Когда у государя возникла мысль и созрело решение удалить меня, я не знаю; но мысль, что со мной он не должен делить славы своего будущего правления, была подсказана ему еще в те дни, когда он был принцем, и уже тогда была им твердо усвоена. Было совершенно естественно, что к будущему наследнику престола, пользуясь его доступным для всех положением молодого офицера, примазались карьеристы, прозванные берлинцами "военными и гражданскими сапожниками". Чем больше крепла уверенность в том, что после смерти деда на престол вступит принц, тем энергичнее становились старания завладеть будущим государем в личных или партийных целях. Против меня лично были еще раньше пущены графом Вальдерзее хорошо рассчитанные на определенный эффект слова: если бы Фридрих Великий имел канцлера, подобного мне, он не сделался бы великим.
Недовольство, которое вызвала моя переписка с принцем Вильгельмом по поводу Штеккера (письмо от 14 января 1888 г.), однако, постепенно рассеялось, по крайней мере наружно.
На обеде, который я давал 1 апреля, принц, ставший к тому времени наследником престола, провозгласил за меня тост, в котором, как гласил будто бы аутентический текст "Neue allgemeine Zeitung", сказал следующее:
"Я позволю себе наше настоящее положение сравнить с батальной картиной: мы -- полк, идущий на штурм; вот пал его командир, но следующий в чине, несмотря на тяжелые раны, смело несется вперед; все взоры обращены на знамя, которое высоко взвивает знаменосец. Эта государственная хоругвь в руках вашей светлости. Самое искреннее, душевное желание мое -- чтобы ваша светлость еще долгие годы совместно с нашим возлюбленным обожаемым монархом высоко держали наш государственный стяг. Да благословит и защитит Господь вашу светлость!"
1 января 1889 г. я получил следующее письмо:
"Любезный князь! Год, который принес нам так много огорчений и невознаградимых утрат, приходит к концу. Радостью и утешением служит сознание того, что Вы мне верная опора и что с бодрыми силами Вы вступаете в Новый год. От всего сердца молю я для Вас счастья и благословения в делах, и прежде всего длительного здоровья, и уповаю на Господа, что он судит мне еще долго-долго работать совместно с Вами на благо и величие нашего отечества.
Вильгельм R"
До осени не было заметно в его настроении никаких перемен, но в октябре, во время пребывания русского императора в Берлине, Его Величество был неприятно поражен тем, что я отсоветовал ему вторичный визит в Россию, и своим обращением со мной давал чувствовать свое недовольство. Этот факт будет освещен мной дальше. Через несколько дней император отбыл в Константинополь, и с дороги, из Мессины, Афин и Дарданелл, присылал мне дружеские телеграммы о своих впечатлениях. Однако впоследствии я узнал, что за границей ему приходилось слишком часто слышать о канцлере. Некоторое раздражение по этому поводу старались раздуть мои противники, отпуская хорошо рассчитанные шуточки, среди которых было в ходу упоминание о фирме "Бисмарк и сын". Между тем 16 октября я отправился в Фридрихсруэ. Ввиду своего возраста я лично не цеплялся за свое место, и если бы я мог предвидеть близкую отставку, то помог бы государю провести ее более безболезненно и в более достойной форме. Если я ее не предвидел, то это доказывает только, что, несмотря на свою сорокалетнюю деятельность, я не сделался придворным льстецом и что политика меня интересовала только по обязанности службы; последняя привязывала меня к себе не потому, что я одержим властолюбием или честолюбием, но лишь по чувству долга.
В январе 1890 г. мне стало известно, как живо государь интересуется так называемым законодательством об охране труда, и что по этому вопросу он совещался с королем Саксонским и Великим герцогом Баденским, прибывшими в Берлин на торжество перенесения праха императрицы Августы. В Саксонии законы об ограничении женского, детского и воскресного труда, которыми были заняты рейхстаг и Союзный совет, частично были давно уже введены, но признаны тягостными для различных отраслей промышленности. Саксонское правительство; считаясь со своим многочисленным рабочим населением, не хотело изменять законодательство по своей собственной инициативе. Заинтересованные промышленники настаивали на том, чтобы саксонские законы либо были отменены в порядке общеимперского законодательства, либо чтобы тягость их была распространена на всю империю, следовательно, на всех немецких конкурентов. Король уступил им, предложив саксонским представителям в Союзном совете отстаивать законодательство об охране труда, за которое высказались одна за другой все партии рейхстага, чтобы выиграть или не потерять голоса своих избирателей. Эти повторные резолюции рейхстага производили на бюрократию Союзного совета давление, которому они не могли противодействовать вследствие незнания практической стороны жизни. Члены соответственных комиссий боялись уронить свое звание человеколюбцев проявлением несочувствия исходящим из Англии гуманитарным фразам. Даже веский баварский вотум не был сообщен тем представителям в Союзном совете, которые готовы были принять на себя ответственность за свое "негуманное" отношение к названным законодательным предположениям.
