Въ началѣ января стачка рабочихъ распространилась по всему округу Хереса. Сельскіе рабочіе примкнули къ виноградарямъ. Такъ какъ въ зимніе мѣсяцы серьезныхъ земледѣльческихъ работъ не производилось, то помѣщики относились къ этому конфликту довольно спокойно.
-- Ну, сдадутся, -- говорили они.-- Зима суровая, а голодъ силенъ.
Въ виноградникахъ уходъ за лозами производился приказчиками и наиболѣе преданными хозяину рабочими, пренебрегавшими угрозами стачечниковъ, которые называли ихъ предателями и грозили мщеніемъ.
Богатые люди, несмотря на свою заносчивость, испытывали нѣкоторый страхъ. По своему обыкновенію, они заставили мадридскія газеты изобразить стачку въ Хересѣ самыми мрачными красками и раздуть ее чуть не въ народное бѣдствіе.
На власти сыпались упреки въ бездѣйствіи, и съ такой тревогой и криками, что можно было подумать, будто каждый богачъ сидѣлъ, запершись, въ своемъ домѣ и отстрѣливался отъ воинственной и кровожадной черни. Правительство, по обыкновенію, отправило вооруженную силу, чтобы положить конецъ этимъ жалобамъ и нареканіямъ, и въ Хересъ прибыли новые отряды полицейскихъ, двѣ роты линейной пѣхоты и эскадронъ кавалеріи, соединившіеся съ войсками, стоящими въ Хересѣ.
Порядочные люди, какъ ихъ называлъ Луисъ Дюпонъ, блаженно улыбались, видя столько красныхъ панталонъ на улицахъ. Звонъ сабель по троттуарамъ звучалъ въ ихъ ушахъ небесной музыкой, и когда они входили въ клубы, души ихъ расцвѣтали при видѣ офицерскихъ мундировъ вокругъ столовъ.
Тѣ, что нѣсколько недѣль тому назадъ, оглушали правительство своими жалобами, точно ихъ душили эти толпы, находящіяся въ округѣ, съ сложенными руками, не рѣшавшіяся войти въ Хересъ, теперь стали заносчивы и хвастливы до жестокости. Они издѣвались надъ истощенными лицами забастовщиковъ, надъ ихъ глазами, сверкавшими нездоровымъ блескомъ голода и отчаянія.
Кромѣ того, власти считали, что наступилъ моментъ заставитъ повиноваться себѣ страхомъ, и полиція забирала лицъ, игравшихъ видную роль въ рабочихъ ассоціаціяхъ. Каждый день въ тюрьмѣ прибавлялись люди.
-- Сейчасъ сидитъ уже больше сорока человѣкъ, -- говорили въ собраніяхъ наиболѣе освѣдомленные.-- Когда будетъ сто или двѣсти, все пойдетъ гладко, какъ по маслу.
Выходя по ночамъ изъ клубовъ, сеньоры встрѣчали женщинъ, закутанныхъ въ грубые плащи, или въ поднятыхъ на голову юбкахъ, протягивавшихъ къ нимъ руку.
-- Сеньоръ, мы ничего не ѣли... Сеньоръ, голодъ насъ убиваетъ... У меня трое ребятишекъ. а мужъ, съ этой забастовкой, не приносить хлѣба въ домъ.
Сеньоры смѣялись, ускоряя шаги. Пусть имъ дадутъ хлѣба Сальватьерра и другіе проповѣдники. И смотрѣли чуть-ли не влюбленными глазами на проходящихъ по улицѣ солдатъ.
-- Будьте вы прокляты, сеньоры!-- стонали несчастныя женщины въ отчаяніи. -- Дастъ Богъ, когда-нибудь сила будетъ на сторонѣ честныхъ людей...
Ферминъ Монтенегро съ грустью наблюдалъ ходъ этой глухой борьбы, которая неизбѣжно должна была кончиться какимъ-нибудь крахомъ; но онъ держался вдали, избѣгая сношеній съ мятежниками, такъ какъ его учителя, Сальватьерры, не было въ Хересѣ. Онъ молчалъ и въ конторѣ, когда, въ его присутствіи, друзья дона Пабло выражали жестокія желанія репрессіи, которая напугала бы рабочихъ.
Съ тѣхъ поръ, какъ онъ вернулся изъ Малаги, отецъ, каждый разъ, что его видѣлъ, рекомендовалъ ему осторожность. Онъ долженъ молчать; въ концѣ концовъ, они ѣли хлѣбъ Дюпоновъ, и неблагородно съ ихъ стороны выражать сочувствіе несчастнымъ, хотя бы они и жаловались основательно. Кромѣ того, для сеньора Фермина, всѣ гуманныя стремленія сосредоточивались въ донѣ Фернандо Сальватьерра, а онъ отсутствовалъ. Его держали въ Мадридѣ подъ постояннымъ надзоромъ, чтобы онъ не уѣхалъ въ Андалузію. И приказчикъ Марчамалы, разъ не было дона Фернандо, считалъ стачку лишенной всякаго интереса, а стачечниковъ -- арміей безъ знамени и полководца, ордой, которая неминуема будетъ уничтожена и принесена въ жертву богачамъ.
Ферминъ повиновался отцу, соблюдая осторожную сдержанность. Онъ оставлялъ безъ отвѣта выходки товарищей по конторѣ, которые, зная его дружбу съ Сальватьеррой, чтобы подольститься къ хозяину, издѣвались надъ бунтовщиками. Онъ избѣгалъ показываться на Новой Площади, гдѣ собирались группы городскихъ забастовщиковъ, неподвижныя, безмолвныя, взглядомъ ненависти провожавшія сеньоровъ, умышленно проходившихъ тамъ съ высоко поднятой головой и съ выраженіемъ угрозы въ глазахъ.
Монтенегро пересталъ думать о стачкѣ, отвлеченный другими, болѣе важными событіями.
Однажды, при выходѣ изъ конторы, отправляясь обѣдать въ домъ, гдѣ онъ квартировалъ, онъ встрѣтилъ управляющаго Матанцуэлы.
Рафаэль повидимому дождался его на углу площадки, фасадъ которой занимали бодеги Дюпона. Ферминъ давно не видѣлъ его. Онъ нашелъ его нѣсколько измѣнившимся, съ заострившимися чертами и окруженными темнымъ кольцомъ, ввалившимися глазами. Платье его было грязно отъ пыли и висѣло на немъ небрежно, какъ будто онъ забылъ все свое щегольство, стяжавшее ему славу перваго франта среди деревенскихъ кавалеровъ.
-- Да, вѣдь, ты боленъ, Рафаэль? Что съ тобой? -- воскликнулъ Монтенегро.
-- Горе, -- лаконически отвѣтилъ тотъ.
-- Въ прошлое воскресенье тебя не было въ Марчамалѣ, и въ позапрошлое то же. Ужъ не поссорился ли ты съ моей сестрой?..
-- Мнѣ надо поговоритъ съ тобой, только долго, очень долго, -- сказалъ Рафаэль.
Здѣсь, на площади, это невозможно, въ гостинницѣ тоже, потому что то, что онъ хотѣлъ сказать ему, должно остаться въ тайнѣ.
-- Ладно, -- сказалъ Ферминъ шутливо, догадываясь, что дѣло идетъ о какихъ-нибудь любовныхъ страданіяхъ.-- Но, такъ какъ мнѣ нужно ѣсть, мы пойдемъ къ Монтаньесу и тамъ ты выложишь всѣ свои огорченія, которыя тебя душатъ, а я буду подкрѣплять свои силы.
Проходя мимо самой большой комнаты въ ресторанѣ Монтаньеса, они услышали звонъ гитары, хлопанье въ ладоши и женскіе крики.
-- Это молодой синьоръ Дюпонъ, -- сказалъ имъ слуга, -- онъ тутъ съ друзьями и красавицей, которую вывезъ изъ Севильи. Сейчасъ начинается кутежъ, да такъ и пойдетъ теперь до утра, а то и дальше.
Оба пріятеля выбрали самый отдаленный кабинетъ, чтобы шумъ пирушки не мѣшалъ ихъ разговору.
Монтенегро заказалъ себѣ обѣдъ, и слуга накрылъ столъ въ комнаткѣ, пахнущей виномъ и похожей на каюту. Немного погодя онъ вернулся съ большимъ подносомъ, заставленнымъ рюмками. Это было угощеніе отъ дона Луиса.
-- Сеньорито, -- сказалъ слуга, -- услышавъ, что вы здѣсь, и посылаетъ вамъ это. Кромѣ того, вы можете кушать, что угодно, за все заплачено.
Ферминъ поручилъ ему сказать дону Луису, что зайдетъ къ нему, какъ только пообѣдаетъ и, закрывъ дверь каютки, остался одинъ съ Рафаэлемъ.
-- Ну, милый человѣкъ, -- сказалъ онъ, указывая на блюда, -- начнемъ съ этого.
-- Я не буду ѣсть -- отвѣчалъ Рафаэль.
-- Какъ не будешь? Глупости... впрочемъ, ты питаешься воздухомъ, какъ всѣ влюбленные... Ну, а пить-то, все-таки, будешь?
Рафаэль сдѣлалъ жестъ, какъ бы удивляясь праздности вопроса. И, не поднимая глазъ отъ стола, началъ съ ожесточеніемъ опустошать стоявшія передъ нимъ рюмки.
