Какие колебания происходили в настроении и намерениях императора в последние недели перед моей отставкой, я могу судить лишь с некоторой вероятностью по его поведению и по сведениям, дошедшим до меня позднее. Только о психологических процессах, происходивших во мне самом, могу я дать ретроспективный отчет на основании личных заметок, сделанных день за днем. Конечно, и император, и я подвергались попеременным влияниям, но представить эти процессы, протекавшие рядом, синоптически -- невозможно. В моем возрасте не приходится уже цепляться за свой пост; меня удерживал на нем только долг. Проявления большого доверия императора к Беттихеру, Верди, моим сотрудникам и к Берлепшу ставили передо мной вопрос, не следует ли совсем удалиться от дел или отказаться от некоторых должностей и как осуществить это, не повредив государственным интересам. В свои бессонные ночи я без всякой горечи обсуждал, не следует ли уклониться от предстоящей мне опасности и вправе ли я ее избегать. Я постоянно приходил к заключению, что поступил бы против велений совести, если бы отказался от борьбы, которую предвидел. Я считал психологически понятными желание и право императора не делить со мной славы грядущих лет, говорю это без всякой обиды. Освободиться от всякой ответственности, при моем отношении к императору и его делам, было очень заманчиво; но чувство чести подсказывало мне, что такая мысль есть робость перед борьбой и трудами на службе отечеству, есть малодушное отступление. Я опасался тогда, что предстоящий нам кризис наступит скорее. Я не предвидел, что наступление его будет отсрочено отказом правительства от закона против социалистов и уступками врагам государства всех категорий. Я думал и продолжаю думать, что чем позже наступит кризис, тем опаснее он будет. Я считал императора более боевой натурой, чем он был или стал под чужими влияниями, и полагал своим долгом оставаться рядом с ним, чтобы умерять его пыл или в случае надобности вступить за него в борьбу.
Когда в первой половине февраля усилилось мое впечатление, что император, веря в возможность примирительной политики, желает разрешать социальные вопросы без меня и в духе большей уступчивости, чем было предложено мной, я решил внести ясность в этот вопрос. На докладе 8 февраля я сказал: "Опасаюсь, что я стою на дороге Его Величества". Император молчал и, следовательно, подтвердил. Тогда я стал a I'amiable развивать свой план: сперва я откажусь от своих прусских должностей, сохранив только предназначенную мне моими противниками еще 10 лет тому назад "стариковскую часть" иностранного ведомства, и таким образом использую еще в интересах императора и государства приобретенный мной в Германии и за границей капитал опытности и доверия. Его Величество сочувственно кивал головой и под конец с живостью спросил: "А военные кредиты вы проведете еще в рейхстаге?" Я ответил, хотя и не знал испрашиваемой суммы, что буду охотно содействовать их проведению. Вопрос о социалистах был для меня важнее, чем военный, так как мы были достаточно сильны вплоть до артиллерии и офицеров. Верди был назначен без моего ведома: между нами в 1870 г. была размолвка, и я относился к нему как к muchard'y императора в Совете министров. Его назначение было уже шахматным ходом императора против меня, и я не считал своей обязанностью бороться в первую очередь за широкие планы, которые nomine короля или Верди провозглашались "не терпящими отлагательства". Испрашиваемые 117 миллионов вызывали прежде всего на бой министра финансов, затем союзные правительства и, наконец, рейхстаг. Для меня, ведущего арьергардный бой, вопрос о социалистах был важнее, чем проект, внесенный Верди, и даже по существу это было так.
