Утром того же самого дня человек, истощенный голодом и усталостью, упал без сил за густым кустарником на дороге, которая вела из Шарантона в Париж.
Странная была одежда на том человеке. Одного взгляда достаточно было, чтобы понять, почему он прячется от людей.
Кафтан и штаны на нем были цельные, очень искусно сплетенные из соломы, на голове его надвинута до самых глаз шапка, но шапка странного образца -- из снопа соломы. Ноги и руки были голы.
Вследствие каких соображений пришло в голову этому человеку нарядиться в такой костюм? От бедности ли? Или пришла ему фантазия напомнить масленицу и маскарады?
Одно слово объяснит причину: этот человек вырвался из дома сумасшедших. Мансо, синдик носильщиков, был заключен в Шарантон со дня похищения его дочери Марии. Мансо был одним из первых заключенных в этот гостеприимный дом, где милосердные братья ухаживали за несчастными и который впоследствии сделался образцовым учреждением для страдавших умопомешательством.
Но со времени Фронды этому убежищу милосердия и несчастья много повредили разнообразные схватки, происходившие в его окрестностях. Во многих местах стены его были пробиты, так что в одно утро добрые братья не усмотрели, как Мансо выскочил в сад, увидел отверстие в стене и проскользнул в чистое поле.
Свобода тотчас возвратила ему рассудок. Он пошел в Париж, избегал больших дорог, выбирал тропинки, где было мало народа.
Долго двигался он ползком, думая, что его будут преследовать, долго ему казалось, что позади слышатся крики сторожей. Когда он упал, наконец, в кустарнике, из широкой груди его вырвался вздох радости.
"Они потеряли мой след, -- думал он, отдохнув немного и оглядываясь по сторонам. -- Говорят, что я с ума сошел... Однако я чувствую, что я в полном рассудке... Что вчера со мной было, я не помню. Тогда -- пожалуй... Но теперь я так смышлен, как и прежде, зачем же силой держать меня?"
Он попробовал привстать -- ноги подкашивались под ним. Он вытянулся на земле, думая подкрепиться сном, но мысли его перелетали пространство и разгоняли сон.
"Что-то заговорят на рынках, когда увидят меня. Видно, давно уже заперли меня, какая борода выросла! Да и одежды-то на мне нет, а это что?... Ах! Теперь припоминаю: это вчера нарядили меня дураком в соломенную одежду... Вот увижу теперь мою крошку Марию. Бедная малютка! Но теперь ее уже отыскали. Как она зовет меня теперь! Ей надо своего папу! Он так давно не целовал ее! Какое это счастье для ребенка, когда он знает поцелуй отца!.. А вечерами я всегда молился о ней. Как бы скорее увидать ее!"
При этой мысли появились у него бодрость и силы, он вскочил на ноги и бросился бежать, укрываясь за кустарниками, лишь только показывался вдали прохожий.
"Нет, что бы там ни говорили, а Мария жива, ее украли у меня, а не затоптали в толпе... Да, я уверен в том".
Он скрылся за деревьями и сидел там, пока шла в Париж толпа лавочников.
"Я видел ее во сне вчера ночью. Она наклонилась надо мной, ее волосы касались моего лица, и она говорила мне таким сладким голосом: "Папа, милый папа, я здесь, смотри, это я".
Мансо дошел, таким образом, до Сент-Антуанских ворот и тут увидел какую-то странную процессию необыкновенных людей, одетых большей частью в костюмы мифологических времен. Впереди них ехало на осле нечто вроде огромнейшего брюха, ярко размалеванного и перепачканного гущею. Каждую минуту оно наливало из ведра в большой жестяной стакан напиток, который проворно выпивало при шумных рукоплесканиях толпы.
-- Что бы это значило? -- спрашивал себя бедный Мансо, вырвавшийся из дома сумасшедших.