Я распорядился, чтобы резолюции рейхстага были оставлены без внимания в Союзном совете. При таких обстоятельствах перед господином Беттихером открывалась легкая и благодарная перспектива перед коллегами по Союзному совету критиковать мои взгляды вместо того, чтобы их защищать. Мое продолжительное отсутствие из Берлина давало ему возможность продолжать это дело и при личных докладах государю, кстати сказать, в качестве моего представителя и выставлять мое упрямство как препятствие к приобретению императором популярности в народе.
Между тем мои убеждения и опыт не мирились с таким вторжением закона в сферу личной независимости рабочего, его трудовой жизни и его семейных прав, каким являлось законодательное запрещение свободного распоряжения собой лично и рабочей силой своей семьи. Я не думаю, чтобы рабочий был благодарен за то, что ему в определенные дни и часы запрещают по своему желанию зарабатывать хлеб, хотя надо признать, что социалистические вожди успешно использовали этот вопрос как агитационное средство, играя на том, что предприниматели и при сокращенном рабочем дне должны платить не сокращенную плату. На запрещение воскресного труда рабочие соглашались, как я лично установил, лишь тогда, когда им обеспечивали тот же недельный заработок за шесть дней, какой они получали раньше за семь дней работы. С запрещением труда несовершеннолетних не соглашались их родители, и соглашались только те несовершеннолетние, которые вели сомнительный образ жизни. При наличности развитой сети железных дорог и свободе передвижения взгляд, что рабочий может быть принужден предпринимателем работать в любое время, мог бы оказаться правильным лишь в виде исключения, вследствие особых условий рабочего рынка и транспорта; и во всяком случае не может иметь настолько широкого распространения, чтобы оправдать повсеместное вторжение в сферу личной свободы рабочих. Во время стачек этот вопрос не играл никакой роли.
Как бы там ни было, но факт тот, что саксонский король, несмотря на свое благоволение ко мне, воздействовал на мнение государя в направлении, противоположном моим взглядам, высказанным еще несколько лет тому назад в моей речи от 9 мая 1885 г. о воскресном отдыхе. Во всяком случае он не ожидал, что это разногласие с государем повлечет за собой мой уход со службы, и очень о нем сожалел. Впрочем, вряд ли это разногласие повлекло бы мою отставку, если бы герцог Баденский, министр Беттихер, Верди, Геррфурт и другие не внушали государю, что мое старческое упрямство препятствует его стремлениям завоевать общественное мнение и противников монархии превратить в ее сторонников.
8 января вновь собрался рейхстаг. Еще до Рождества и вскоре после него государь предложил мне в форме, которая походила скорее на приказ, не являться в Берлин к предстоящей сессии. 23-го утром, через 2 дня после закрытия рейхстага, Беттихер телеграфировал мне, что по распоряжению государя, переданному его адъютантом, на следующий день в 6 часов должно собраться заседание Коронного совета, а на мой вопрос, что составит предмет его обсуждения, Беттихер ответил, что ему это неизвестно.
Сын мой, будучи через меня в курсе моей переписки с Беттихером, посетил днем государя и на вопрос о целях совещания получил от него ответ, что Его Величество намерен изложить министерству свой взгляд на рабочий вопрос и потому ему желательно мое присутствие. На замечание сына, что он ожидает моего прибытия к вечеру, государь сказал, что приезд мой был бы желательнее днем позже -- таким образом, я не был бы поставлен перед необходимостью выступить в рейхстаге, где мои заявления, противоречащие взглядам большинства, повлияли бы на настроение блока и оказались бы совершенно не соответствующими высочайшим намерениям.
