Герцогиня де-Монпансье жила в Тюильри, тогда еще в простом дворце, еще не резиденции королей. По возвращении домой она нашла письмо от короля. Продиктовано оно было, видимо, Анной Австрийской, которая поклялась в вечной ненависти к своей племяннице и крестнице с тех пор, как та приказала стрелять в королевские войска. Король извещал свою кузину, что, возвращаясь завтра в Париж, он не может предложить своему брату другого помещения, кроме Тюильрийского дворца, а потому просит ее немедленно очистить его: завтра в нем поселится герцог Анжуйский. Принцесса отвечала, что будет повиноваться, и поехала в Люксембургский дворец. Она была уверена, что ее отец заключил частный договор с двором, однако нашла его в сильном беспокойстве. Она подошла к нему с приветствием, он едва коснулся губами до ее лба.
-- Я приехала попросить у вас гостеприимства потому, что королю понадобился Тюильрийский дворец.
-- Жаль, что это случилось так некстати, у меня нет никакого помещения для вас. Все занято.
-- Не беспокойтесь, папа, я буду довольствоваться на это время одной комнатой. Мои дамы и офицеры отправятся в гостиницу.
-- Одной комнатой? Неужели это не шутка? Разве есть у меня свободная комната? Во всем замке лишней кошки некуда сунуть. Вы сами это хорошо знаете.
-- Послушайте, папа, -- сказала принцесса, хорошо знавшая натуру своего отца, -- вы знаете, что я не способна пугаться, но если вы действительно намерены так действовать, то я не на шутку дрожу за вас.
-- Дрожите лучше сами за себя, сумасбродная дочь, только избавьте меня от вашего присутствия. Неужели вы и этого не понимаете, вы меня компрометируете.
-- Если повиновение вашим приказаниям навлекает на меня гонения двора, то великодушие обязывает вас, моего отца, принять меня в свои объятия.
-- Что вы там рассказываете? Когда я отдал вам приказания? Вам самой нравилось разыгрывать роль королевы, амазонки, героини, генералиссимуса. Ваши подвиги в Сент-Антуанском предместье и в Бастилии восстановили против вас весь двор.
-- Ваше высочество, я не понимаю, что значит разыгрывать роль героини, я повиновалась вашим приказаниям и в Орлеане, и в Бастилии. Происходя из высокого рода, мы обязаны совершать только то, что велико и возвышенно. Я называю это идти своей дорогой, жалею только о том, что одна из моего рода шла по пути, который указан нам вашим отцом, королем Генрихом.
-- Пожалуйста, без трагических возгласов.
-- Скажите прямо, мое присутствие неприятно вашему высочеству?
-- Очень, -- отвечал резко герцог.
-- О! Ваше высочество, в таком случае я избавлю вас от этой неприятности.
-- Да, Луиза, -- подхватил Гастон, укротившись при виде решительности своей дочери и в глубине души испугавшись ее мужества, -- да, вы сделаете мне этим большое одолжение, докажете вашу любовь к отцу.
-- Куда же вы прикажете мне удалиться?
-- А я почем знаю?
-- Позвольте мне поселиться в Арсенале.
-- Ступайте в Арсенал, если хотите, -- сказал Гастон, повернувшись к дочери спиной.
Принцесса оставила Люксембургский замок и приказала ехать в Арсенал. К ней почтительно подошел Жан д'Эр.
-- Ваше высочество, -- сказал он, сильно взволнованный, -- там не будет для вас безопасно. Приверженцы Мазарини разрушили баррикады, настроенные в том квартале, и зажгли потешные огни, в которых каждую минуту горят соломенные фигуры. Эти фигуры изображают то его высочество, вашего отца, то... другую особу.
На глазах принцессы сверкнули слезы. Она возвратилась в Тюильри, чтобы уложить свои вещи. Целый день перебирала она в голове планы, куда бы ей удалиться. Наступила ночь, и она отправилась переночевать к графине де-Фьеске. Между тем Гастон получил повеление от короля немедленно выехать из Парижа. Малодушный принц перепугался и поспешно уехал в Лимур. Луиза Орлеанская считала за лучшее последовать за отцом в изгнание. Она немедленно отправила к нему Жана д'Эра, чтобы испросить у него на то позволения. Жан д'Эр нагнал Гастона в Берни.