-- Ферминъ, -- сказалъ онъ вдругъ, смотря на друга покраснѣвшими глазами -- Я сумасшедшій... я совсѣмъ сошелъ съ ума.
-- Вижу, -- флегматично отвѣтилъ Монгенегро, не переставая ѣсть.
-- Ферминъ; мнѣ кажется, какой-то демонъ нашептываетъ мнѣ на ухо самыя ужасныя вещи. Если бы твой отецъ не былъ моимъ крестнымъ, и если бы ты не былъ ты, я давно уже убилъ бы твою сестру, Марію де-ла-Луцъ. Клянусь тебѣ вотъ этимъ, моимъ лучшимъ другомъ, единственнымъ наслѣдствомъ моего отца.
И раскрывъ заскрипѣвшую пружиной старую наваху, онъ свирѣпо поцѣловалъ блестящее лезвіе съ красноватымъ вытравленнымъ рисункомъ.
-- Ну, ну, не такъ сильно, -- сказалъ Монтенегро, пристально смотря на друга.
Онъ уронилъ вилку, и красный туманъ поплылъ передъ его глазами. Но эта гнѣвная вспышка продолжалась всего минуту.
-- Ба, -- проговорилъ онъ, -- вѣрно, ты сумасшедшій, но еще безумнѣе тотъ, кто станетъ считаться съ тобой...
Рафаэль залился слезами. Наконецъ-то глаза его могли дать выходъ накоплявшимся въ нихъ слезамъ, которыя, стекая, падали въ вино.
-- Правда, Ферминъ, я сумасшедшій. Храбрость и... ничего: я трусъ. Посмотри, на что я похожъ, мальчишка со мной справится. Отчего я не убиваю Марикиту? Если бъ Богъ далъ мнѣ силы на это! Потомъ ты убилъ бы меня, и всѣ бы мы отдохнули.
Отдаленный звонъ гитары, вторившіе ея ритму голоса, и постукиванье каблуковъ танцовщицы точно сопровождали паденіе слезъ паріи.
-- Однако, въ чемъ же дѣло? -- воскликнулъ Ферминъ съ нетерпѣніемъ.-- Что такое? Говори же, и перестань шагать, точно ханжа на процессіи святого Погребенія. Что у тебя вышло съ Марикитой?
-- То, что она меня не любитъ! -- крикнулъ Рафаэль съ выраженіемъ отчаянія.-- Она не обращаетъ на меня вниманія! Мы порвали и она не хочетъ меня видѣть!
Монтенегро улыбнулся. И это все? Ссоры влюбленныхъ, капризы дѣвушки, которая сердится, чтобы оживить однообразіе длинной помолвки. Плохая погода пройдетъ. Онъ знаетъ это по слухамъ. Онъ говорилъ съ скептицизмомъ практичнаго молодого человѣка, на англійскій образецъ, врага идеальныхъ романовъ, длящихся годами и бывшихъ одной изъ традицій его родины. За нимъ не было извѣстно ни одной любовной исторій въ Хересѣ. Онъ довольствовался тѣмъ, что бралъ, что могъ, изрѣдка, для удовлетворенія своихъ желаній.
-- Это всегда полезно тѣлу, -- продолжалъ онъ.-- Но связи съ тонкостями, вздохами, страданіями и ревностью -- никогда! Мнѣ время нужно на другое.
И Ферминъ шутливымъ тономъ пытался утѣшить друга. Эта буря пройдетъ. Капризы женщинъ, которыя дуются и притворяются, что сердятся, чтобы ихъ больше любили! Въ день, когда онъ всего менѣе этого ожидаетъ, Марія де-ла-Луцъ придетъ къ нему и скажетъ, что все это было шуткой, чтобы испытать его любовь, и что она любитъ его больше прежняго.
Но парень отрицательно качалъ головой.
-- Нѣтъ; она меня не любитъ. Все кончилось, и я умру.
Онъ разсказалъ Монтенегро, какъ кончилась ихъ любовь. Она позвала его однажды ночью поговорить у рѣшетки, и съ лицомъ и голосомъ, воспоминаніе о которыхъ до сихъ поръ наполняло трепетомъ бѣднаго малаго, объявила ему, что между ними все кончено. Іисусе Христе! Вотъ такъ новость, чтобъ получить ее такъ сразу, врасплохъ!
Рафаэль вцѣпился въ рѣшетку, чтобы не упасть. Потомъ пустилъ въ ходъ все: мольбы, угрозы, слезы; но она оставалась непоколебимой, съ улыбкой, отъ которой дѣлалось страшно, и отказывалась продолжать ихъ любовныя отношенія. О, женщины!..
-- Да, братецъ мой, -- сказалъ Ферминъ.-- Негодяйки. И хотя рѣчь идетъ о моей сестрѣ, но я не дѣлаю исключеній. Поэтому я беру отъ нихъ, что мнѣ нужно и избѣгаю связей... Но какую же причину тебѣ привела Марикита?...
-- Что больше меня не любитъ; что то, что она ко мнѣ чувствовала, погасло сразу. Что не питаетъ ко мнѣ ни крошки симпатіи, и не желаетъ лгать, притворяясь въ любви... Какъ будто любовь можетъ погаснуть такъ сразу, какъ свѣча!..
Рафаэль вспомнилъ конецъ ихъ послѣдняго свиданія. Уставъ умолять, плакать, уцѣпившись за рѣшетку, становиться на колѣни, какъ мальчишка, онъ разразился въ отчаяніи угрозами. Да проститъ ему Ферминъ, но въ эту минуту онъ чувствовалъ себя способнымъ на преступленіе. Дѣвушка, утомленная его просьбами, испуганная его проклятіями, въ концѣ концовъ захлопнула окно. И такъ до сихъ поръ!
Два раза онъ ѣздилъ въ Марчамалу днемъ подъ предлогомъ дѣлъ къ сеньору Фермину; но Марія де-ла-Луцъ пряталась, какъ только слышала топотъ его лошади на дорогѣ.
Монтенегро слушалъ въ раздуміи.
-- Можетъ, у нея другой женихъ?-- сказалъ онъ.-- Можетъ, она въ кого-нибудь влюбилась?
-- Нѣтъ; этого нѣтъ, -- поспѣшно отвѣтилъ Рафаэль, какъ будто эта увѣренность служила ему нѣкоторымъ утѣшеніемъ.-- Я и самъ подумалъ такъ въ первую минуту, и уже видѣлъ себя въ тюрьмѣ въ Хересѣ, а потомъ и на каторгѣ. Того, кто у меня отниметъ мою Марикилью де-ла-Лу, я убью. Но, ахъ, никто ее у меня не отнимаетъ, а она сама уходитъ... Я цѣлыми днями караулилъ издали башню Марчамалы. Сколько я выпилъ въ кабакѣ у дороги рюмокъ, которыя превращались въ ядъ, когда и видѣлъ, что кто-нибудь поднимается или спускается по дорогѣ въ виноградникъ?.. Я цѣлыя ночи валялся между лозами съ ружьемъ на готовѣ, рѣшивъ всадить зарядъ въ брюхо первому, кто подойдетъ къ рѣшеткѣ... Но видѣлъ только однѣхъ овчарокъ. Рѣшетка была закрыта. А въ это время мыза Матанцуэіы оставалась безъ присмотра, хотя мое отсутствіе, съ этой стачкой, очень вредно. Меня тамъ никогда нѣтъ: бѣдный Юла справляется одинъ; если хозяинъ узнаетъ, онъ меня прогонитъ. У меня глаза и уши только для того, чтобы ревновать твою сестру, и я знаю, что нѣтъ никакого жениха, что она никого не любитъ. Я даже скажу тебѣ, она мнѣ вѣрна, видишь, какой я глупый!.. Но, проклятая, ни хочетъ меня видѣть и говоритъ, что не любитъ меня.
-- Но ты, вѣрно, чѣмъ-нибудь ее обидѣлъ, Рафаэль? Не разсердилась ли она за какую-нибудь шалость съ твоей стороны?
-- Нѣтъ: и не это. Я невиннѣе младенца Іисуса и агнца на его рукахъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я сошелся съ твоей сестрой, я не смотрю ни на одну дѣвушку. Всѣ мнѣ кажутся безобразными, и Марикилья это знаетъ. Послѣднюю ночь, когда я просилъ ее простить меня, самъ не знаю, за что, и спрашивалъ, не обидѣлъ ли я ее чѣмъ-нибудь, бѣдняжка плакала, какъ Магдалина. Сестра твоя хорошо знаетъ, что я не виноватъ передъ ней ни вотъ столечко. Она сама говорила: "Бѣдный Рафаэль! Ты хорошій! Забудь меня; ты былъ бы несчастенъ со мной?" И закрыла окно...
Парень застоналъ при этихъ словахъ, а другъ его, кончившій ѣсть, задумчиво оперся головой на руку.
-- Но, однако, -- пробормоталъ Ферминъ, -- я не понимаю этой загадки. Марикилья бросаетъ тебя и не имѣетъ другого жениха: жалѣетъ тебя, говоритъ, что ты хорошій, показывая этимъ, что имѣетъ къ тебѣ нѣкоторое чувство, и закрываетъ передъ тобой окно. Чортъ разберетъ этихъ бабъ! И что въ нихъ, проклятыхъ, за злость!..