Я прибыл 24-го числа, около 2 часов дня. В 3 часа состоялось созванное мной совещание министров. Господин Беттихер не показывал вида, что ему известны намерения государя, другие министры терялись в догадках. Я предложил, и мое предложение вызвало сочувствие, чтобы мы отказались от немедленного ответа на декларацию государя, если она окажется ультимативной, и затем обсудили ее откровенно в своем тесном кругу. Государь пожелал меня видеть на '/г часа раньше, чем других министров, в 5 1/2 часов вечера, из чего я заключил, что он намерен предварительно обсудить свою декларацию совместно со мной. Но я ошибся; он даже не намекнул мне на предмет предстоящего совещания, и, когда собрался Совет, у меня создалось впечатление, что он готовит нам приятный сюрприз. Он представил нам два обстоятельных доклада, один, написанный собственноручно, другой -- адъютантом под его диктовку; и тот, и другой сулили социал-демократам осуществление их требований. В одном из них император предлагал Совету проредактировать и внести на обсуждение предназначенный к опубликованию высочайший указ, написанный вдохновенным языком. Император приказал огласить декларацию Беттихеру, который, по-видимому, был уже знаком с ее содержанием. Меня она прямо поразила не столько деловой обстоятельностью, сколько своей бессодержательностью и претензией на вдохновенный пафос. Это могло только ослабить впечатление возвещаемых мероприятий и грозило все дело утопить в море благожелательных фраз. Еще изумительнее в ней было откровенное признание монарха, перед лицом его сведущих и конституцией установленных советников, что декларация эта основана на данных и советах четырех авторитетных для него лиц, перечисленных поименно. Это были: тайный советник Гинцпетер, бывший воспитатель принца, который эксплуатировал сейчас остатки своего былого педагогического влияния на питомца, правда, неудачно и неискусно, но осмотрительно, избегая всякой ответственности; затем -- граф Дуглас, богатый и удачливый спекулянт в горном деле, который стремился увеличить свой престиж крупного собственника блеском влиятельного поста при суверене. Путем ловких и приятных речей он добился сближения с государем скорее на хозяйственно-политической почве, дружеским общением с августейшими детьми укрепил эту связь и таким образом достиг графского достоинства. В-третьих, художник фон Гейден, ловкий светский человек, тридцать лет тому назад служивший в горном предприятии шлезвигского магната, а в настоящее время известный в горнопромышленных кругах как художник, а в художественных -- как горный чиновник. Последний, как передавали, построил свое влияние на государя не столько на своих личных заслугах, сколько на знакомстве с каким-то старым рабочим из Веддинга, который служил ему моделью не то для нищего, не то для пророка, и из бесед с которым он почерпал материал для законодательной инициативы верховных государственных установлений. Четвертый, авторитету которого государь придавал значение, был обер-президент Кобленца Берлепш. Он привлек к себе внимание императора во время втачки 1889 г. благосклонным отношением к рабочим и вступил в непосредственные сношения с императором, что составляло для меня, его министра, такую же тайну, как и связь государя с графом Беттихером по этому же вопросу и с графом Геррфуртом по поводу сельских общин.
После оглашения декларации Его Величество объявил, что он назначил заседание Коронного совета в день рождения великого монарха, потому что этот день положит начало новой исторической эры; поэтому он желает, чтобы один из помянутых в декларации указов был составлен возможно скорее для опубликования ко дню его собственного рождения (27). Все министры объявили, что обсудить такой сложный вопрос и составить соответствующий указ так быстро -- невозможно.
Я предостерегал государя от возможных последствий: напряженное ожидание и беспредельная требовательность социалистически настроенных классов толкают государство и правительственную власть на скользкий путь. Его Величество и рейхстаг говорят об охране трудящихся, в действительности же дело идет о насилии над рабочими, о принуждении их работать меньше, чем они сами хотят. Сомнительно, можно ли навязать предпринимателям сокращение их доходов, потому что те отрасли промышленности, которые потеряют, вследствие воскресного отдыха, 14% производительности, окажутся неспособными к дальнейшему росту, и рабочие в конце концов из-за этого лишатся своего заработка. Проектируемые высочайше указы повлияют неблагоприятно на предстоящие выборы, отпугнут имущие классы, усилят влияние социалистов. Новое увеличение издержек производства и перенесение их на потребителей было бы допустимо только в том случае, если бы другие крупные промышленные государства пожелали также вступить на путь рабочего законодательства.
Его Величество не пожелал придать значение моим возражениям, но согласился, чтобы его декларация была предварительно обсуждена в Государственном министерстве.