За процессией бежало множество ребятишек, вооруженных инструментами, приспособленными для того, чтобы производить побольше шуму: черепками, старыми кастрюлями, заслонками. К звону и стуку добавлялись голоса парижских мальчишек.
"Это масленица!" -- понял синдик.
Толпа ребятишек, как бы в подтверждение такой догадки, мигом окружила его и, пораженная необыкновенным костюмом, шумно приветствовала как члена забавной процессии.
Мансо воспользовался благоприятным случаем и примкнул к процессии, надеясь, не возбуждая особенного любопытства, двигаться по улицам Парижа. Когда его спутники достигли центра города у самой Сент-Мартенской улицы, он покинул товарищей и проворно побежал знакомыми переулками на рыночную площадь.
Еще несколько минут -- и он уже на улице Потри.
Дом его заперт. Что было сил стучал он кулаком по двери: никто не выходил отворять. Многие из соседей высматривали из-под своих навесов, удивляясь, что это за великан в соломенной одежде, словно дикарь с необитаемого острова?
"Видно, ушли в лавку", -- подумал Мансо и поторопился туда же.
Но у него недостало мужества показаться в дурацком костюме в том месте, где он пользовался особенным почетом. Стыдясь своей одежды, он пробирался в тени домов, издалека высматривая свою лавку.
Но и в лавке никого не было. Мимоходом ему удалось услышать отрывочные толки, и тогда он понял значение уличной суматохи.
-- В ратуше бунт, жена моя, конечно, там.
Он надвинул на глаза соломенную шляпу и поспешил туда, не обращая внимания на крики, возбуждаемые его костюмом.
Благодаря сильным кулакам он опередил толпы, всходившие на лестницу ратуши, и когда вступил в залу с народом, сбежавшимся на крики принцессы, тогда мигом возбудились в нем прежние симпатии к фрондерам. Любовь к Бофору проявилась во всей силе, и он первый схватил Ле Моффа за горло. Когда же Бофор узнал его и назвал по имени, он отвечал:
-- Точно так, ваше высочество, это я. Я -- Мансо, которого прежде отправили в Бисетре, потом заперли в Шарантоне, потому что я потерял было рассудок. Но теперь я опять здоров, чтобы вполне поправиться, позвольте мне задушить этого молодца. Надо нам с ним уладить старое дело.
-- Не трогай его. Этот человек должен быть передан в руки правосудия.
-- Правосудия? Нет, таких разбойников просто вешают.
-- Да, да, на виселицу убийцу!
Бандит побледнел, он видел на всех лицах такую ярость, что поневоле встревожился насчет развязки комедии, разыгранной его непонятным товарищем.
-- Нет, я этого не хочу! -- крикнул звонко Бофор, вырывая Ле Моффа из рук тащивших его.
-- Но что же вы, ваше высочество, хотите с ним делать?
-- Я хочу, чтобы его формально судили и допросили, узнали бы у него имя человека, который подкупил его.
-- Да, мы сейчас допросим его, а потом и повесим, -- сказал Мансо.
-- Нет, говорю вам, я хочу, чтобы его судили. Как вы будете его допрашивать? От такого закоренелого удальца трудно узнать истину, он, пожалуй, ничего не скажет.
-- Ваше высочество, -- сказала принцесса, подходя к Бофору, -- на площади показались солдаты, они, вероятно, идут на подмогу тем, которые присланы арестовать вас.
-- Арестовать нашего герцога! -- воскликнули окружающие.
-- Да, друзья мои, меня хотят арестовать, видно, обвиняют в каком-нибудь преступлении.
-- Этому не бывать.
-- Да как мы это позволим! -- крикнул Мансо, выпрямляясь во весь рост и придавая голосу всю его громадную звучность.
-- Нет, не позволим! Ну, ребята, дружнее бросимся на мазаринистов.
-- Подождите минуту, друзья мои, -- сказал Бофор, -- прежде увидим, что будет, очень может случиться, что эти солдаты не имеют против меня дурных намерений.
-- И то, правда, -- подтвердили самые благоразумные.