Шумъ въ комнатѣ, гдѣ происходила пирушка, усилился, и пронзительный женскій голосъ, съ металлической вибраціей, донесся до друзей:
Она покинула меня!.. Злая гитана!
Когда я больше всего любилъ ее.
Рафаэль не могъ больше слушать. Народная пѣсня раздирала ему душу своей наивной грустью. Онъ залился слезами, всхлипывая, какъ ребенокъ, словно пѣсня была его собственной исторіей, и ее сочинили послѣ того, какъ его прогнали отъ рѣшетки, за которой сосредоточилось счастье всей его жизни.
-- Слышишь, Ферминъ?-- проговорилъ онъ между вздохами.-- Это про меня. Со мной случилось то же, что съ бѣднягой изъ пѣсни. Если жалѣютъ щенка, если его любятъ, его не бросаютъ, его визгъ внушаетъ жалость, а я, человѣкъ, созданье Божье, меня выбрасываютъ на улицу! любила, теперь не люблю! хотъ издохни съ горя! Господи Іисусе! неужели я еще не умеръ!..
Они долго молчали. Погруженные въ свои мысли, они уже не слышали шума пирушки, женскаго голоса, продолжавшаго пѣть пѣсню.
-- Ферминъ, -- сказалъ вдругъ Рафаэль.-- Ты -- единственный, который можетъ устроитъ все.
Для этого онъ дожидался его при выходѣ изъ конторы. Онъ зналъ его вліяніе на семью. Марія де ла Луцъ уважала его больше, чѣмъ отца, и восторгалась его ученостью. Воспитаніе въ Англіи, и похвалы приказчика, видѣвшаго въ своемъ сынѣ умъ, почти равный уму его учителя, производили большое впечатлѣніе на дѣвушку и примѣшивали къ ея любви къ брату большую дозу преклоненія. Рафаэль не рѣшался говорить съ крестнымъ: онъ его боялся. Но на Фермина онъ надѣялся и довѣрялся ему вполнѣ.
-- Что ты ей велишь сдѣлать, она сдѣлаетъ... Ферминильо, не покидай меня, помоги мнѣ. Ты мой заступникъ; я хотѣлъ бы поставить тебя на алтарь и зажечь тебѣ свѣчи и отслужить молебенъ. Ферминъ, святой мой, миленькій: не оставь меня, защити меня. Утоли эту скорбь души; поддержи меня, иначе я погибну и попаду на каторгу или въ сумасшедшій домъ.
Монтенегро разсмѣялся надъ слезливыми причитаніями пріятеля.
-- Ладно, ладно: будетъ сдѣлано, что можно, только перестань ревѣть и не причитай, точно мой принципалъ, донъ Пабло, когда ему говорятъ о Богѣ. Я повидаю Марикиту: поговорю съ ней о тебѣ и скажу этой негодницѣ, что она заслуживаетъ. Ну, что, доволенъ ты?..
Рафаэль вытеръ слезы и улыбался съ дѣтской простотой, показывая широкіе, блестящіе, бѣлые зубы. Но радость его была нетерпѣлива. Когда Ферминъ думаетъ поѣхать къ Марикитѣ?
-- Поѣду завтра. Мы сейчасъ очень заняты въ конторѣ съ ликвидаціей годовыхъ счетовъ. Особенно приходится возиться съ англійскими счетами.
Парень сдѣлалъ недовольный жестъ. Завтра!.. Еще ночь не спать, плакать надъ своимъ несчастьемъ, отъ ужасной неизвѣстности, можно-ли ему надѣяться на что-нибудь или нѣтъ.
Монтенегро смѣялся надъ огорченіемъ пріятеля. Однако, какъ любовь забираетъ людей! Ему хотѣлось хорошенько отшлепать этого парня, какъ капризнаго ребенка.
-- Нѣтъ, Ферминъ; заклинаю тебя твоимъ спасеніемъ. Сдѣлай это для меня; ступай сейчасъ же, и ты избавишь душу отъ мученія. Въ конторѣ тебѣ ничего не скажутъ: сеньоры тебя любятъ; ты у нихъ все равно, что родной сынъ.
И онъ осаждалъ нѣжными словами, его горячими просьбами, чтобы онъ сейчасъ же повидался съ своей сестрой. Монтенегро уступилъ, побѣжденный тревогой молодого человѣка. Онъ поѣдетъ въ Марчамалу сегодня же, и скажетъ старшему конторщику, что заболѣлъ его отецъ. Донъ Рамонь добрый человѣкъ и посмотритъ на это сквозь пальцы.
Нетерпѣливый Рафаэль заговорилъ тогда о томъ, что дни въ январѣ очень коротки, и о томъ, что нужно пользоваться временемъ.
Ферминъ позвалъ слугу, который удивился скромности пріятелей, предлагая имъ потребовать чего нибудь еще. За все заплачено! Донъ Луисъ имѣлъ открытый счетъ!
Выходя, Рафаэль отправился прямо на улицу, боясь, что хозяинъ увидитъ его съ красными глазами. Ферминъ заглянулъ въ комнату, гдѣ пировали, и выпивъ рюмку, предложенную Дюпономъ, убѣжалъ, хотя донъ Луисъ тащилъ его за фалды, чтобы онъ остался.
Часовъ около пяти Ферминъ пріѣхалъ въ Марчамалу. Рафаэль везъ его на своей лошади. Отъ нетерпѣнія, онъ все время нервно шевелилъ каблуками, подгоняя животное.
-- Да ты загонишь ее, варваръ!-- кричалъ Монтенегро, прижимаясь грудью къ плечу всадника.-- Мы, вѣдь, вдвоемъ очень тяжелы!"
Но Рафаэль думалъ только о предстоящемъ свиданьи.
-- Я бы хотѣлъ везти тебя на колесницѣ самого Ильи Пророка, Ферминильо, чтобы ты поскорѣе увидѣлъ ее.
Они остановились у трактира на дорогѣ, недалеко отъ виноградника.
-- Хочешь, чтобы я подождалъ тебя?-- спросилъ Рафаэль.-- Я тебя съ удовольствіемъ подожду до самого дня Страшнаго Суда.
Ему хотѣлось поскорѣе узнать рѣшеніе дѣвушки. Но Ферминъ не пожелалъ, чтобы онъ его дожидался. Онъ рѣшилъ ночевать на виноградникѣ и пошелъ дальше пѣшкомъ, въ то время, какъ Рафаэль кричалъ ему, что пріѣдетъ за нимъ завтра.
Увидѣвъ сына, сеньоръ Ферминъ спросилъ его съ безпокойствомъ, не случилось-ли чего-нибудь въ Хересѣ. "Ничего, отецъ". Онъ пришелъ съ ночевкой, потому что его отпустили изъ конторы на недостаткомъ работы. Старикъ поблагодарилъ его за посѣщеніе, но безпокойство, съ которымъ онъ встрѣтилъ прибытіе сына, не улеглось.
-- Я думалъ, когда увидѣлъ тебя, что въ Хересѣ случилось что-нибудь дурное; но если еще ничего не случилось, то скоро случится. Я отсюда знаю все; всегда находятся пріятели съ другихъ виноградниковъ, которые забѣгаютъ разсказать мнѣ, что думаютъ забастовщики. А кромѣ того, въ кабакѣ погонщики передаютъ все, что слышали.
И приказчикъ разсказалъ сыну о большомъ собраніи, которое рабочіе хотѣли устроить на слѣдующій день на равнинахъ Каулины. Никто не зналъ, кто отдалъ это распоряженіе, но призывъ передавался изъ устъ въ уста по всѣмъ деревнямъ и горнымъ поселкамъ, и соберутся многія тысячи людей, всѣ рабочіе въ округѣ Хереса, даже съ границъ провинціи Малаги.
-- Настоящая революція, сынъ мой. Всѣмъ верховодить какой то неизвѣстный человѣкъ, молодой малый, котораго зовутъ Мадриленко, и который говоритъ, что надо убитъ богачей и распредѣлить всѣ городскія богатства. Люди точно помѣшались: всѣ вѣрятъ, что завтра восторжествуютъ, и что всѣмъ бѣдствіямъ конецъ. Мадриленко пользуется именемъ Сальватьерры, точно дѣйствуетъ по его приказанію, и многіе увѣряютъ, будто его видѣли, будто донъ-Фернандо прячется въ Хересѣ и появится въ моментъ революціи. А ты что объ этомъ слышалъ?
Ферминъ покачалъ головой съ недовѣрчивымъ видомъ. Сальватьерра писалъ ему нѣсколько дней тому назадъ, не выражая намѣренія вернуться въ Хересъ. Онъ сомнѣвался, чтобы извѣстіе о его пріѣздѣ было вѣрно. Къ тому же ему казалась неправдоподобной самая эта попытка возстанія. Это будетъ только лишнимъ бѣдствіемъ, среди многихъ, выдуманныхъ на горе голоднымъ рабочимъ. Безумно пытаться завладѣть городомъ, набитымъ войсками.
-- Увидите, отецъ, когда они соберутся въ Каулинѣ, все сведется къ крикамъ и угрозамъ, какъ на обыкновенныхъ собраніяхъ. А о донѣ-Фернандо не безпокойтесь. Я убѣжденъ, что онъ въ Мадридѣ. Онъ не такъ неразсчетливъ, чтобы компрометировать себя такимъ безуміемъ.