Я предложил, чтобы не откладывать в долгий ящик, объявить о моей отставке от прусской службы, если Его Величеству угодно, в день выборов (20 февраля) для того, чтобы она не была истолкована как последствие их, но и не до выборов, чтобы она не повлияла на них; тем более, что и без того результатам избирательной кампании могли повредить высочайшие указы. Следуя своей программе, я советовал ему назначить моим преемником по прусской службе во всяком случае генерала. Я опасался, что, ввиду возможной в будущем борьбы с социалистическим движением и повторных роспусков парламента, придется считаться с тем, что либеральные министры будут тогда очень неохотно отстаивать взгляды императора, как некогда Бодельшвинг и другие, но последние имели по крайней мере мужество поставить короля в такое положение, что после 1848 г. реакция стала невозможной. Наиболее важные ведомства в таких случаях, сказал я Его Величеству, -- ведомства полиции, войны и юстиции. Полиция в руках министра внутренних дел Геррфурта, либерального бюрократа. Военное министерство, на котором в сущности были основаны в 1848 г. сопротивление и окончательная победа короля, точно так же в руках либерала; политические идеи господина фон Верди вряд ли разделило бы большинство его предшественников. От министра юстиции зависит поведение прокуратуры; господин Шеллинг превосходный юрист и консервативно настроен, но уже стар и не годен для самоотверженной борьбы; Беттихер тоже не герой и слишком податлив по натуре. Только военный глава может в нужную минуту возместить слабость гражданской части. В качестве подходящего генерала я указал на Капри-ви, который был, правда, чужд политике, но зато был надежным солдатом королю; от политики он мог бы в мирное время, как министр-президент без портфеля, в значительной степени воздерживаться. О том, чтобы Каприви стал моим преемником в иностранном ведомстве, в то время не было речи. Император выразил согласие, чтобы я покинул прусскую службу, а когда я назвал Каприви, то заметил на его лице выражение радостного удивления. Очевидно, он был уже кандидатом, намеченным Его Величеством. Из этого я мог предположить, что вызов генерала из Ганновера в Берлин имел другие цели, чем переговоры о военных делах. Удивляло меня, что Каприви был в то же время кандидатом Виндтгорста. Между Каприви и центром рейхстага существовала связь со времен культуркампфа.
В заседании министров 9 февраля я дал понять, что ухожу с прусской службы. Мои коллеги молчали с различным выражением на лице, только Беттихер сказал несколько незначительных слов; после заседания он спросил меня, будет ли он при дворе в звании министра-президента выше рангом старого генерал-полковника фон Папе. Я сказал сыну: "Они облегченно вздыхают и радуются при мысли о моем уходе".
Желание императора, чтобы я провел в рейхстаге крупные военные кредиты, заставило меня еще раз обсудить вопрос относительно последствий, какие вызовет моя отставка, если я покину прусскую службу уже 20 февраля. Мне пришлось принять во внимание, что если бы я выступил в рейхстаге не в качестве лица, облеченного доверием императора, не в качестве руководителя прусской политики в Союзном совете, а только в роли исполнителя предписаний моих прусских коллег и преемников, то защита проектов Верди, и даже не столь широких, имела бы меньший авторитет и меньше шансов на успех. Под влиянием этих соображений я предложил при личном докладе императору 12 февраля не объявлять о моей отставке 20 февраля, а выжидать результатов голосования по вопросу о военных кредитах и о возобновлении закона против социалистов; затем, независимо от этих результатов, принять мою отставку в мае или июне месяце. Его Величество, несколько огорченный, как мне казалось, моим докладом, сказал: "Значит, пока все остается по-прежнему?" Я ответил: "Как будет угодно Вашему Величеству. Я опасаюсь плохих выборов; понадобится вся авторитетность власти, чтобы воздействовать на рейхстаг; мое прежнее значение в рейхстаге уже поколеблено умалением высочайшего доверия ко мне".
Хотя я был вполне убежден, что император хотел отделаться от меня, но я был привязан к трону и опасался за его будущее. Поэтому мне казалось трусостью уйти со своего поста, не исчерпав всех средств для предотвращения угрожавшей монархии опасности и не вступив с ней в бой. Когда стали выясняться результаты выборов, я в докладе от 25 февраля изложил свою программу, в уверенности, что Его Величеству будет угодно и при новом составе рейхстага продолжать мою, испытанную годами, политику. Ввиду открытия рейхстага в новом составе я еще в большей степени считал необходимым остаться на своем посту в интересах проведения прежней социальной политики и защиты военных кредитов, чтобы охранить наше будущее от социалистической опасности. Вследствие позиции, занятой Его Величеством в отношении стачки, и высочайших указов от 4 февраля, борьба с социал-демократией разгорится раньше, чем можно ожидать. Если он хочет борьбы, то я с готовностью поведу ее, если же пароль -- уступчивость, то я предвижу большие опасности; отсрочка кризиса только увеличит их. Император согласился с моими указаниями, проявил на этот раз податливость и принял, как мне казалось, мой пароль: No surrender (не сдаваться)! Когда я откланялся, он протянул мне руку.
На следующий день он с удовлетворением отзывался в своем кругу о моем докладе; ему хотелось бы только, чтобы я еще в большей степени признавал, что правит он один, что правительственная политика исходит от него, и так далее.
