Наступила сравнительно спокойная полоса жизни. Это не замедлило сказаться: обилие "прозы" в ущерб стихам. По приезде в Москву Григорьев женился, но "остепенился" весьма не надолго [Остепенением своим Григорьев не упустил похвастаться Погодину (Барсуков. Жизнь и труды Погодина). Должно быть, оно ему стоило не дешево.].
После нескольких лет черной работы в поте лица пришла пора, о которой Григорьев всегда вспоминал впоследствии как о "второй и настоящей молодости", о "пяти годах новой жизненной школы" ["Время", 1862, XI.]. Работал, бедствовал и пил он не меньше; его одолевали "кредиторы-ракалии" и "адская скупость" Погодина; а "масленица" имела на него влияние "как на всякого русского человека"; и обид было не меньше; но, очевидно, от новых людей, с которыми Григорьев связался, пахнуло теплом и благородством. В то время Григорьев писал прозой больше чем когда-нибудь, и тогда-то все главные его идеи нашли себе выражение и поддержку.
О том, как установились отношения Григорьева с редакцией "Москвитянина", "помолодевшей" от его присутствия, сохранился любопытный рассказ.
В 1851 году Аполлон Александрович встретился с Тертием Ивановичем Филипповым. Филиппов и ввел его в редакцию "Москвитянина". Однажды был у Островского большой литературный вечер; присутствовали представители всех лагерей. Когда большая часть гостей разошлась, Филиппов, по просьбе оставшихся, одушевленно спел русскую песню. После пения Григорьев упал на колени и просил кружок "усвоить" его себе, так как здесь он видит правду, которую искал и не находил в других местах, и потому был бы счастлив, если бы ему позволили здесь "бросить якорь". - При этом присутствовавший Михаил Петрович Погодин так аттестовал своего давнего воспитанника: "Господин Григорьев - золотой сотрудник, борзописец, много хорошего везде скажет он, и с чувством, но не знает, ни где ему в........., ни где молитву прочесть. Первое исполнит он всегда в переднем углу, а второе - под лестницею" [Барсуков. Жизнь и труды Погодина.].
Бросив якорь среди "пьяного, но честного кружка", Григорьев решил дать генеральное сражение легиону тех бесов, которые его бороли. Борьба, борьба - твердит Григорьев во всех своих стихах, употребляя слово как символическое, придавая ему множество смыслов; в этой борьбе и надо искать ключа ко всем суждениям и построениям Григорьева - мыслителя, который никогда не был дилетантствующим критиканом; то есть не "бичевал" никогда "темных царств", а боролся с ними; он понимал, что смысл слова "темное царство" - глубок, а не поверхностен (смысл не бытовой, не гражданский только). "Темное царство" широко раскинулось в собственной душе Григорьева; борьба с темною силой была для него, как для всякого художника (не дилетанта), - борьбою с самим собой.
Вот откуда ведет свое начало теория о двух стихиях нашей жизни: хищной, варяжской, и смирной, славянской. Отсюда же признание, что "Пушкин - наше все", и более всего - через "смирного" Белкина. Белкин есть "первое выражение критической стороны нашей души, очнувшейся от сна, в котором грезились ей различные миры", "первая проба самостоятельной жизни".
Отсюда же - война с Байроном и Лермонтовым: "байронизм" истощился в Лермонтове, ибо дальнейшее отношение к нему самого Лермонтова было бы непременно комическое (Печорин уже "одной ногой в области комического"). "В Байроне очевидна... не безнравственность, а отсутствие нравственного идеала, протест против неправды без сознания правды. Байрон - поэт отчаяния и сатанинского смеха потому только, что не имеет нравственного полномочия быть поэтом честного смеха, комиком, - ибо комизм есть правое отношение к неправде жизни во имя идеала, на прочных основах покоящегося... Если же идеалы подорваны и между тем душа не в силах помириться с неправдою жизни по своей высшей поэтической природе... то единственным выходом для музы поэта будет беспощадно ироническая казнь, обращающаяся и на самого себя, поколику в его собственную натуру въелась эта неправда... и поколику он сам, как поэт, сознает это искренней и глубже других" [Сочинения А. Григорьева. I, 55 - 56; вот образчик стиля! "Нравственный идеал", "протест" "нравственное полномочие", "поколику"... Какая глубокая мысль и какие убогие суконные слова!].