-- Я тоже такъ думаю; но на всякій случай, не связывайся ты завтра съ этими сумасшедшими, если они войдутъ въ городъ.
Ферминъ смотрѣлъ во всѣ стороны, ища глазами сестру. Наконецъ, изъ дома вышла Марія де ла Луцъ, улыбаясь своему Фермину, и встрѣтила его восклицаніями радостнаго изумленія. Молодой человѣкъ внимательно смотрѣлъ на нее. Ничего! Если бъ онъ не говорилъ съ Рафаэлемъ, то никогда бы не догадался о печальномъ окончаніи ихъ романа.
Прошло болѣе часа, а ему все не удавалось поговоритъ наединѣ съ сестрой. По пристальнымъ взглядамъ Фермина, дѣвушка, должно быть, догадалась о его мысляхъ. Она старалась казаться равнодушной, но лицо ея то блѣднѣло, становилось прозрачнымъ, какъ воскъ, то краснѣло отъ приливавшей къ нему крови.
Сеньоръ Ферминъ пошелъ внизъ по косогору, навстрѣчу нѣсколькимъ погонщикамъ, ѣхавшимъ по дорогѣ. Острымъ зрѣніемъ крестьянина онъ различилъ ихъ издали. Это были друзья, и онъ хотѣлъ узнать черезъ нихъ, что говорилось о завтрашнемъ митингѣ.
Оставшись одни, брать и сестра обмѣнялись взглядами въ принужденномъ молчаніи.
-- Мнѣ надо поговорить съ тобой, Марикита, -- сказалъ, наконецъ, молодой человѣкъ рѣшительно.
-- Такъ начинай, когда хочешь, -- отвѣтила она спокойнымъ тономъ.-- Я сразу догадалась, когда увидѣла тебя, что ты пріѣхалъ не даромъ.
-- Нѣтъ, здѣсь нельзя. Отецъ можетъ вернуться, а то, о чемъ мы будемъ говорить требуетъ времени и спокойствія. Пойдемъ, погуляемъ.
Оба пошли внизъ по косогору, въ сторону, противоположную дорогѣ. Они спускались между лозами, направляясь къ линіи кактусовъ, ограничивавшихъ съ этой стороны огромный виноградникъ.
Марія де ла Луцъ нѣсколько разъ пыталась остановиться, не желая итти такъ далеко. Она хотѣла переговорить какъ можно скорѣе, чтобы избавиться отъ мучительной неизвѣстности. Но братъ не желалъ начинать разговора, пока они находились на землѣ, состоящей подъ наблюденіемъ ихъ отца.
Они остановились у самыхъ кактусовъ, возлѣ большой бреши; за ней виднѣлась развѣсистая оливковая роща, сквозь вѣтви которой просвѣчивало солнце.
Ферминъ посадилъ сестру на пригорокъ и, ставъ передъ ней, сказалъ съ нѣжной улыбкой, чтобы расположить ее къ откровенности:
-- Ну-ка, дурочка: скажи мнѣ, почему ты порвала съ Рафаэлемъ? за что ты прогнала его, какъ собаку, и причинила ему такое горе, что бѣдняга отъ него чуть не умираетъ?
Марія де ла Луцъ хотѣла обратитъ все дѣло въ шутку, но лицо ея было блѣдно, и улыбка скорѣе находила на печальную гримасу.
-- Потому что я не люблю его; потому что онъ мнѣ надоѣлъ! Онъ дуракъ и мнѣ наскучилъ. Развѣ я не вольна любить кого хочу?
Ферминъ заговорилъ съ ней, какъ съ взбунтовавшейся дѣвочкой. Она лжетъ, это видно по лицу. Она не можетъ скрыть, что по прежнему любить Рафаэля. Во всемъ этомъ есть что-то, что ему нужно знать, ради блага ихъ обоихъ, и чтобы снова помирить ихъ. Неправда это отвращеніе! Неправда это упорство вздорной дѣвушки, съ какимъ Марикита старалась оправдать свой разрывъ съ Рафаэлемъ! Она вѣдь не злая, и не можетъ такъ жестоко относиться къ своему бывшему жениху. Что? неужели такъ порываютъ съ любовью, начавшейся почти въ дѣтствѣ? Такъ прогоняютъ человѣка, продержавъ его цѣлые годы, можно сказать, пришитымъ къ своей юбкѣ? Въ ея поведеніи есть что то, чего онъ не можетъ объяснить себѣ, и что она непремѣнно должна сказать. Развѣ онъ не единственный ея брать и не лучшій ея другъ? Развѣ она не разсказывала ему всего, чего не рѣшалась сказать отцу, изъ уваженія, которое онъ внушалъ ей?...
Но дѣвушка оказалась нечувствительной къ нѣжному и убѣдительному тону брата.
-- Ничего этого нѣтъ, -- возразила она рѣшительно и выпрямилась, собираясь встать.-- Все это ты самъ выдумалъ. А есть только то, что мнѣ надоѣло это жениханье, я не желаю выходить замужъ и рѣшила пронести жизнь съ отцомъ и съ тобой. Кого я найду лучше васъ? Конецъ всякимъ женихамъ!
Братъ слушалъ эти слова съ выраженіемъ недовѣрія. Опять неправда! Почему ей вдругъ надоѣлъ человѣкъ, котораго она такъ любила? Что за могущественная причина съ такой быстротой уничтожила ея любовь? Ахъ, Марикита! Онъ не такъ глупъ, чтобъ удовольствоваться безсмысленными отговорками.
И такъ какъ дѣвушка, чтобъ скрыть смущенье, возвысила голосъ, и снова упрямо повторила, что она вольна надъ своими чувствами и можетъ дѣлать, что ей угодно, то Ферминъ началъ раздражаться.
-- А, фальшивая дѣвчонка! Жестокая душа! Каменное сердце! Ты думаешь, можно бросать мужчину, когда вздумается, послѣ того, какъ продержала его столько лѣтъ у рѣшетки, сводя съ ума сладкими словечками и увѣряя, что любишь его больше жизни? И за гораздо меньшее многимъ попадало кинжаломъ въ сердце... Кричи: повтори еще, что поступишь, какъ тебѣ угодно: я думаю объ этомъ несчастномъ, который, въ то время, какъ ты говоришь, какъ потаскушка, бродитъ здѣсь, плача, какъ ребенокъ, онъ самый храбрый мужчина въ Хересѣ. И все это изъ-за тебя!.. изъ-за тебя, которая ведетъ себя хуже гитаны! изъ-за тебя, вертушка!
Возбуждаясь подъ вліяніемъ гнѣва, онъ заговорилъ о печали Рафаэля, о слезахъ, съ которыми онъ умолялъ его о помощи и о безпокойствѣ, съ которымъ онъ дожидался результата его вмѣшательства. Но ему не пришлось много говорить. Марія де-ла Луцъ, перейдя внезапно отъ упорства къ отчаянію, залилась слезами, усилившимися по мѣрѣ того какъ Ферминъ описывалъ любовное отчаяніе ея жениха.
-- Ахъ, бѣдняжка! -- стонала дѣвушка, забывъ всякое притворство.-- Ахъ, Рафаэль души моей!..
Голосъ брата смягчился.
-- Ты любишь его, развѣ ты не видишь? ты его любишь. Ты сама себя выдаешь. Зачѣмъ заставлять его страдать? Къ чему это упорство, которое его приводитъ въ отчаяніе, а тебя заставляетъ плакать?
И молодой человѣкъ, склонившись надъ сестрой, осыпалъ ее мольбами, или сильно трясъ за плечи, предчувствуя важность тайны, которую скрывала Марикита и которую онъ, во что бы-то ни стало желалъ узнать.
Дѣвушка молчала. Она стонала, слушая брата, какъ будто каждое его слово проникало ей въ душу, сжимая ее болью раскрывшихся ранъ; но не произносила ни слова: она боялась сказать слишкомъ много и только плакала, наполняя рыданіями вечернюю тишину.
-- Говори, -- крикнулъ повелительно Ферминъ.-- Скажи что-нибудь. Ты любишь Рафаэля, любишь, можетъ быть, больше прежняго. Почему ты разстаешься съ нимъ? Почему ты его прогоняешь? Вотъ что меня интересуетъ; твое молчаніе меня пугаетъ. Почему? Почему? Говори же, говори, не то я убью тебя.
И онъ грубо толкнулъ Марію де-ла Луцъ, которая, точно не въ силахъ удержаться отъ волненія, упала на пригорокъ, закрывъ лицо руками.
Солнце начало садиться. Вишневаго цвѣта дискъ виднѣлся сквозь вѣтви оливокъ, какъ сквозь черныя жалюзи. Послѣдніе, скользящіе по землѣ лучи его окрасили оранжевымъ сіяніемъ колоннаду оливковыхъ стволовъ, низкіе кусты и траву и изгибы дѣвичьяго тѣла, распростертаго на землѣ. Колючая оболочка кактусовъ топорщилась, какъ блестящая эпидерма.
-- Говори, Марикита! -- загремѣлъ голосъ Фермина. -- Скажи, почему ты это дѣлаешь. Говори, ради своей жизни! Смотри, ты сводишь меня съ ума! Скажи же это своему брату, своему Фермину!