-- Я не хочу сажать ее себе на шею! -- закричал недостойный отец в ответ на почтительное представление Жана д'Эра, -- я ей вчера еще это сказал.
-- Ваше высочество, принцесса желает до конца оставаться преданной дочерью, исполняющей свои обязанности, и потому я должен предупредить вас, что, несмотря на ваше запрещение, она намерена разделить с вами изгнание.
-- Я предоставляю ей полную свободу. Пусть действует как ей угодно. Но повторите ей, что я не приму ее, если она вздумает ко мне явиться.
Жан д'Эр отвернулся с презрением от человека, у которого не было ни достоинства принца, ни отца. Он поспешил к Луизе. Выслушав его донесение, принцесса сказала с печальной торжественностью:
-- Вы свидетель, что я исполняла долг свой до последней минуты. Теперь есть один человек в мире, к которому я могу ехать не краснея.
Она выехала из Парижа в сопровождении Жана д'Эра через ворота Сен-Жорж...
При громогласных восклицаниях народа король въехал в Париж и остановился в Лувре. 13 ноября он открыл в парламенте торжественное заседание и, не колеблясь, приказал объявить приговор, обвиняющий принца Кондэ в оскорблении ее величества.
Накануне кардинал Ретц -- бывший коадъютор Гонди -- отказался присутствовать в этом верховном судилище. Он не чувствовал еще под собой твердой почвы и не хотел, в случае падения, оставлять официальные следы преследования своего врага. Неловкий отказ сгубил его. Этой искры только и ждал Мазарини в своем изгнании.
Казалось, ни одного облачка не появлялось над головой Гонди, а он впал в глубокое уныние. Королева не спешила предлагать ему министерство и что-то медлила раздавать милости, которые он требовал от двора для своих друзей во время пребывания в Понтоазе.
18 декабря того же 1652 года он сидел у себя, и тревога не на шутку сокрушала его. Когда он оправлялся от глубокого уныния, то брался за работу, которая одна только могла отвлечь его от опасений, волновавших его закаленную в битвах душу. И теперь он энергично взял перо и написал вступление к своим знаменитым проповедям, которые всегда привлекали многочисленную и внимательную публику: они даже были удостоены присутствием короля с королевой и со всем двором.
Около десяти часов вошел камердинер с докладом, что герцогиня де-Монбазон непременно желает его видеть по важным делам. Коадъютор поспешил навстречу своей приятельнице, которая последовала его примеру и покорилась королевской власти.
-- Любезный кардинал, -- сказала она, -- мне кажется, дело идет о важных происшествиях, которые касаются вас.
-- Меня! Что случилось?
-- Не знаю еще, потому что мне все еще не доверяют, только при дворе сильное волнение.
-- Говорите же, друг мой, говорите, что вы предполагаете?
-- На чем остановились вы в переговорах с двором, то есть каких милостей вы домогались в последнее время?
-- Очень немного: место губернатора для герцога Бриссака, хорошей должности для графа Монтрезора, титула герцога и пэра для Фоссеза, денежной награды для советника Жоли.
-- А для себя что?
-- Ровно ничего.
-- Вас, однако, вслух обвиняют в ненасытности.
-- Вот каковы люди! -- воскликнул Гонди с горькой иронией. -- Пройдет первая минута опасности, воспоминание исчезает, и верные слуги забыты. Не будем лучше об этом говорить.
-- Но это не все еще. Вы не получали ли анонимных писем?
-- Что-то не помню. Вон на столе у меня лежит до двадцати писем, но так как на них нет примет, указывающих известного мне корреспондента, то я, чтобы не терять времени, и не распечатывал их.
-- А вот я получила, -- возразила герцогиня, вынимая из кармана письмо.
-- Оно меня касается?
-- Прочтите.
Гонди был близорук и потому, подойдя к окну, поднес письмо к самому носу и прочитал следующее:
"Герцогиня, предупредите кардинала Ретца, чтобы он выходил из дома не ранее как через неделю, а не то он пропал".