Все в той же борьбе надо искать и причину слабости некоторых суждений Григорьева: сюда относится выходка против Достоевского и слишком робкое заступничество за Фета. Чрезмерно, надо полагать, был близок сам Григорьев к разным "двойникам", к "господину Голядкину", и потому не различил за ними будущих Карамазовых. Что же касается Фета...
Есть на свете положения, которые говорят сами за себя. Вот одно из таковых: журнальная свора рвется с цепи, не находя слов для оскорбления поэзии Фета; А.А. Григорьев многословно колесит вокруг Гейне, рассыпая перед кем то бисер своей любви к Фету и стараясь объяснить (кому?) его "болезненные" стихи; а в это время сам автор "болезненных стихов", спокойный и мудрый Афанасий Афанасиевич, офицер кирасирского полка, помышляет лишь об одном: как ему взять лошадь в шенкеля и осадить ее на должном расстоянии перед государем.
Это страшно интересно, внутренне значительно, как пример действия воли на расстоянии; "демон-искуситель", с детства порабощавший душу мечтательного Аполлона, и тут как бы заставляет его "истекать словами" бледными и малозначительными: "не мечи жемчуга перед свиньями, не заступайся за то, что в заступничестве не нуждается". Теперь только, когда Фет причислен всеми к нашим великим поэтам [К "Ниве" приложен.], очевидна ненужность многословных объяснений Григорьева. Думаю, что положение, в которое он попал, само по себе казнь, гораздо худшая, чем преследование "слева" и "справа" (Дудышкин и Булгарин). Людей не совсем обычных постигают и казни не совсем обычные.
В "борьбе" же - источник стремления Григорьева говорить "наукообразное, вводить в литературную критику терминологию естественных наук ("допотопные" явления литературы; "растительный мир" народной поэзии). Мыслитель стремится заковаться в броню науки, как позже поэт стремился сдержать свои растекающиеся образы строгой формою сонета. Напрасно!
И наконец, из той же "борьбы" возникла и встала в душе Григорьева рядом с первой несчастной любовью - вторая несчастная любовь: любовь к родине, к "почве". Так бывает в середине жизни. В народных песнях, в Гоголе, в Островском открылось ему то "безотчетное неодолимое, что тянет каждого человека к земле его" [В.В. Розанов. К 50-летию кончины Ап. А. Григорьева. - "Новое время", 26.IX.1914 (N 13844).]. За резкие слова об этой любви, всеми и всегда гонимой у нас, Григорьеву досталось довольно и в то время и в наше. Бог судья тем людям, которые усмотрели опасный "национализм" (так, что ли?) в наивных стихах ("Рашель и правда") или в страстных словах, подслушанных, например, Григоровичем ("Шекспир настолько великий гений, что может стать уже по плечо русскому человеку") [Д.В. Григорович. Воспоминания. - "Русская мысль", 1893,11,56 - 83.].
Так как любовь Григорьева была, как все его любви, бескорыстна и страстна, то он и не взял от нее ничего, кроме новой обиды и нового горя.
Так развернулась борьба. Казалось, что генеральное сражение близится к счастливому исходу; голос Григорьева крепнет, здание, им воздвигаемое, растет. Критическая ругань стояла кругом великая, "до пены у рта" (Булгарин, западники) [С. А. Венгеров. Молодая редакция "Москвитянина" ("Вестник Европы", 1886, II).]. Может быть, близилась и власть? Власть побольше власти Белинского?
Однако, вглядываясь в эту среднюю, "лучшую", москвитяниновскую полосу жизни Григорьева, мы чувствуем какую-то пустоту. Завелась пустота, зовущий голос, который был слышен прежде близко, зазвучал тише. Уж очень много было рассуждений, даже просто "критики".