Голосъ дѣвушки прозвучалъ слабо, смущенно, точно издалека.
-- Я не люблю его... потому что очень люблю. Я не могу любитъ его, потому что люблю слишкомъ сильно, чтобы сдѣлать его несчастнымъ.
И, какъ бы осмѣлѣвъ отъ этихъ сбивчивыхъ словъ, Марикита поднялась, пристально смотря на Фермина полными слезъ глазами.
Онъ могъ бить ее, могъ убитъ, но она не станетъ разговаривать съ Рафаэлемъ. Она поклялась, что, если будетъ недостойна его, то покинетъ его, хотя бы это истерзало ея душу. Было бы преступленіемъ вознаградить такую сильную любовь, внеся въ ихъ будущую жизнь нѣчто такое, что могло бы оскорбить Рафаэля, такого добраго, благороднаго, любящаго.
Наступило долгое молчаніе.
Солнце скрылось. Теперь черныя вѣтви оливокъ выдѣлялись на фіолетовомъ небѣ съ легкой золотистой каймой у самаго горизонта.
Ферминъ молчалъ, устрашенный дыханьемъ таинственной истины, прикосновеніе которой, ему казалось, онъ уже ощущалъ.
-- Стало быть, -- произнесъ онъ съ торжественнымъ спокойствіемъ, -- ты считаешь себя недостойной Рафаэля... Ты избѣгаешь его, потому что въ жизни твоей появилось нѣчто, что можетъ оскорбить его, сдѣлать его несчастнымъ.
-- Да, -- отвѣтила она, не опуская глазъ.
-- И что же это такое? Говори: я думаю, твой братъ долженъ знать это.
Марія де-ла Луцъ снова закрыла лицо руками. Никогда она не скажетъ, она сказала уже довольно. Это мученье было выше ея силъ. Если Ферминъ сколько-нибудь любитъ ее, онъ долженъ уважать ея молчаніе, оставитъ ее въ покоѣ, который ей очень нуженъ. И звукъ ея рыданій снова нарушилъ безмолвіе сумерокъ.
Монтенегро впалъ въ такой же отчаяніе, какъ его сестра. Послѣ своихъ негодующихъ вспышекъ, онъ чувствовалъ себя слабымъ, разбитымъ, подавленнымъ этой тайной, которую онъ могъ только предполагать. Онъ говорилъ мягко, кротко, напоминая дѣвушкѣ о сильной любви, соединявшей ихъ всю жизнь.
Они не знали матери, и Ферминъ занималъ для малютки пустоту, оставленную этой умершей женщиной, доброе и грустное лицо которой они едва помнили. Сколько разъ, въ возрастѣ, когда другіе мальчики спятъ въ теплой постели, онъ замѣнялъ ей мать, укачивая ее полумертвый отъ сонливости, терпѣливо перенося ея плачь и капризы? Сколько разъ, въ тяжелыя времена, когда у отца не было работы, онъ подавлялъ свой голодъ, чтобы дать ей кусокъ хлѣба, которымъ угощали его другія дѣти, товарищи его игръ?.. Когда она бывала больна, братъ, самъ чуть повыше кровати, ухаживалъ на ней, спалъ съ ней, не боясь заразы. Они были больше, чѣмъ братомъ и сестрой: половину своей жизни они провели вмѣстѣ, ни одинъ изъ нихъ не зналъ, что въ его тѣлѣ было его собственнымъ, а что перешло отъ другого.
Позже, когда они стали старше, эта братская любовь, упроченная невзгодами печальнаго дѣтства, еще увеличилась. Онъ не собирался жениться, какъ будто назначеніе его въ мірѣ было жить рядомъ съ сестрой, видя ее счастливой съ такимъ добрымъ и благороднымъ человѣкомъ, какъ Рафаэль, и хотѣлъ посвятить всю свою жизнь дѣтямъ, которыя у нея были бы... Для Фермина у Марикиты не было тайнъ. Она бѣжала къ нему, въ минуту сомнѣній, раньше, чѣмъ къ отцу... А теперь, неблагодарная, равнодушно заставляла его страдать, точно душа ея внезапно очерствѣла, и не хотѣла открыть тайны своей жизни!
-- Ахъ, безсердечная! Злая сестра!.. Какъ плохо я тебя зналъ!
Эти упреки Фермина, высказанные прерывающимся голосомъ, словно онъ готовъ былъ заплакать, произвели на Марикиту больше впечатлѣнія, чѣмъ прежнія рѣзкія слова и угрозы.
-- Ферминъ... я хотѣла бы бытъ нѣмой, чтобы ты не страдалъ; потому что знаю, что правда доставить тебѣ страданіе. Ахъ, Іисусе Христе! Разбить сердце обоимъ людямъ, которыхъ я люблю больше всего на свѣтѣ!..
Но, разъ братъ этого требуетъ, она довѣрится ему, и пустъ будетъ, что Богу угодно... Она снова поднялась и заговорила, безъ единаго жеста, едва шевеля губами, вперивъ взоръ въ горизонтъ, точно была во снѣ и разсказывала чью то чужую исторію.
Спускаласъ ночь, и Фермину казалось, что весь мракъ ни проникаетъ ему въ черепъ, затемняя его мысли, погружая ихъ въ мучительную дремоту. Сильный парализующій холодъ, холодъ смерти охватилъ его плечи. Это былъ легкій ночной вѣтерокъ, но Фермину онъ показался морознымъ вѣтромъ, ледянымъ вихремъ, несущимся съ полюса на него, и только на него.
Марія де-ла-Луцъ продолжала говорить безстрастно, точно разсказывая о несчастьѣ, постигшемъ другую женщину. Слова ея вызывали быстрые образы въ умѣ ея брата. Ферминъ видѣлъ все: повальное пьянство послѣдней ночи сбора винограда, опьяненіе дѣвушки, паденіе ея инертнаго тѣла въ углу прессовальни, и затѣмъ приходъ молодого сеньора, воспользовавшагося ея паденіемъ.
-- Вино! Проклятое вино!-- говорила Марія де-ла-Луцъ съ выраженіемъ злобы, обвиняя въ своемъ несчастіи золотую влагу.
-- Да, вино, -- повторилъ Ферминъ.
И мысленно призывалъ Сальватьерру, вспоминая его проклятія злостному божеству, управлявшему всѣми дѣйствіями и чувствами порабощеннаго имъ народа.
Потомъ, слова сестры показали ему ужасное пробужденіе, исчезновеніе печальной иллюзіи опьяненія, негодованіе, съ которымъ она оттолкнула человѣка, котораго не любила, и который казался ей еще противнѣе послѣ своей легкой побѣды.
Все кончилось для Маріи де-ла-Луцъ. Она ясно доказывала это твердостью своихъ словъ. Она уже не могла принадлежать любимому человѣку. Она должна была проявлять жестокость, притворяться холодной, заставлять его страдать, какъ вѣтреная дѣвушка, но ни открывать ему правды.
Она находилась во власти предразсудка простой женщины, смѣшивающей невинность съ физической дѣвственностью. Женщина могла быть женой только того мужчины, которому приносила, какъ дань подчиненія, неприкосновенность своего тѣла. Она должна была быть такой же, какъ ея мать, какъ всѣ хорошія женщины, которыхъ она знала. Дѣвственность тѣла была такъ же необходима, какъ любовь, и если она утрачивалась, хотя бы случайно, безъ участія ея воли, нужно было покориться, склонить голову, сказать прости счастью, и одиноко и печально продолжать жизненный путь, въ то время, какъ несчастный любовникъ удалялся искать новую урну любви, закрытую и нетронутую.
Для Маріи де-ла-Луцъ зло было непоправимо. Она любила Рафаэля; отчаяніе молодого человѣка усиливало ея страсть, но она никогда не заговоритъ съ нимъ. Она шла на то, чтобъ ее считали жестокой, скорѣе, чѣмъ обманутъ любимаго человѣка. Что скажетъ на это Ферминъ. Развѣ она не должна оттолкнуть своего жениха, хотя бы это и разбило ей сердце?
Ферминъ молчалъ, опустивъ голову и закрывъ глаза, съ неподвижностью смерти. Онъ казался трупомъ, стоящимъ на ногахъ. И вдругъ въ немъ проснулся звѣрь, возстающій и рычащій передъ не счастіемъ.
-- А, сука, проклятая!-- заревѣлъ онъ.-- Шкура!...
И самое страшное оскорбленіе женской добродѣтели сорвалось съ его губъ. Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ, съ блуждающими глазами и поднятымъ кулакомъ. Дѣвушка, послѣ мучительной исповѣди погрузившаяся въ нечувствительность идіотовъ, не закрыла глазъ, не шевельнула головой, чтобы избѣжать удара.
Рука Фермина упала, не коснувшись ея. То была вспышка бѣшенства, и только. Монтенегро не считалъ себя въ правѣ карать сестру. Въ кровавомъ туманѣ, застилавшемъ его глаза, передъ нимъ блеснули синіе очки Сальватьерры, его холодная улыбка безпредѣльной доброты. Что сдѣлалъ бы учитель, если бъ былъ здѣсь? Простилъ бы несомнѣнно; окружилъ бы жертву безграничнымъ состраданіемъ, которое ему внушали грѣхи слабыхъ. Кромѣ того, главнымъ виновникомъ было вино: золотой ядъ, дьяволъ янтарнаго цвѣта, распространяющій своимъ ароматомъ безуміе и преступленіе.