В уверенности, что я имею согласие императора на свою программу и что остаюсь на своих постах до июня, я заявил на заседании министров от 2 марта, что Его Величество понимает создавшееся положение и будет бороться. Возможно, что с этой целью министерство будет реконструировано, я сдам, когда понадобится, свой портфель и, в согласии с последними заявлениями Его Величества, составлю однородное министерство, готовое бороться против социальной революции. Мое заявление оказалось по душе далеко не веем коллегам; выражение "однородное министерство" было истолковано в том смысле, что потребуются особые агрессивные качества для борьбы против социализма, которыми обладают не все. 8 марта мне пришлось уже раздумывать, не объясняется ли поведение императора после моего доклада 25 февраля минутным увлечением, которое уже прошло, или недостаточно серьезным отношением к делу. Во время одного из докладов по другим вопросам Его Величество предложил мне быть любезнее с Беттихером; в ответ на это я осветил императору его неповиновение мне и его фальшивое поведение. Я упомянул, что, будучи моим подчиненным по имперской службе и только заместителем (adlatus) в Совете министров, Беттихер действует в рейхстаге, в области социального законодательства, в вопросе о воскресном отдыхе, против меня, что он самостоятельно созвал 20 января днем Союзный совет, склонил его к принятию внесенного по инициативе рейхстага проекта об увеличении вознаграждения чиновников и затем в рейхстаге сделал от имени союзных правительств соответственное заявление, вопреки моим письменным распоряжениям, данным ему в тот же день утром. Не успел я покинуть дворец, как император послал господину фон Беттихеру орден Черного орла с милостивым письмом. Несмотря на то, что я был начальником удостоившегося награды, меня об этом не уведомили ни перед этим, ни позже.
Независимо от этой демонстрации, направленной против меня, я вынес при докладе своем 10-го числа впечатление, что император намерен вообще отказаться от моей программы. Его Величество выразил намерение настаивать на военных кредитах, которые военный министр объявил накануне в заседании министров "не подлежащими отклонению". В заседании министров 12 марта выяснилось, что для осуществления планов Верди потребуется свыше ста миллионов марок в год. На вопрос, нельзя ли, ввиду исключительного состава рейхстага, удовлетвориться испрошением лишь самых необходимых кредитов и, таким образом, не рискуя провалом всего законопроекта, отстаивать лишь ассигнование на артиллерию, которое будет, несомненно, рейхстагом принято, со стороны Верди последовал ответ, что законопроект подлежит немедленному принятию в целом. Я потребовал заключение министра финансов; Шольц и Мальцан приняли на себя финансовую разработку вопроса; было решено увеличение мирного состава армии свыше чем на 10 миллионов человек, и увеличение это постановлено осуществить на протяжении 10 лет.
В то время, как я, таким образом, работал над осуществлением программы императора, последний, как я убедился, уже отказался от этой программы, не уведомив меня. Я не могу решить, насколько серьезно он вообще относился к ней. Впоследствии мне передавали, что Великий герцог Баденский, по совету господина фон Маршалла, предостерегал в те дни императора от политики, которая сможет привести к кровопролитию. Если бы дело дошло до конфликта, "то старый канцлер снова выдвинулся бы вперед".
Для меня вопрос об армии не являлся достаточным основанием для разрыва с рейхстагом; я защищал военные кредиты отчасти по убеждению (артиллерия, офицеры и унтер-офицеры), отчасти потому, что не мне было (Министерство финансов, рейхстаг) противодействовать в этом вопросе императору.
Я не знаю, нужно ли было в данном случае какое-либо вмешательство со стороны. Во всяком случае великий герцог прибыл в Берлин за несколько дней до 9 марта, дня смерти императора Вильгельма, а, по моим сведениям, к дате между 8 и 14 марта относится решение императора отказаться от боевой программы. Я подозреваю, что ему было трудно заявить мне прямо о своем отказе, и вследствие этого, я, к моему сожалению, вынужден был оставаться на своем тяжелом посту до июня месяца. Обычные до тех пор формы делового общения с императором потерпели теперь резкие изменения; эта перемена убедила меня в том, что император признает мою службу не только ненужной, но и нежелательной. Вместо того, чтобы сказать мне это мирно, с обычной простотой, он немилостивым отношением принуждал меня к отставке. С личными обидами я до сих пор не считался. Я честно хотел помочь императору в устройстве его дел по его желанию. Но мое решение было поколеблено мероприятиями 15, 16 и 17 марта, которые снимали с меня всякую личную ответственность за уход со службы, и внезапным выселением, которое принудило меня бросить домашний очаг, созданный трудами целой человеческой жизни, причем я так и не узнал с бесспорной достоверностью причин разрыва.