Сам ли Григорьев почуял это или «подтачивающий червь» [Н. Н. Страхов. Воспоминания.], который в нем жил, шевельнулся, — только в самую напряженную минуту [Он уж стал редактором "Москвитянина".] Григорьев все оборвал и бежал «от дружб святых и сходок безобразных», чтобы погрузиться в новые сны [Осенью 1857 года уехал за границу с Трубецкими.].
За границей Григорьев сразу повел себя по-русски: "истерически хохотал над пошлостию и мизерней Берлина и немцев вообще, над их аффектированной наивностью и наивной аффектациею, честной глупостью и глупой честностью, плакал на пражском мосту, в виду пражского кремля, бранил Вену и австрийцев, подвергая себя опасности быть слышимым их шпионами, и наконец окончательно одурел в Венеции".
Здесь "смягчился только фанатизм веры в народное, но сама вера не сломилась" ["Время", 1862, XI.]. Григорьев больше думал, чем писал. Со всею неумолимостью встала перед ним безнадежность в личной жизни и безнадежность любви к "проклятой и вместе милой родине". О том и о другом лучше всего скажут отрывки из собственных писем Григорьева ["Письма к Е.С. Щротопоповой), впоследствии Б(ородиной), сообщил Н.Н. Страхов". - "Эпоха", 1865, II; письма к М. П.Погодину - Барсуков. Жизнь и труды Погодина, том XV.].
К Е.С. Протопоповой из Венеции - от 1 сентября 1857 года:
"Что ждет меня (в России)? Все то же - тоска, добывание насущного хлеба, пьянство людей, к которым я горячо привязан, безнадежная, хотя и чистая борьба с хамством в литературе и жизни, хамская полемика и Ваша дружба, то есть право терзать Вас анализом, пугать донкихотством и удивлять цинизмом и безобразием".
К ней же, из Флоренции, 24 ноября:
"Здесь я все изучаю искусство, - да что проку-то? В себя-то, в будущую деятельность-то, во всякое почти значение личной жизни утратил я веру всякую. Все во мне как-то расподлым образом переломано... Нет! глубокие страсти для души хуже всякой чумы, - ничего после них не остается, кроме горечи их собственного осадка, кроме вечного яда воспоминаний.
Женским душам, должно быть, легче это достается. Ведь любила же она меня, то есть знала, что только я ее всю понимаю, что только я ей всей молюсь...
Каких подлостей не позволял я себе в отношении к женщинам, как будто вымещал им всем за проклятую пуританскую или кальвинистскую чистоту одной..."
К М.П. Погодину, из Флоренции, 8 ноября:
"Читали ли вы в "Норде" один фельетончик из Петербурга, срамный фельетончик, где мы хотим показать, что и мы, дескать, европейцы и у нас есть блудницы, скандальные истории, demi-monde... (полусвет (фр.)) Это ужасно. Не знаю, произвел ли он в вас то же чувство негодования... Ведь это голос из России, это - les premices (первые плоды (фр.)) нашей свободы слова... Бедный, обманутый, самолюбием ли, безумным ли увлечением, Герцен. Неужели один подобный фельетон не наведет его на мысль... что уж лучше старообрядчество, чем подобная пакость моральной распущенности!
...Во всех подобных случаях для меня со всею неумолимостью поставляется вопрос: что противнее душе моей, ее правде: подобный ли фельетончик или православие блаженной памяти "Маяка"? А все, все и в душе и обстоятельствах этих нудит дать себе наконец последний, удовлетворяющий и порешающий ответ..."
К Е.С. Протопоповой, 3 января 1858 года:
"Все так неумолимо-окончательно порешил ось для меня в душевных вопросах, так последовательно обнажилось до желтых и сухих костей скелета - так суровы стали мои верования, так бесповоротны и безнадежны мои ненависти, - что дышать тяжело, как в разреженном и резком воздухе гор".