Ферминъ долго молчалъ.
-- Обо всемъ этомъ, -- сказалъ онъ, наконецъ, -- ни слова отцу. Бѣдный старикъ умеръ бы.
Марикита кивнула въ знакъ согласія.
-- Если увидишься съ Рафаэлемъ, -- продолжалъ онъ, -- тоже ни слова. Я знаю его: бѣдняга попалъ бы на каторгу по твоей винѣ.
Предупрежденіе было излишне. Чтобы избѣжать мщенія Рафаэля, она лгала, притворяясь въ жестокой измѣнѣ.
Ферминь продолжалъ говорить мрачнымъ тономъ, но повелительно, не допуская возраженій. Она выйдетъ замужъ на Луиса Дюпона... Онъ ей противенъ? Она бѣгаетъ отъ него съ той ужасной ночи?.. Однако, это единственный выходъ. Съ честью его семьи же смѣетъ безнаказанно играть никакой сеньоръ. Если она не любитъ его любовью, она будетъ терпѣть его изъ чувства долга. Самъ Луисъ придетъ къ ней, будетъ проситъ ея руки.
-- Я ненавижу его! Онъ мнѣ отвратителенъ!-- говорила Марикита.-- Пусть онъ не приходитъ! Я не могу его видѣть!..
Но протесты ея разбивались о непоколебимость брата. Она можетъ распоряжаться своими чувствами, но честь ихъ дома выше всего. Остаться незамужней, скрывая свой позоръ, съ печальнымъ утѣшеніемъ, что не обманула Рафаэля, что могло удовлетворить ее. Но онъ, ея братъ! Какъ сможетъ онъ жить, видая постоянно Луиса Дюпона, и не требовать у него расплаты за обиду, думая, что этотъ сеньоръ еще смѣется про себя надъ своимъ подвигомъ, встрѣчаясь съ нимъ?..
-- Молчи, Марикита, -- сказалъ онъ сурово.-- Молчи и слушайся.-- Разъ ты не сумѣла соблюсти себя, какъ женщина, предоставь своему брату защитить честь семьи.
Совсѣмъ стемнѣло, и братъ и сестра пошли вверхъ по косогору домой. Это былъ медленный, мучительный подъемъ; ноги ихъ дрожали, въ ушахъ звенѣло, грудь задыхалась, словно ихъ давила огромная тяжесть. Имъ казалось, что они тащатъ на спинѣ гигантскаго мертвеца, который будетъ давить ихъ всю остальную жизнь.
Они плохо провели ночь. За ужиномъ они испытывали мученіе отъ необходимости улыбаться бѣдному отцу, слѣдить за его разговоромъ о событіяхъ, готовящихся на слѣдующій день, причемъ Ферминъ долженъ былъ высказывать свое мнѣніе о митингѣ мятежниковъ на равнинѣ Каулины.
Молодой человѣкъ не могъ спать. Онъ слышалъ, какъ по ту сторону перегородки не спитъ Марикита, какъ она постоянно ворочается на постели, съ мучительными вздохами.
Какъ только разсвѣло, Ферминъ вышелъ изъ Марчамалы и отправился въ Хересъ, не простившись съ своими. Спустившись на дорогу, первое, что онъ увидѣлъ возлѣ кабака, былъ Рафаэль, верхомъ на конѣ, стоящій посреди дороги, какъ кентавръ.
-- Разъ ты скоро возвращаешься, значитъ, тебѣ есть сказать мнѣ что-нибудь хорошее, -- воскликнулъ парень, съ наивной довѣрчивостью, отъ которой у Фермина чуть не выступили слезы на глазахъ. -- Ну, говори, же скорѣе, Ферминильо, чѣмъ кончилось твое посольство?
Монтенегро пришлось дѣлать огромное усиліе, чтобы солгать и скрыть смутными словами свое волненіе.
Дѣло идетъ такъ себѣ, не совсѣмъ плохо. Онъ можетъ быть спокоенъ: бабьи капризы, безъ всякихъ основаній. Онъ настоитъ на томъ, чтобы все уладилосъ. Самое важное, что Марикита любитъ его по прежнему. Въ этомъ онъ можетъ быть увѣренъ.
Какой радостью просіяло лицо парня!
-- Ну, Ферминильо, садись скорѣе, милый, голубчикъ! я отвезу тебя въ Хересъ, какъ самого Господа Іисуса. У тебя больше таланта, краснорѣчія и больше мозговъ, чѣмъ у всѣхъ адвокатовъ Кадикса, Ceвильи и даже Мадрида вмѣстѣ... Недаромъ я къ тебѣ обратился!...
Лошадь скакала галопомъ, подгоняемая Рафаэлемъ. Ему нужно было скакать, съ силой вдыхать воздухъ, нѣтъ, чтобъ дать исходъ своей радости, въ то время, какъ Ферминъ, за его спиной, чуть не плакалъ, видя радость этого наивнаго человѣка, слушая пѣсни, которыя онъ посвящать милой, считая ее снова своей, благодаря брату. Чтобы удержаться на лошади, Фермину пришлось схватиться за поясъ Рафаэля, но онъ сдѣлалъ это съ нѣкоторымъ угрызеніемъ, какъ бы стыдясь прикосновенія къ этому доброму и простодушному существу, довѣріе котораго ему невольно приходилось обманывать.
Они разстались при въѣздѣ въ Хересъ. Рафаэль поѣхалъ на мызу. Онъ хотѣлъ быть тамъ, узнавъ о томъ, что готовилось днемъ на равнинѣ Каулины.
-- Будетъ свалка, и большая. говорятъ, что сегодня они все подѣлятъ и все сожгутъ, и что слетитъ больше головъ, чѣмъ въ битвѣ съ маврами. Я поѣду въ Матанцуэлу и перваго, кто явится съ плохими намѣреніями, встрѣчу выстрѣлами. Въ концѣ концовъ, хозяинъ есть хозяинъ, и донъ Луисъ для того и держитъ меня, чтобъ и защищалъ его интересы.
Для Фермина было новой пыткой видѣть твердое спокойствіе, съ какимъ пріятель его говорилъ о своемъ рѣшеніи вступить въ бой съ тѣми, кто позволитъ себѣ малѣйшее посягательство на собственность его хозяина. Ахъ, еслибъ наивный юноша, горящій желаніемъ исполнить свой долгъ, зналъ то, что знаетъ онъ!..
Ферминъ провелъ весь день въ конторѣ за работой, но мысли его были далеко, очень далеко; онъ механически переводилъ письма; не вникая въ смыслъ словъ и ставя цифры, какъ автоматъ.
Изрѣдка онъ поднималъ голову и пристально смотрѣлъ на дона Пабло Дюпона, сквозь открытую дверь его кабинета. Принципалъ разсуждалъ съ дономъ Рамономъ и другими сеньорами, богатыми помѣщиками, которые приходили съ испуганнымъ видомъ, но успокаивались и, въ концѣ концовъ, смѣялись, слушая заносчивыя слова милліонера.
Монтенегро не прислушивался, хотя голосъ дона Пабло, кипѣвшій злобой, нѣсколько разъ разносился по всей конторѣ. Говорили, должно бытъ, о митингѣ въ Каулинѣ; извѣстіе о немъ пришло изъ деревень въ городъ.
Нѣсколько разъ, когда Дюпонъ оставался одинъ, Ферминъ испытывалъ искушеніе войти... но сдерживался. Нѣтъ: не здѣсь. Нужно было говоритъ наединѣ. Онъ зналъ его вспыльчивый характеръ. Отъ неожиданности онъ началъ бы кричать, и всѣ служащіе въ конторѣ услышали бы.
Въ началѣ четвертаго часа, пробродивъ довольно долго по улицамъ, чтобы прошло нѣкоторое время между выходомъ изъ конторы и визитомъ къ хозяину, Ферминъ направился къ великолѣпному отелю вдовы Дюпонъ.
Въ качествѣ стараго служащаго онъ свободно прошелъ внутрь ограды. На минуту онъ остановился на дворѣ съ бѣлыми аркадами, среди массивныхъ платановъ и пальмъ. Въ одной изъ нишъ журчала струйка воды, падающая въ глубокій бассейнъ. Это былъ фонтанъ съ претензіей на памятникъ: сталактитовая гора съ гротомъ, и въ немъ Лурдская Богоматерь изъ бѣлаго мрамора; посредственная статуя, съ внѣшней манерностью французской скульптуры, которую хозяинъ отеля считалъ чудомъ искусства.
Фермину было достаточно сказать о себѣ, чтобы его сейчасъ же провели въ кабинетъ къ сеньору. Лакей поднялъ шторы на окнахъ, чтобы было посвѣтлѣе. Донъ Пабло, прислонившись къ стѣнѣ, стоялъ надъ телефоннымъ аппаратомъ, держа трубку около уха. Онъ жестомъ указалъ своему служащему, чтобы тотъ сѣлъ, и Ферминъ, опустившись въ кресло, сталъ осматривать эту комнату, въ которой никогда не былъ.
