Низкая, довольно просторная комната, похожая по отделке на "уборную" в барских усадьбах, вся в тени, с двух сторон окруженная крытой террасой, успокаивала от полуденной жары.
Два небольших стола, накрытых по ресторанному, не подходили к ее отделке. По стенам висели, на светленьких обоях, старинные английские гравюры. С потолка спускалась люстра, фарфоровая, с отбитыми завитушками, мебель -- сборная, обитая полинялым ситцем, с белым лакированным ободком и в красном дереве. Одна козетка была позолочена и ее бледно-палевая шелковая обивка кое-где прохудилась.
Все это были когда-то барские вещи, вероятно подаренные заслуженным дворовым или попавшие другим путем.
На белом консоле букет живых цветов, в узкой и высокой филигранной вазе, освежал воздух запахом ландышей и фиалок.
Сюда Лихутин приходил завтракать и обедать. Хозяин, из бывших господских людей, содержал при своих меблированных комнатах и нечто вроде ресторана.
Лихутину прислуживала дочь его Онечка, девушка лет семнадцати, хорошенькая и манерная, с головой покрытой до лба крымским расписным полотенцем.
Других гостей в ресторане не было.
Лихутин ждал второго кушанья, рыбы. Первым, шашлыком, он остался недоволен. С местной кухней приходилось мириться. Держал табльдот и телеграфист, но позднее, когда начнется приезд купальщиков; не раньше июня.
Онечка внесла блюдо бережно, боясь расплескать соус. Ее свежий ротик брезгливо усмехнулся. Довольно длинно обстриженные волосы выбивались из-под полотенца. Ситцевое платье с короткой пелеринкой делало ее сухощавую фигуру пышнее.
Лихутин, еще вчера разговаривал с нею, очень сдержанно. Но теперь она его забавляла своим голоском и тоном, смесью манер полубарышни, полушвеи. Глазками она действовала часто и ресницы у ней были пушистые, южные, темнее русых волнистых волос.
-- Что это? -- спросил Лихутин, ласковее обыкновенного.
Сегодня ему захотелось переменить с ней обхождение и, без пошлого заигрыванья, быть проще, приветливее. Онечка тоже жила вовсю, среди этой чудной природы. Каждая жилка трепетала в ней. Даже ее манерность и картавость на букву "л" ничему не мешали. Наверно она уже вызывала здесь немало пассий.
-- Какая рыба?
-- Кефаль под соусом, господин.
Это слово "господин", еще вчера казалась ему совершенно нелепым; сегодня оно его забавляло.
Он понюхал.
-- Кажется, не очень свежа?
-- Ах нет, -- пропела Онечка, -- вчера купили. Была и камбала. Гришка рыбу приносил. Внизу, у купальни вытащил. Вот какая, -- показала она обеими руками. -- За шесть копеек уступал.
-- Всю рыбу?
-- Ха, ха, -- прыснула Онечка, подставляя поближе солонку. -- За фунт... Да папаша сказал, куда такую. Не на кого готовить... В ней полпуда будет.
И точно найдя, что она достаточно ему услуживала, Онечка отошла к двери и спросила особенно певуче:
-- Кофею не желаете?
-- Желаю, -- ответил Лихутин и, улыбнувшись, поглядел на нее. -- Если есть готовый?
-- Я сделала.
Онечка сказала это совсем не как "прислуга"; а как бы с таким оттенком: поймите-де, как я к вам внимательна.
И не прошло пяти минут, как она вернулась с кофейным прибором, который тоже отзывался барской усадьбой.
-- Какие же у вас новые постояльцы? -- спросил Лихутин.
-- Да никого еще нет. Вот вы, господин, у татарина живете. У нас, небось, не пожелали.
-- У него, прекрасный вид... Прохлада... И целая терраса в моем распоряжении.
-- Дайте срок. Вот будут из Ялты ездить сюда гулять. Там от одних лошадей... какой воздух будет. Как раз под вами. Вы увидите.
Она игриво блеснула глазами и выпятила нижнюю пухленькую губу.
-- Вот начнется приезд, -- продолжала Онечка, стоя у стола так, точно она не хочет сидеть, но могла бы, потому что она не "прислуга". -- Третьего дня приезжала из Ялты барыня. Вот шикозная-то! Прелесть!
Онечка сделала жест, как будто она желала ударить в ладони.
-- И что ж?..
Лихутин вспомнил, что чахоточный художник говорил о какой-то интересной даме, виденной телеграфистом. Может быть -- та же самая.
-- Нанимает, -- продолжала Онечка и отошла к двери, взялась худенькой загорелой рукой за притолоку и стала качаться на одной ноге. -- Только папаша не очень торопится... И она желает, чтобы весь балкон для нее; а этого нельзя. Хотела еще побывать. И одевается же! Только в полу-трауре... в сером... с белым. Кружева какие! Святители!
Она порывисто вдохнула в себя воздух и, оправивши на лбу полотенце, спросила:
-- Больше вам ничего не нужно, господин?
-- Ничего... Только вот что Онечка, -- он в первый раз так назвал ее. -- Зовите меня по имени и отчеству.
-- Я не знаю как.
-- Владимир Павлович -- меня зовут.
-- Хорошо! -- звонко выговорила Онечка и выскользнула из полуотворенной двери.
Кофей был сварен старательно и сливки недурны, что здесь -- большая редкость. Лихутин медленно глотал из хорошенькой чашки старого саксонского фарфора, с тонкой трещиной и облезлой позолотой.
Ему не хотелось двигаться. Тут было прохладно и уютно. Он мог выйти на террасу, закурить сигару и докончить, за один присест роман в желтой обложке.
Роман начал его опять притягивать. Жуткое чувство не улеглось в нем. Хотелось уйти на самое дно страсти, когда она, уже запоздалая и смертельная, будет глодать того самого жизнерадостного мужчину, который умел тешиться любовью, только как художник, одной красотой!
"Чего ж так бояться за себя? -- думалось Лихутину. -- Ведь мне не пятьдесят лет, даже не сорок! Я еще не тратился на страсть, я не раскидал душевной силы и здоровья на изнуряющую погоню за наслаждениями. Почем же знать?.."
Он не докончил вопроса, но и не устыдился его. Здесь этот вопрос должен был прийти, и он благодарен французу-романисту за такой "подъем духа".
На террасе, где еще вольнее дышалось, он со вкусом раскурил сигару и, с желтым томиком в руке, разлегся в соломенное качающееся кресло. Но перед тем как уйти в чтение -- долго смотрел вниз, окидывая разом и склон горы, усыпанный опадающим цветом фруктовых деревьев, и широкую, теперь совсем изумрудную полосу моря, и чернеющие глыбы, оторванные от утесов; они торчали справа из воды.