. Его Величество не хотел об этом даже слышать: он "всячески облегчит положение моему сыну и днем или вечером подробно переговорит с ним; но остаться он должен". Шувалов действительно посетил моего сына, но отказался сделать сообщение, так как его инструкции относились к моему сыну и ко мне, а не к нашим преемникам. Что касается утренней аудиенции у Его Величества, то он рассказал следующее: в час ночи его разбудил жандарм и передал краткую записку флигель-адъютанта к 8 3/4 ч явиться к императору. Он очень взволновался, предположив, что случилось что-нибудь с царем. Император беседовал во время аудиенции о политике, был очень любезен и заявил, что будет продолжать прежнюю политику, о чем он, Шувалов, сообщил в Петербург.
На вопрос Каприви относительно подходящего преемника мой сын указал ему на брюссельского посланника Альвенслебена. Каприви согласился на эту кандидатуру, но усомнился, насколько удобно поставить во главе иностранного ведомства непруссака. Его Величество назвал ему Маршалла. Между тем император, встретившись с моим сыном на завтраке, который давали драгуны, заявил, что Альвенслебен и для него очень приемлем.
26-го утром мой сын ознакомил Каприви с секретными делами. Последний нашел дела слишком осложненными -- он их упростит, и упомянул, что Альвенслебен был у него утром, но чем больше он его убеждал, тем упорнее тот отказывался от своего назначения. Мой сын условился с Каприви, что он днем еще раз попытается убедить Альвенслебена и о результатах сообщит ему. В тот же день он получил отставку, причем беседа с императором так и не состоялась.
Мой сын пытался вечером убедить г-на Альвенслебена, при содействии находившегося в то время в отпуску посла Швейница, но безуспешно; Альвенслебен заявил, что лучше отказаться от всей карьеры, чем принять пост статс-секретаря; но обещал не принимать окончательного решения, пока не переговорит с императором.
27-го утром император посетил моего сына. Неоднократно обнимая его, он выражал надежду, что мой сын скоро поправится и вновь поступит на службу, и спросил, как обстоит дело с Альвенслебеном. Когда мой сын изложил свои переговоры, император выразил удивление, что Альвенслебен до сих пор его не посетил, и приказал ему безотлагательно явиться к 12 с половиной часам во дворец.
Мой сын отправился к Каприви, доложил ему об отношении Альвенслебена к предложенному посту, о вызове к Его Величеству и повторил, какими мотивами он хотел воздействовать на Альвенслебена. Тогда Каприви высказался приблизительно следующим образом.
Все это уже запоздало. Он доложил Его Величеству, что Альвенслебен отказывается, и тот уполномочил его обратиться к Маршаллу. Последний тотчас же выразил свою готовность; разрешение от великого герцога для перехода на имперскую службу он уже имеет, так что официальный запрос в Карлсруэ -- простая формальность. Если бы Альвенслебен в конце концов тоже согласился, то он, Каприви, вынужден был бы испросить ему отставку. В 12 3/4 у него доклад, и он напомнит Его Величеству о вчерашнем поручении переговорить с Маршаллом.
Альвенслебен, который непосредственно от Каприви отправился во дворец, не поддался просьбам Его Величества; когда последний с сожалением сообщил об этом Каприви, то он ответил, что это как раз хорошо, так как выводит его из большой неловкости, ибо он сговорился уже с Маршаллом; император кратко сказал: "Хорошо, пусть будет Маршалл". Каприви, следовательно, не выждал результата переговоров моего сына с Альвенслебеном и завербовал баденского посла.
Великий герцог Баденский, который из отзывов моего сына о господине фон Маршалле понял, что я знаю, какое влияние он оказал на императора, посетил меня 24 марта и ушел в немилостивом настроении. Я сказал ему, что он вторгся в область компетенции имперского канцлера и сделал для меня невозможной дальнейшую службу у императора.
26 марта я имел прощальную аудиенцию у Его Величества. Император сказал, что только "забота о моем здоровье" побудила его согласиться на мою отставку. Я отметил, что здоровье мое прошедшей зимой было на редкость хорошее. Опубликование моего прошения было отклонено. Каприви стал занимать мою казенную квартиру посланники, министры и дипломаты должны были ожидать на лестнице, что принуждало меня спешить с упаковкой вещей и отъездом. 29 марта я покинул Берлин под давлением спешного выселения из квартиры; на вокзале по распоряжению императора мне оказали воинские почести, которые я могу смело назвать погребением по первому разряду.
Перед этим я получил от Его Величества императора Франца Иосифа следующее письмо:
"Вена, 22 марта 1892 г.
Любезный князь!
Известие, что Вы сочли своевременным снять с себя напряженные труды и заботы о делах государственных, получило ныне, к моему сожалению, официальное подтверждение. Как ни горячо мое желание, чтобы покой, предоставленный Вам после стольких лет беспрерывной, успешной и славной государственной деятельности, послужил на благо Вашему пошатнувшемуся здоровью, как ни сильна моя надежда на это, я не могу тем не менее не выразить моего искреннего сожаления по поводу Вашего ухода, в особенности по поводу отказа Вашего вести дела внешней политики в столь близкой нам Германской империи.
Я буду неизменно благодарен Вам за то, что отношения Германии с Австрией, по мысли Вашей, велись всегда в духе лояльного дружелюбия и что Вы были прямы и честны с моими представителями.
Основывая несокрушимый ныне союз, соответствующий интересам обоих государств, равно как моим желаниям и желаниям Вашего повелителя и монарха, я рад, что Вашим стремлениям на благо этих земель оказывал полное доверие, и умею благодарно ценить, что во всех делах в свою очередь мог рассчитывать на Вашу доверчивую прямоту и надлежащую помощь. Пусть будет суждено Вам еще многие годы с удовлетворением видеть, как крепнет наш оборонительный союз на благо не только самих союзников, но и европейского мира, союз германо-австрийской дружбы, в тяжелые годы прочно заложенный Вами. Примите, любезный князь, уверения, что самые сердечные пожелания мои неизменно сопутствуют Вам, что я вспоминаю Вас с чувством искреннего уважения и дружбы и что я буду приветствовать всякое новое доказательство Вашего беззаветного патриотизма и Вашей годами испытанной опытности.
Франц Иосиф"
На Рождество 1890 г. император Вильгельм прислал мне коллекцию фотографических снимков с дворцовых покоев Вильгельма I. Я поблагодарил его следующим письмом:
"Фридрихсруэ, 25 декабря 1890 г.
Пресветлейший государь, всемилостивейший король и повелитель! Позволяю себе повергнуть к стопам Вашего Величества свою почтительную благодарность за присланный мне по высочайшему повелению высочайший рождественский подарок.
Эти превосходные снимки оживили места, с которыми связаны для меня главным образом воспоминания о в Бозе почившем монархе, свыше полустолетия оказывавшем мне благоволение и сохранившем его до конца своих дней.
К всеподданнейшей благодарности за этот памятник прошлого присоединяю мои почтительные поздравления с наступающим Новым годом.
С глубоким почтением Вашего Величества всеподданнейший слуга
фон Бисмарк"