К М.П. Погодину, 7 марта:
"Принцип народностей неотделим от принципа художественного, и это точно наш символ, только допотопный. В этом символе - новость, свежесть жизни, вражда к теории, к той самой теории, которая есть результат жизненного истощения в том мире, в который судьба меня бросила. Теория и жизнь вот Запад и Восток в настоящую минуту. Запад дошел до мысли, что человечество существует само для себя, для своего счастия, стало быть должно определиться теоретически, успокоиться в конечной цели, в возможно полном пользовании. Восток внутренне носит в себе живую мысль, что человечество существует в свидетельство неистощенных еще и неистощимых чудес Великого Художника, наслаждаться призвано светом и тенями Его картин; отсюда и грань. Запад дошел до отвлеченного лица - человечества. Восток верует только в душу живу и не признает развития этой души... Но я увлекся своим созерцанием и начал с жалоб.
Лиси язвины имут, и птицы гнезда; Сын же человеческий не имать где главы подклонити. Так и наши воззрения, или, лучше сказать, наше внутреннее чувство... Никто не знает и знать не хочет, что в нем-то, то есть Православии (понимая под сим равно Православие отца Парфения и Иннокентия - и исключая из него только Бецкого и Андрюшку Муравьева), заключается истинный демократизм, то есть не rehabilitation de la chair (реабилитация плоти (фр.)), а торжество души, душевного начала. Никто этого не знает, всякого от православия "претит", ибо для всех оно слилось с ужасными вещами, - а мы, его носители и жрецы, - пьяные вакханки, совершающие культ тревожный, лихорадочный новому, неведомому богу. Так вакханками и околеем. Это горестно, но правда... Горестней же всего то, что этого ничего нельзя говорить, ибо, заговоривши, примыкаешься к официальным опекунам и попечителям Православия или подвергаешься нареканию в "брынской вере".
Увы! Новое идет в жизнь, но мы - его жертвы. Жертвы, не имеющие утешения даже в признании. Жертвы Герцена - оценю даже я, православный, а наших жертв никто не признает: слепые стихии, мы даже и заслуги-то не имеем. Вот почему наше дело пропащее [Обновление "Москвитянина".].
А своекорыстие одних из нас и полная распущенность других (к числу последних принадлежу я сам!). Меня, например, лично - никакие усилия человеческие не могут ни спасти, ни исправить. Для меня нет опытов - я впадаю вечно в стихийные стремления... Ничего так не жажду я, как смерти... Ни из меня, ни из нас вообще - ничего не выйдет и выйти не может, - да и время теперь не такое. Мы люди такого далекого будущего, которое купится еще долгим, долгим процессом. Околеем мы бесславно, без битвы, - а между тем мы одни видим смутную настоящую цель. Не эти же первые люди, исчисляемые кумом Современником... Сам глава их, хоть и великий человек, - в сущности, борется за то, что плевка не стоит, за то, во что сам не верит".
К Е.С. Протопоповой, 19 марта:
"Ужасную эпоху переживаем мы вообще. Поневоле принимаешь опиум, когда вопросы жизни становятся перед сознанием во всей их беспощадной последовательности.
Мир и счастие не нам. Чудеса же замолкли, пора к этой мысли привыкнуть... или, если хотите, чудеса совершаются только во внутреннем мире души, все более и более отрывая ее от пристрастия к чему бы то ни было земному, преходящему".
Собственно говоря, от всех этих признаний тридцатилетнего человека, которому "трудно дышать" и для которого "замолкли чудеса", веет уже тленом. Григорьев все еще, несмотря на всю свою напряженность, "не может изжиться", в нем сидит "тысяча жизненных бесов". Еще, "как вода рыбе, необходимо ему сильно страстное отношение к женщине"; еще мучит его "неистовый темперамент"; он молит Венеру Милосскую в Лувре ("чрезвычайно искренне, особенно после пьяной ночи") "послать ему женщину, которая была бы жрицей, а не торговкой сладострастия".
И Венера послала ему женщину.
И что же? - Нет уже веры в себя, "в торжество своей мысли". "Да и чорт ее знает теперь, эту мысль. По крайней мере я сам не знаю ее пределов. Знаю себя только отрицательно".
