Послышался мягкий шум рессорного экипажа. От мечети заворачивал фаэтон. Яркая триповая обивка резала глаза большим пятном. На козлах сидел татарин, с шапкой набекрень, в нанковом кафтане. Пара серых взмылилась.
Фаэтон подъехал к калитке, сбоку дома, где помещался ресторан.
Лихутин прервал чтение и оглянулся.
В дверях ресторана показалась голова Онечки.
-- Господин... Владимир Павлович! -- поправилась она. -- Это та барыня. К нам. Надо папашу послать!..
Голова Онечки быстро исчезла.
Из фаэтона легко соскочила на землю дама, в сером платье из тафты, с белой отделкой и в черной соломенной шляпе с большими полями и серой же, серебристой вуалью.
Он успел схватить глазами стан, не очень высокий, гибкий, молодой, лаковые башмаки и серые шелковые чулки. Облик был овальный, волосы, светло-русые, кудрявились на щеках, немного полных. Сверкнули на солнце и зубы полуоткрытого рта.
Показалось ему, что глаза у этой яркой блондинки черные.
И прежде, чем он сделал шаг к лесенке, которая вела к калитке, через садик, он уже мысленно сказал:
"Да это..."
Нескольких секунд достаточно было, чтобы в памяти всплыла и фамилия.
"Михалкова... Марья... Владимировна".
"Нет, -- тотчас же поправил он, -- не Владимировна, а Вадимовна".
-- Сюда, сюда пожалуйте! -- крикнул он немного сконфуженный тем, что первый окликнул эту молодую и такую красивую, женщину.
Она вскинула на него издали своими продолговатыми глазами. Направление ресниц оставляло их в постоянной тени и они казались совсем черными. Брови, тонкие и темные, она нахмурила от солнца. Зонтик держала она откинутым назад, через правое плечо.
Голос она не узнала. И Лихутина вдруг точно обожгло: а как он ошибся? С женщинами он был всегда до педантизма безукоризнен, в тоне и обращении.
"Она, она", -- успокоил он себя, сошел с лесенки и растворил калитку.
Конечно она, Марья Вадимовна Михалкова. Не больше двух лет прошло с его командировки в губернский город, туда, за Москву, где муж ее заведовал отдельной частью. Он бывал у них запросто. Ее наружность нравилась ему; но он находил ее тогда "ничевушкой", безответно состоящей при муже, который подавляет ее и держит, как малолетка.
-- Не узнаете? -- спросил он, отворяя дверку калитки.
-- Ах... Скажите!.. Конечно... Monsieur Ли...
Она не сразу нашла окончание фамилии и покраснела.
-- Лихутин... да... Какая мне удача!
Будь это не здесь, в Крыму, не находись он с утра в таком настроении, он не сказал бы этих слов: "Какая мне удача!"
Она стала вдвое красивее и даже свежее: бюст роскошнее, чем прежде, с тонкими линиями к низу талии; легкий загар делал ее щеки, с пушком, золотистыми; около правого глаза родимое пятнышко и рот суженный, с пышной нижней губой; туалет прелестный.
"Шикозный", -- мелькнуло в голове его слово Онечки.
Нет, не шикозный, он терпеть не мог этого слова, а умный, нарядный и скромный, несомненно полутраурный.
-- Вы ведь сюда? Нанимать квартиру? Не угодно ли через террасу?
-- И мне какая удача, -- заговорила она очень молодым голосом с высокими, ясными звуками, с короткими придыханиями.
Это он у нее помнил и считал такой голос остатком института.
Он знал, что она воспитывалась в одном из петербургских институтов.
На террасе он пододвинул к ней кресло.
-- Нет, я все сидела. Здесь -- прохладно.
Она как будто немного стеснялась. Некоторую застенчивость он замечал в ней и два года назад.
-- Вы одна в Крыму? -- сказал Лихутин полувопросительно.
-- Совсем одна.
Он хотел спросить: "а ваш муж?" -- и не спросил.
Его взгляд, брошенный на ее полутраурный туалет она могла заметить вбок. Смотря в дверь ресторана -- выговорила она тихо и без выражения:
-- Я вдовею... скоро будет год.
Сдержанного горя он не расслыхал в ее словах; но не сделал, про себя, никакого злорадного холостого замечания.
-- Ждете сюда знакомых, родных?
-- Нет!.. Я поехала сюда совсем не затем, чтобы быть в большом обществе. Я и в Ялте не хотела оставаться... ни в Гурзуфе... Здесь -- прелестно... Только устроиться нелегко.
Она отошла к другому концу террасы и, оглядываясь на дверь, спросила:
-- Вы здесь живете?
-- Нет, только ем.
-- И как?
-- Сносно.
-- Они мне показывали комнаты... да я не решаюсь. Дорого... да и душно будет.
У него сейчас же нашлась для нее комбинация.
Какой-то -- не то лакей, не то садовник, из русских -- предлагал ему, если не для себя, так для "благородной фамилии", целую дачу -- на самой вышке, с прекрасным видом, совсем особняк, с плоской восточной крышей, с прохладной комнатой нижнего жилья -- вроде английского "hall" -- двумя спальнями и столовой. Построил эту дачу какой-то иностранец, кажется, американец, -- а теперь забросил. Предлагавший дачу служитель надзирал за ней и жил в беседке, в садике, где были фиги, кипарисы и даже одна магнолия.
Он соглашался отдать и помесячно "по сходной цене" -- в ожидании развала сезона, т. е. конца июня. А до этого времени оставалось еще больше месяца.
-- Если вы не поладите здесь, -- сказал Лихутин, приближаясь к молодой женщине, -- я могу вам кое-что показать.
-- А вы как устроились?
Ее молодой взгляд ласково прошелся по нем.
Они оба уже интересовали друг друга и тон делался простой, дачный. Ему приятно было сознавать, что он не следит за собой, не конфузится и не напускает на себя обычного тона -- серьезного мужчины с репутацией ученого чиновника.
Онечка выскочила на террасу.
-- Папаша... сейчас будет... -- залепетала она, раскрасневшись от ходьбы. -- Вы не желаете, мадам, посмотреть еще комнаты?
Михалкова поглядела на Лихутина и усмехнулась глазами от Онечки -- на слово: "мадам".
-- Да, я взгляну еще раз.
Квартира состояла из двух комнат -- маленькой гостиной и довольно просторной спальни, с общей террасой. И теперь в них было уже душновато. В конце мая будет -- невыносимо.
-- Здесь очень душно, -- сказала Михалкова.
-- К вечеру прохладно, сделайте одолжение, -- выговорила с оттопыренной губкой Онечка.
Это "сделайте одолжение" опять заставило улыбнуться взглядом их обоих.
-- Знаете что, -- сказала Михалкова, -- пока ваш отец придет -- мы пройдемся по парку.
-- Да он сию минуту.
-- Ну, подождет немножко.
Лихутин подумал: "А зачем я предложил ей ту дачу? Здесь я мог бы видеть ее каждый день".
Но надо было отправляться туда.