Въ большой золоченой рамѣ, украшенной головой Святого Петра и папскими гербами, заключался самый знаменитый дипломъ фирмы, папская грамота, жалующая папское благословеніе въ часъ смерти всѣмъ Дюпонамъ, до четвертаго поколѣнія. Далѣе, не менѣе въ ослѣпительныхъ рамахъ, виднѣлись всѣ другія отличія, дарованныя дону Пабло, столъ же почетныя, сколъ и святыя; пергаменты съ большими печатями и красными, синими или черными надписями; титулы командора ордена св. Григорія, ордена Pro culesiae et Pontifice, и Піана; дипломы кавалера Страннопріимцевъ Святого Іоанна и Гроба Господня. Письма, удостовѣрявшія подлинность крестовъ Карлоса III и Изабеллы Католички, пожалованныхъ царственными особами послѣ ихъ посѣщеній бодеги Дюпоновъ, занимали болѣе темныя стѣны, и были вставлены въ менѣе бросающіяся въ глаза рамы, съ скромностью, которую гражданская власть должна проявлять по отношенію къ представителямъ Бога, и уступая мѣсто, точно пристыженные, всѣмъ почетнымъ титуламъ, выдуманнымъ церковью, и сыпавшимся на дона Пабло.
Дюпонъ не принималъ отъ Рима только дворянскаго титула. Друзья его предлагали въ его распоряженіе всю геральдику: графа, маркиза, герцога, что угодно. Святой отецъ милостью Божьей сдѣлалъ бы его даже княземъ, если же ему не нравилось его имя, то ему стоитъ выбрать любое изъ святцевь.
Но сынъ доньи Эльвиры упорно отказывался отъ этого отличія. Церковь выше всего!.. Но историческое дворянство тоже было дѣломъ Божіимъ. И, гордясь материнскимъ родомъ, онъ иронически улыбался, говоря о папскомъ дворянствѣ, и презиралъ промышленниковъ и богатыхъ выскочекъ, чванящихся своими титулами римскаго происхожденія. Онъ намѣревался проситъ для себя гораздо большаго: древній и славный титулъ маркиза де-Санъ-Діонисіо не имѣлъ наслѣдниковъ со смерти его знаменитаго дяди Торрероэля, и его то желалъ получитъ донъ Пабло.
Оставивъ телефонъ, донъ Пабло поздоровался съ Ферминомъ, жестомъ помѣшавъ ему встать.
-- Въ чемъ дѣло, голубчикъ? Какія-нибудь новости? Знаешь что-нибудь о собраніи въ Каулинѣ?.. Мнѣ только что сказали, что со всѣхъ сторонъ подходятъ группы? Ихъ уже около трехъ тысячъ.
Монтенегро сдѣлалъ безразличный жестъ. Его нисколько не интересовало это собраніе: онъ пришелъ по другому дѣлу.
-- Меня радуетъ, что ты думаешь такъ, -- сказалъ донъ Пабло, садясь къ столу, подъ дипломомъ папскаго благословенія.-- Ты всегда былъ немножко краснымъ, я тебя знаю, и мнѣ нравится, что ты не вмѣшиваешься въ эти исторіи. Я говорю это тебѣ, потому что люблю тебя, и потому, что имъ всѣмъ влетитъ... здорово влетитъ.
И онъ потиралъ руки, радуясь наказанію, которое понесутъ мятежники.
-- Ты такъ восхищаешься Сальватьеррой, пріятелемъ твоего отца. Можешь поздравить себя съ тѣмъ, что его нѣтъ въ Хересѣ. Потому что, если бъ онъ былъ здѣсь, то это было бы его послѣднимъ подвигомъ... Но, однако, Ферминильо, въ чемъ же дѣло?
Дюпонъ устремилъ взглядъ на своего служащаго, и тотъ началъ объясняться съ нѣкоторой застѣнчивостью. Онъ зналъ давнишнее расположеніе, которое донъ Пабло и вся его семья питали къ семьѣ бѣднаго приказчика Марчамалы. Любовь важныхъ господъ, за которую они, бѣдные и униженные, не знали, чѣмъ отблагодарить. Кромѣ того, Ферминъ цѣнилъ характеръ своего принципала: его религіозность, неспособность мириться съ порокомъ и несправедливостью. Поэтому, въ трудный моментъ для его семьи, онъ прибѣгаетъ къ нему, за поддержкой, за моральнымъ совѣтомъ.
Дюпонъ смотрѣлъ на Монтенегро изподлобья, думая, что онъ могъ притти къ нему, только побуждаемый чѣмъ нибудь очень важнымъ.
-- Ну, хорошо, -- сказалъ онъ съ нетерпѣніемъ. -- Къ дѣлу, и не будемъ терять время. Сегодня день необыкновенный. Съ минуты на минуту меня могутъ вызвать по телефону.
Ферминъ сидѣлъ съ опущенной головой, колеблясь, съ страдальческимъ выраженіемъ лица, какъ будто слова жгли ему языкъ. Наконецъ, онъ началъ разсказывать о происшедшемъ въ Марчамалѣ въ послѣднюю ночь сбора винограда.
Вспыльчивый, раздражительный и несдержанный характеръ Дюпона перешелъ уже въ совершенное бѣшенство къ концу разсказа Фермина.
Эгоизмъ заставилъ его прежде всего подумать о себѣ, о томъ, чѣмъ грозило это происшествіе чести его дома. Кромѣ того, онъ считалъ себя оскорбленнымъ недостаткомъ уваженія со стороны родственника, и находилъ, что этотъ циническій поступокъ представляетъ нѣкоторую профанацію его собственной особы.
-- Въ Марчамалѣ такія безобразія! -- воскликнулъ онъ, вскочивъ съ мѣста. -- Башня Дюпоновъ, мой домъ, куда я вожу свою семью, превращенъ въ притонъ разврата! Нечестивый демонъ продѣлываетъ свои пакостныя дѣянія въ двухъ шагахъ отъ часовни, отъ дома Божія, гдѣ ученые священнослужители произносили самыя прекрасныя проповѣди въ мірѣ!..
Негодованіе душило его. Онъ кашлялъ, схватившись за столъ, какъ будто гнѣвъ грозилъ ему ударомъ, и онъ могъ упасть на полъ.
Потомъ начались жалобы коммерческаго человѣка. Такъ вотъ на что пошелъ грабежъ его лучшихъ винъ, произведенный за его отсутствіе его гнуснымъ родственникомъ! Такое безумное хищенье не могло дать другого результата. Напоить виномъ богатыхъ цѣлую ораву грубыхъ и простыхъ людей! Онъ достаточно бранилъ своего кузена, вернувшись въ Хересъ; а теперь, когда онъ началъ забывать объ этомъ безобразіи, ему сообщаютъ послѣдній результатъ его, позоръ, который помѣшаетъ ему ступить ногой въ Марчамалу. Іисусе! Іисусе! Какой позоръ для семьи!
-- Пожалѣй меня, Ферминъ! -- кричалъ донъ Пабло. Подумай о томъ крестѣ, который я несу. Господъ излилъ всѣ свои дары за меня, своего недостойнаго слугу. У меня есть богатства, мать -- святая, жена христіанка и послушныя дѣти; но въ этой долинѣ слезъ счастье не можетъ быть полнымъ: Всевышній желаетъ подвергать насъ испытанію, и мое наказаніе -- это дочери маркиза и этотъ Луисъ, добыча демона. Наша семья самая лучшая изъ всѣхъ, но эти сумасшедшіе заботятся о томъ, чтобы заставлять насъ плакать и мучиться стыдомъ. Пожалѣй меня Ферминъ, пожалѣй самаго несчастнаго христіанина на землѣ, который, однако, не жалуется, а хвалитъ Господа!
Въ немъ снова проявился фанатикъ, близкій къ бреду, какъ только онъ заговорилъ о Богѣ и о судьбѣ его созданій. И прося Фермина, чтобы тотъ надъ нимъ сжалился, онъ дѣлалъ это съ такими жестами, что молодой человѣкъ боялся, что онъ станетъ на колѣни, и сложивъ руки, начнетъ молитъ его о прощеніи.
Минутами, несмотря на свое горе, Монтенегро хотѣлось смѣяться надъ странностью своего положенія. Этотъ могущественный человѣкъ молилъ его о состраданіи. Чего же просить ему, пришедшему подъ вліяніемъ семейнаго позора?..
Дюпонъ упалъ, задыхаясь, на кресло, закрылъ голову руками, съ легкостью, съ которой переходилъ отъ безпорядочныхъ и несдержанныхъ поступковъ къ трусливому угнетенію.
Но, поднявъ глаза, онъ встрѣтился съ глазами Ферммна, удивленно смотрѣвшими на него, какъ бы спрашивая, когда настанетъ моментъ, въ который онъ перестанетъ просить состраданія къ себѣ и начнетъ жалѣть своего подчиненнаго.
-- А ты, -- спросилъ онъ, -- что, ты думаешь, я могу здѣсь сдѣлать?..
Монтенегро отбросилъ всякую робость, чтобы отвѣтить своему начальнику. Если бъ онъ зналъ, что дѣлать, онъ не пришелъ бы безпокоитъ дона Пабло. Онъ здѣсь, чтобы получитъ совѣтъ; болѣе того, чтобы донъ Пабло исправилъ зло, какъ христіанинъ и кабальеро, такъ какъ эти слова у него постоянно на устахъ.
-- Вы глава семьи, и потому я пришелъ къ вамъ. Вы имѣете возможность сдѣлать добро и вернуть честь семьѣ.