Перед окончанием своей сессии рейхстаг поставил вопрос о законе против социалистов, срок которого истекал осенью. В комиссии, образованной по инициативе национал-либералов, из законопроекта Союзного совета был исключен пункт о принудительной высылке. Таким образом, приходилось решать, следует ли объединенным правительствам уступить в этом пункте или же подвергнуть риску весь закон. Совершенно неожиданно для меня и вразрез с моими обязательными инструкциями, граф Беттихер предложил огласить на следующий день, перед самым закрытием рейхстага, декларацию императора, в которой было бы заявлено о смягчении закона в духе национал-либералов, то есть предлагалось правительству добровольно отказаться от принудительной высылки; по конституции, это не могло быть сделано без Союзного совета. Император тотчас же ухватился за этот совет.
Окончательного постановления рейхстаг еще не вынес; предстояло второе чтение законопроекта и доклад комиссии, после которого нельзя было, конечно, ожидать принятия закона в первоначальной редакции. В течение десятилетий я боролся против склонности наших министров и их представителей изменять и смягчать в комиссиях, часто под закулисным давлением фракционных вождей, государственные законопроекты; поэтому и в данном случае я открыто заявил, что объединенные правительства свяжут себя на будущее время, если сейчас же спустят свое знамя и позволят исказить внесенный законопроект. Если бы они поступили так, то пришлось бы в новый рейхстаг внести более суровые законы против социалистов, и они оказались бы в полном противоречии с тем самым заявлением Беттихера об отказе правительства от высылки, которое будет, быть может, оглашено всего за несколько дней до этого. Поэтому я требовал, чтобы выждали решения пленума рейхстага; если последний изменит закон, то надо примириться и с таким законом; если же закон будет отклонен, то надо если не распустить парламент, то выждать случай для более решительного выступления. Все равно нам придется в будущую сессию внести более суровый законопроект. Государь протестовал против такого эксперимента; он не может ни в каком случае допустить, чтобы начало его правления ознаменовалось пролитием крови; ему бы этого никогда не простили. Я возразил, что бунт и пролитие крови не зависят ни от Его Величества, ни от наших законодательных предположений, а от революционеров, и без крови вряд ли мы обойдемся, если будем уступать и преувеличивать опасность твердой политики. Чем позже правительство вступит на путь противодействия, тем насильственнее оно будет.
Прочие министры, кроме Беттихера и Геррфурта, высказывались в том же духе; часть из них обстоятельно развивала свои соображения. Когда император, явно недовольный отрицательным отношением министров, снова вернулся к вопросу о капитуляции перед рейхстагом, я сказал, что по долгу своему, на основании опыта и осведомленности своей, не советую уступать. В 1862 г., когда я вступил на свой пост, королевская власть была слаба; король грозил отречением, не имея возможности проводить свои взгляды. С тех пор в течение 28 лет королевская власть беспрерывно росла в силе и авторитете; предложенное Беттихером добровольное отступление в борьбе против социал-демократии -- начало спуска с вершин, в удобную, может быть, сейчас, но опасную в будущем равнину парламентаризма.
"Если Ваше Величество не придадите значения моему совету, не знаю, смогу ли остаться на своем посту".
После этого заявления государь сказал, отвернувшись от меня и обратившись к Беттихеру: "Это значит принуждать меня!" Я сам не разобрал этих слов, мне передал их после коллега, сидевший по левую сторону государя.
Уже по тому, какую позицию занял государь в 1889 г. по отношению к стачке горнорабочих, я опасался, что в этой области мы с ним не сойдемся. 14 января 1889 г., за два дня до этого, приняв депутацию бастовавших горнорабочих, он неожиданно явился на заседание Совета министров и заявил, что не согласен с моими мероприятиями по отношению к стачке. "Предприниматели и акционеры должны уступить, рабочие -- их подданные, о которых они должны заботиться; если промышленники-миллионеры не пожелают исполнить его волю, он отзовет свои войска; если после этого запылают виллы богачей-собственников и директоров и будут истоптаны их сады, они, вероятно, уступят". Мое замечание, что ведь и собственники такие же подданные, имеющие право на защиту своего государя, император пропустил мимо ушей и с волнением сказал, что если не будет добываться уголь, то бесполезен и наш флот; мы не можем мобилизовать войска, если недостаток угля остановит движение железных дорог; мы очутились бы в таком положении, что, будь он на месте русского самодержца, он немедленно объявил бы нам войну.