И, что, пожалуй, страшнее всего, уже тянет его что-то холостяцкое: "комфорт в чаю и в табаке (то есть если слушать во всем глубокочтимого... отца Парфения, в самом-то диавольском наваждении)".
Григорьев, по дурной интеллигентской привычке, все иронизирует, все подсмеивается; а все-таки к отцу Парфению прислушивается. Правду, правду говорит отец Парфений.
В таком-то неустойчивом равновесии вернулся блудный погодинский сын - только не в Москву, а в Петербург, и прямо угодил в белые ночи. Как бывает с людьми, которые долго жили в "иных мирах", наедине с собою, он потерял последнюю "приспособляемость", если и обладал когда-нибудь таковою.
Как раз в это время кое-кто почему-то возуважал его, кто-то "готовился выдать патент на обер-критика". Однако "билет" этот Григорьев вскорости "почтительно возвратил".
Теперь, в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов, Григорьев, которому уже решительно нечего терять, представляет из себя впервые цельную и весьма внушительную фигуру. Открытое лицо со старорусским пошибом; манера говорить "с жаргоном московского литератоpa сороковых годов"; голос "здоровенный" - когда говорит, "гибкий и задушевный" - когда поет; вот он потчует чаем заезжего Фета; в красной шелковой рубашке, подыгрывает себе на гитаре, перебирая струны маленькой и нежной, как у женщины, рукой (всегда, должно быть, грязной) [Отдельные черты взяты из "Воспоминаний" В.С. Серовой ("Русская мысль", 1912 - 1913, и СПб., 1914), А.П. Милюкова ("А. Григорьев и Л. Мей". - "Исторический вестник", 1883,1), П.Д. Боборыкина ("Голос минувшего", 1913, 3), Н.Н. Страхова и др.].
Пьянство идет уже безудержное, так сказать привычное. Пьют, за неимением водки, чистый спирт, одеколон и керосин. В пьяном виде Григорьева одолевает "безудерж". В нем - "своя душевная Макарьевская ярмарка". То из театра выведут (за неуместное подсказыванье роли одному певцу, громовым голосом, на весь зал); то найдет его В.С. Серова валяющимся на ее диване, "уткнувшимся в подушку и издающим невозможнейшие звуки со свистом и шипением"; то Боборыкин застанет его спящим на биллиарде в клубе.
Приходя в неожиданный восторг, положим, от "Юдифи" Серова, Григорьев начинает орать:
"Ведь он, шельма, прегениальнейшая бестия, этот Сашка! чорт его дери! Как это у него запоет Юдифь: "Я оденусь в виссон", то я готов сапоги ему лизать. Сколько раз я приходил к нему в то время, когда он сочинял своих безутешных жидов, я прямо бац ему в ноги... не могу! больно хорошо! гениальнейшая башка у него, у Сашки!" Или: "Пиши, Сашка, народную оперу, у тебя хватит на это таланта; народное, "свое" более живучее, чем все иностранное. Ведь и греки свое, народное писали, и чем больше в их искусстве своего, греческого, тем оно дороже. А что у нашего народа красоты нет, это пустяки! Это зависит от художника. Ну-ка, с легкой руки валяй, Сашка!"
А потом опять нападет "путаница душевная", чувство полной собственной "ненужности", хандра.
Пропивая все, Григорьев садился в долговое отделение, в так называемую "тарасовскую кутузку"; туда брал он с собой гитару и журнальную работу; утихомиривался и довольно аккуратно писал; а как случалось это неоднократно, в тарасовском доме Григорьева даже знали и уважали.
Впрочем, журнальная работа уже шла туго. В один прекрасный день Григорьев, как это и прежде случалось с ним, сбежал из Петербурга. Причиною тому была будто бы "ссора" с Достоевским и желание поправить денежные дела службою в Оренбурге. Негласной-то причиной был все тот же "подтачивающий червь".
С той поры Григорьев еще не однажды пробовал начинать сызнова и жизнь и работу; но, в сущности, сбежав в Оренбург, он "закатился". Возврата к жизни ему уже не могло быть.