Кардинал расхохотался.
-- Вот видите ли, герцогиня, в свете много людей, которые от нечего делать или от злого умысла забавляются тем, что пугают других. Несколько дней тому назад был у меня Бриссак, чтобы показать мне точно такую же записку, им полученную. В ней мне запрещалось ездить в Рамбулье, где угрожали мне бедой. Вам известно, что я тогда сделал? Взял с собой двести дворян, которые накануне ужинали у меня, и отправился в Рамбулье. Там оказалось множество гвардейских офицеров. Не знаю, имели ли они намерение арестовать меня, но знаю, что я имел силу защищаться. Эти господа отвешивали мне почтительные поклоны, и, даю вам слово, я очень довольный вернулся домой.
-- Послушайте же и вы, любезный друг. Может быть, вам повредила именно эта выставка дворянских шпаг в глазах короля и королевы. Неужели вы думаете, что король не понимает, до какой степени опасен ему человек, который в несколько часов может собрать две сотни дворян, чтобы проводить его на прогулку? Поверьте мне, любезный кардинал, прошли времена баррикад Бофора и Брусселя, а ваши двести благородных телохранителей, по-видимому, готовы возобновить прошлое. Берегитесь этой сумасбродной молодежи и помните, что у вас волосы уже поседели. Прошлое не вернется.
-- Ах! Герцогиня, молодость -- ведь это и есть будущее.
-- Будущее, будущее... Мазарини тоже рассчитывал на будущее, а все еще сидит в Бульоне.
-- То есть вы хотите этим сказать, что Мазарини никогда еще не был так могуществен, как теперь.
-- Ну как можно!.. -- воскликнула герцогиня с недоверчивостью.
-- Разве вы этого не чувствуете?... Все двигается по его приказанию. Я убежден, что никогда во Франции не повиновались ему так беспрекословно, как теперь, когда он присылает свои советы издалека -- только его гений царствует в стране.
-- Вы заговорили об этом итальянце с восторгом?
-- Я говорю как человек, перед которым открылись события в их настоящем свете.
-- Но вы не осмелились бы этого написать?
-- Еще бы! Я враг его, хоть и союзник.
-- Ну, смотрите же, Гонди, этот союзник погубит вас.
-- Ах! Герцогиня, какая же из вас вышла пессимистка!
-- Ну а как вас арестуют?
-- Меня арестовать! Меня, Поля де Гонди, парижского коадъютора и кардинала святейшего папы? Полноте!
-- Все может случиться.
-- Видите ли, любезная герцогиня, -- мой корабль солидно построен и привычен к бурям. Кроме того, я считаю себя опытным кормчим и у меня всегда наготове два весла, которые предотвратят окончательную гибель... Одно из них мой кардинальский жезл, а другое -- моя палица парижского епископа!
-- Любезнейший кардинал, вы предупреждены, и потому, сделав свое дело, я ухожу. Прощайте!
-- Куда же вы так скоро?
-- Туда, где я могу повредить моему врагу, который вам известен.
-- Берегитесь, герцогиня, я тоже скажу вам: народ изменчив, как флюгер. Если принцесса опять будет иметь власть в своих руках...
-- Я не боюсь принцессы...
Герцогиня Монбазон ушла, а коадъютор тотчас же сел в карету и поехал по столичным аббатам. Это было его обыкновенное средство узнавать общественное мнение. Некоторых он нашел в полном убеждении в безопасности, но другие разделяли опасения, о которых его уже уведомляли. Несмотря на свое тонкое чутье, Гонди никак не мог разобрать причины, которыми руководствовались его подчиненные, говоря за или против двора. И немудрено, он ничего не знал о том, что большая часть духовенства уже вела свои переговоры с двором. Многие из подчиненных ему аббатов были уже на стороне двора, а в глубине их сердец спрятаны были лестные обещания насчет приобретения санов и епископских мест и тому подобного. Коадъютор это начинал подмечать. Но сердца легко запираются на замок, надо быть очень искусным, чтобы читать в сердцах, прикрытых лицемерием! Коадъютор продолжал свой объезд.