-- А как бы узнать, где те люди, которые намерены арестовать вас? -- спросил Мансо, выхватив дубинку у соседа и помахивая ею над головой так грозно, что у самых смелых пропадала охота связаться с ним.
-- Вот с этой стороны, -- сказала принцесса, -- указывая на дверь, ведущую к внутреннему выходу.
-- Смерть телохранителям! -- крикнули самые задорные.
-- Остановитесь! -- сказал Бофор повелительно. -- Я не хочу, чтобы были беспорядки. Господа телохранители должны исполнять свою обязанность. А вы в это время проводите этого молодца в Шатле. Пускай двадцать человек отделятся из толпы и сопровождают его дорогой. Я беру с них честное слово, что они сохранят ему жизнь, ведь для нас очень важно узнать истину.
-- Кто может ручаться, что среди такого множества людей нет изменников-мазаринистов? -- сказал кто-то в толпе.
В эту минуту дверь, указанная принцессой, отворилась, и показался маркиз де Жарзэ во главе отряда телохранителей.
-- Долой мушкетеров! Не надо их! -- пронеслось громовыми раскатами над толпами с такой грозной яростью, что маркиз приказал солдатам отступить. Он один вошел в залу.
-- Ваше высочество, -- сказал он, подходя к Бофору, -- я пришел предложить вам свои услуги.
-- Что это значит?
-- По случаю моего отказа господин де Рювинье получил сегодня утром приказ арестовать вас. Я имею важные причины думать, что это приказание отдано вследствие распоряжений Мазарини, я посоветовался со своим отрядом и узнал, что все единодушно желают перейти на вашу сторону.
-- На выручку! К нам подмога! -- крикнул кто-то.
-- Остановитесь, господа, -- сказал ничего не забывавший Бофор, -- преступника надо передать под ответственность маркиза де Жарзэ, который препроводит его в Шатлэ.
К большой радости Ле Моффа, солдаты вытащили его из рук толпы.
-- Но, -- заметил Мансо, -- если солдаты Мазарини братаются с нами, надо иметь им какой-нибудь значок, по которому можно бы отличать их, а то, как бы не вышло беды, пожалуй, друзей поколотишь вместо недругов.
-- Справедливо! Ваше высочество, какой дадите нам значок?
-- Вот вам значок, друзья мои! -- воскликнула принцесса, указывая на соломенную шапку Мансо. -- Пускай всякий, кто за Фронду, выставит пучок соломы.
-- Соломы! Соломы! -- подхватила толпа.
-- Меня назвали помешанной, безумной, -- продолжала принцесса запальчиво, -- так пускай же моя одежда станет выставкой безумия. Слушай, любезный друг, подари свою шляпу нашим друзьям.
Принцесса сама схватила шляпу и, вырвав из нее пучок соломы, приколола на груди. А дурацкую шапку она бросила в толпу.
-- Соломы! Соломы! -- гудело в народе, разрывавшем на клочки шапку синдика.
-- Эй! Кто-нибудь, дайте мне взаймы плащ, так я вам подарю и остальную одежду! -- крикнул Мансо весело.
Толпа рассыпалась по лестницам ратуши. При виде этих грозных лиц, подкрепленных отрядом маркиза де Жарзэ, бросились врассыпную и солдаты, посланные арестовать Бофора.
В тот же вечер пронеслась по Парижу молва, что король выступил во главе своих войск против Кондэ, что Мазарини оставил Брюль -- место своего изгнания и спешил проехать границы, чтобы соединиться с королевской армией.
По крайней мере, половина Парижа приколола пучки соломы на шляпах. Как сказала принцесса Луиза Орлеанская, ливрея бедного безумца сделалась приметой, по которой распознавались приверженцы народа и принцев, вооружившиеся против ненавистного Мазарини!
"Все идет ладно, -- думал Бофор, -- вот я и властелин Парижа. Ну, а коадъютор? Как с ним быть?"