-- Глава!.. Глава!-- пробормоталъ иронически донъ Пабло. И замолчалъ, какъ бы ища рѣшенія вопроса.
Потомъ онъ заговорилъ о Маріи де ла Луцъ. Она серьозно согрѣшила и должна много каяться. Ей могло служитъ извиненіемъ передъ Богомъ ея необычное состояніе, отсутствіе воли; но пьянство то же не добродѣтель, а плотскій грѣхъ есть грѣхъ... Нужно спасти душу несчастной, облегчитъ ей возможность скрыть свой позоръ.
-- Я думаю, -- сказалъ онъ послѣ долгихъ размышленій, -- что самое лучшее для твоей сестры поступитъ въ монастырь... Не морщи лица; не думай, что я хочу ее помѣстить въ какой попало монастырь. Я поговорю съ моей матерью: мы умѣемъ дѣлать все, какъ слѣдуетъ. Она поступитъ въ монастырь для благородныхъ, для монахинь изъ хорошихъ семействъ, и вкладъ будетъ отъ насъ. Ты знаешь, за деньгами я не стою. Четыре тысячи, пять тысячъ дуро... сколько бы ни было. А? мнѣ кажется, это рѣшеніе не дурно! Тамъ, въ уединеніи, она очиститъ свою душу отъ грѣха. Я смогу тогда брать мою семью на виноградникъ, не боясь, что она встрѣтится съ несчастной, совершившей самый нечистый изъ грѣховъ, а она будетъ жить, какъ госпожа, какъ невѣста Христова, окруженная всѣми удобствами, даже съ служанкой. Ферминъ! неправда-ли, это лучше, чѣмъ оставаться въ Марчамалѣ и готовить обѣдъ виноградарямъ?
Ферминъ всталъ, блѣдный, съ нахмуренными бровями.
-- Это все, что вы можете сказать? спросилъ онъ глухимъ голосомъ. Милліонеръ удивился поведенію молодого человѣка. Что? ему этого кажется мало? У него есть лучшее рѣшеніе? И съ невыразимымъ удивленіемъ, какъ бы говоря о чемъ то несообразномъ и неслыханномъ, онъ прибавилъ:
-- Ужъ не думалъ-ли ты о томъ, что мой кузенъ долженъ жениться на твоей сестрѣ!..
-- Я только это и думалъ. Это самое логичное, естественное, это то, что подсказываетъ честь, единственное, что можетъ сдѣлать такой христіанинъ, какъ вы.
Дюпонъ снова вскипѣлъ.
-- Та! та! вотъ уже является и христіанство по вашему вкусу! Вы, красные, признаете религію одной внѣшностью, и останавливаетесь на нѣкоторыхъ внѣшностяхъ, бросая ихъ намъ въ лицо, когда это вамъ выгодно. Разумѣется, всѣ мы дѣти одного Бога, и добрые одинаково насладятся его славой; но пока мы живемъ на землѣ, соціальный порядокъ, который установленъ свыше, требуетъ, чтобы существовали іерархіи, и чтобы онѣ соблюдались, не смѣшиваясь. Спроси объ этомъ ученаго, но настоящаго ученаго, моего друга, отца Урицмбала, или какого-нибудь высокочтимаго монаха, и увидишь, что онъ тебѣ отвѣтитъ то же, что и я. Мы должны быть хорошими христіанами, прощать обиды, помогать другъ другу милостыней и облегчать ближнему возможность спасти душу; но каждый въ томъ кругу, который ему опредѣленъ Богомъ, въ той семьѣ, которая ему была назначена при рожденіи, не преступая разграничительныхъ преградъ, подъ предлоговъ мнимой свободы, настоящее названіе которой есть своеволіе.
Монтенегро дѣлалъ усилія, чтобы сдержать злобу.
-- Моя сестра хорошая и честная дѣвушка, не смотря ни на что, -- сказалъ онъ, глядя смѣло въ глаза Дюпону, -- мой отецъ самый добродушный и мирный труженикъ въ округѣ Хереса, я, правда, молодъ, но не сдѣлалъ никому зла, и совѣсть моя спокойна. Монтенегро бѣдны, но никто не имѣетъ права презирать и безчестить ихъ ради эгоистическаго удовольствія. Никто, слышите-ли, донъ Пабло? никто: и тотъ, кто попробуетъ это сдѣлать, не останется безнаказаннымъ. Мы не хуже другихъ, и моя сестра, хоть она и бѣдна, можетъ войти съ поднятой головой въ семью, которая, хотъ и обладаетъ милліонами, но имѣетъ среди своихъ членовъ такихъ мужчинъ, какъ Луисъ, и такихъ женщинъ, какъ Маркизочки.
Въ другой моментъ злоба Дюпона не остановилась бы ни передъ какими проявленіями послѣ угрозъ и дерзостей его подчиненнаго. Но теперь онъ, видимо, былъ напуганъ взглядомъ молодого человѣка, звукомъ его голоса, дрожащаго отъ угрозы.
-- Господи! Господи!-- воскликнулъ онъ, желая возмутиться, но не возмущаясь и принявъ добродушно-кроткій видъ.-- Подумай, что ты говоришь! Я знаю, что мой кузенъ и эти двѣ -- дурные люди. Достаточно они мнѣ дѣлаютъ непріятностей! Но они носятъ мою фамилію, и ты долженъ бы говоритъ о нихъ съ большей почтительностью, потому что они принадлежатъ къ моему дому. Къ тому же, почемъ ты знаешь, что имъ уготовано милостью Всевышняго?.. Магдалина была хуже этихъ двухъ несчастныхъ, гораздо хуже, а умерла, какъ святая. Луисъ негодяй, но нѣкоторые святые мужи въ молодости производили еще худшія безчинства. Взять, напримѣръ, хотя бы святого Августина, отца церкви, столпа христіанства. Святой Августинъ, будучи молодымъ человѣкомъ...
Звонокъ телефона прервалъ Дюпона, готовившагося разсказать жизнь великаго африканца, не обращая вниманія на безразличное выраженіе лица Фермина.
Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, Дюпонъ стоялъ съ трубкой у аппарата, издавая веселыя восклицанія, видимо довольный тѣмъ, что ему говорили.
Когда онъ обернулся къ Фермину, то, казалось, уже забылъ, за чѣмъ тотъ пришелъ.
-- Они идутъ, Ферминъ, -- воскликнулъ онъ, потирая руки. Мнѣ говорятъ отъ алькада, что они двигаются уже къ городу съ Каулины. Маленькій испугъ въ первую минуту, а потомъ бумъ! бумъ! бумъ! наказаніе, которое имъ нужно, тюрьма, а кое-кому и гаррата, чтобы они стали поосторожнѣе и оставили насъ на время въ покоѣ.
Донъ Пабло пошелъ приказать, чтобы заперли двери и окна въ нижнемъ этажѣ его отеля. Если Ферминъ не желаетъ остаться, то пусть уходить поскорѣе.
Хозяинъ говорилъ торопливо, думая о вторженіи бунтовщиковъ, и подталкивалъ Фермина, провожая его до двери, точно совсѣмъ забылъ о его дѣлѣ.
-- На чемъ же мы рѣшимъ, донъ Пабло?
-- Ахъ, да! Твое дѣло... насчетъ дѣвушки. Увидимъ: зайди еще разъ; я поговорю съ матерью. Монастырь -- самое лучшее: повѣрь мнѣ.
И уловивъ на лицѣ Фермина протестующее выраженіе, онъ снова принялъ смиренный тонъ.
-- Послушай: не думай больше объ этомъ бракѣ. Пожалѣй меня и мого семью. Неужели у насъ не достаточно горя? Дочери маркиза позорятъ насъ, живя со всякой швалью. Луисъ, который, казалось, сталъ на хорошій путъ, -- и вдругъ такая исторія!.. И ты еще хочешь огорчить мою мать и меня, требуя, чтобы одинъ изъ Дюпоновъ женился на дѣвкѣ изъ виноградника? Я думалъ, ты насъ больше уважаешь. Пожалѣй меня, голубчикъ, пожалѣй!
-- Да, донъ Пабло, я васъ жалѣю, -- сказалъ насмѣшливо Ферминъ. остановившись въ дверяхъ.-- Вы достойны сожалѣнія по состоянію вашей души. Моя религія не похожа на вашу.
Дюпонъ отскочилъ назадъ, сразу позабывъ о всѣхъ своихъ опасеніяхъ. Затронули его самый чувствительный пунктъ. Да еще собственный его служащій осмѣливался говорить ему такія вещи!..
-- Моя религія... моя религія, -- воскликнулъ онъ внѣ себя, не зная, съ чего начать.-- Что ты можешь сказать о ней? Завтра поговоримъ объ этомъ въ конторѣ... а если нѣтъ... я готовъ сейчасъ же...
Но Ферминъ не далъ ему продолжать.
-- Завтра будетъ трудно, -- сказалъ онъ спокойно.-- Завтра мы не увидимся, и, можетъ быть, никогда... Прощайте, донъ Пабло! Я больше не буду безпокоить васъ, и вамъ не придется проситъ меня о состраданіи. То, что я нахожу нужнымъ сдѣлать, я сдѣлаю самъ.
И онъ поспѣшно вышелъ изъ отеля. Когда онъ очутился на улицѣ, начало уже темнѣть.