Идеалом Его Величества был в то время абсолютизм, опирающийся на популярность в народе. Его предки освободили от феодальной зависимости крестьян и бюргерство; возможна ли подобная же эмансипация рабочих за счет работодателей? Осуществится ли она сейчас в правовых формах, подобных законодательству о крестьянах и положению о городах, созданным полувековым законодательным трудом? Французские короли, заигрывая с сословиями в борьбе друг с другом, создали абсолютизм, который от Людовика XV до Людовика XVI стал принципом, но не прочным устоем государства. Неограниченность воли монарха была провозглашена Фридрихом Вильгельмом I; она покоилась не на добровольном и капризном желании народа, а на здоровом еще в то время монархическом духе всех сословий и на готовой к отпору в защиту ее военной и полицейской власти, не нуждавшихся ни в парламентах, ни в прессе, ни в избирательной системе. Фридрих Вильгельм I отправлял всякого, кто ему противодействовал, "на каторгу" или на виселицу (Слубут), а Фридрих II посадил Верховный суд в Шпандау. Современное государство лишено этого ultima ratio и на сочувственные клики масс оно не могло бы опереться даже в том случае, если бы его задачи были так же скромны, как во времена Фридриха Вильгельма I. В Дании королевская власть была установлена законом в 1665 г. и существовала долгое время; но тогда речь шла о сопротивлении ничтожному меньшинству дворянства, а не об экономическом бытии промышленных классов.
Взбунтовавшиеся рабочие стали, конечно, настойчивее в своих требованиях, когда узнали о расположении к себе высшей власти в государстве. Затем на помощь пришло трогательное согласие парламентских фракций и в деле мнимой охраны труда их усердное пресмыкание перед избирателями-рабочими. Я считал законодательство об охране труда вредным, источником будущих беспорядков, но все же не настолько важным, чтобы в 1889 г. поднимать перед государем вопрос об отставке министров.
Моя политическая совесть восставала против отставки, -- по причинам, которые лежали в области политики иностранной; в данный момент отставка была недопустима ни с точки зрения общеимперской, ни с точки зрения прусской политики. Доверие и авторитет, которые благодаря долголетней государственной деятельности я приобрел при иностранных и немецких дворах, я не мог передать никому другому; этой ценности в случае моего ухода должны были лишиться и страна, и династия. В долгие бессонные ночи я много беседовал со своей совестью об этом вопросе и пришел к убеждению, что выжидать -- долг моей чести и что инициативу отставки и даже ответственность за нее я на себя брать не должен, предоставляя и то и другое самому императору. Но я не хотел причинять ему затруднений. После заседания Коронного совета 24 января я решил добровольно удалиться со своего поста, на котором мои убеждения оказались несовместимыми с убеждениями государя, т.е. отказаться от Министерства торговли, в ведении которого находился рабочий вопрос.
Я считал возможным принять пассивное участие (tolerari posse) в развитии событий в указанной области, дать им пройти мимо себя, и всецело заняться политическими делами, главным образом иностранной политикой. Честный и вдумчивый слуга государя и монархии мог предвидеть, что рабочий вопрос тяжело разрешить, вопреки уверенности государя, что доброй воли его достаточно будет, чтобы успокоить требовательность рабочих, чтобы сделать их благодарными и послушными.
Я считал правильным и справедливым, чтобы граф Берлепш, который действовал без ведома ответственного в этом случае министра торговли и, вопреки моим убеждениям, в духе предписаний 1889 г., принял на себя министерскую ответственность за политику, в правильности которой он убедил императора. Благодаря этому государь получал возможность самостоятельно и беспрепятственно испробовать на деле свои благожелательные планы. Я созвал совещание министров, высказал свое мнение, встретил всеобщее согласие, и после доклада Его Величеству, 31 мая 1889 г. господин фон Берлепш был назначен министром торговли. Добавлю, что этот эксперимент, произведенный ввиду самостоятельности, проявленной обер-президентом фон Берлепшем в качестве непрошеного советчика монарха, обнаружил, что его энергия, интерес к делу и способности были тогда переоценены, так как оказались ниже на министерском посту.
Государь предпочитает иметь министрами людей второго сорта, и потому не министры, вопреки нормальному положению вещей, проявляют инициативу и дают советы монарху, а сами ждут и того и другого от Его Величества.