У себя, на галерейке, Лихутин -- в том же сером костюме, как и третьего дня -- смотрел все вправо, вдоль узкой дороги, поднимавшейся кверху, между татарскими домами и дачами русской постройки.
Сегодня он не пошел гулять в парк и точно поджидал кого-то.
Вчера заказал он у главного садовника букет и с полчаса тому назад послал его при записке туда, наверх, на дачу "Американца", где Марья Вадимовна Михалкова устроилась с вчерашнего вечера.
Он помог ей уладить это дело, предварительно сунув в руки зелененькую полу-лакею, полу-садовнику, приставленному к даче -- и дача была сдана на шесть недель за сто рублей, что Марья Вадимовна нашла совсем недорого, после цен в Гурзуфе и Ялте. Она привезла свою горничную; а Викентий -- лакей и садовник -- вызвался быть и поваром.
Как только Лихутин проснулся сегодня -- очень рано -- он вдруг запел, чего с ним никогда не бывало.
И запел цыганский романс, который никогда не вспоминал, затруднялся бы даже сказать: когда он его слыхал.
"Снятся мне милые глазки твои!" -- проделал он звонкой руладой; но тотчас же прервал себя. Дальше он не знал слов; изумился, что и этот первый стих довольно пошлого текста пришел ему.
Вторая мысль, когда он возбужденно встал с постели -- была о заказанном вчера букете.
Букет выйдет роскошный, он долго обсуждал его с садовником.
Едва ли не в первый раз в жизни мысль послать букет милой женщине так оживляла его. Это не простая любезность -- банальная и казенная. Надо, чтоб сегодня же утром она, проснувшись, любовалась цветами и поставила букет на стол в прохладном "hall", который она устроит по-своему, где все, в одни какие-нибудь сутки -- будет дышать ее нарядной и милой женственностью.
И против его воли гётевское слово "Das Ewig-Weibliche" -- выскочило у него в мозгу. Еще так недавно он не любил, когда его употребляли при нем, особенно пожилые женолюбы, сентиментально поводя поблеклыми глазами.
А тут он даже продекламировал давно забытые стихи, где это выражение стоит в конце куплета:
Alles VergДngliche
Ist nur ein Gleichnis
Das UnzulДngliche,
Hier wirds Ereignis;
Das Unbeschreibliche,
Hier ist es getan;
Das Ewig-Weibliche
Zieht uns hinan. [*]
[*] -- Все быстротечное --
Символ, сравненье.
Цель бесконечная
Здесь -- в достиженье.
Здесь -- заповеданность
Истины всей.
Вечная женственность
Тянет нас к ней.
( пер. Б. Пастернак )
И это "вечно-женственное" нечто уже тянуло его. Какая-то смутная и ласкающая тревога разливалась по всему телу. Сразу почуял он что-то, не дающее раздумывать о себе, задавать вопросы, жалеть о прошлом, пугаться за себя; что-то такое же, как чувство природы, впервые испытанное здесь, сладкий и властный захват им всего вашего существа. Одно дополняет другое и оба идут из того же источника, одухотворяют вас трепетанием вечного и многообразного бытия.
Неужели он ничего подобного не испытал, дожив холостым мужчиной почти до сорока лет?
Этот вопрос тотчас же показался ему совершенно ненужным.
Он с юношеской живостью начал умываться и одеваться и к семи часам был уже готов, поджидая прихода молодого татарина Али, носившего ему каждый день молоко, которое он пил вместо чая, шагая по галерейке, куда солнце еще не могло заходить в ранние утренние часы. Али немного запоздал и это его тревожило. В начале восьмого он послал татарина к садовнику за букетом и стал пить молоко, прохаживаясь по галерее.
Ему захотелось написать хоть несколько слов на своей карточке.
Но эти "несколько слов" показались ему слишком сухими. Он разорвал карточку и написал записку. И ею он остался недоволен: записка вышла сладка и вместе церемонна. Он и ее разорвал, взял другую карточку и на ней поставил всего два слова:
"С новосельем!"
На этом он успокоился.
Пришел Али с букетом. Садовник понял его: подбор цветов был чудесный. На лепестках дрожали капли росы.
Али был в ситцевой затрапезной куртке и в старых сапогах. Лихутин попросил его зайти домой одеться получше, прежде чем нести букет к барыне.
-- Ладно, -- ответил Али и показал свои изумительно белые зубы.
Вероятно, ему пришлось ждать у Марьи Вадимовны. Она вряд ли очень рано просыпалась. Так и было ему приказано: подождать, если барыня еще не вставала.
Его возвращения и поджидал теперь Лихутин, глядя вправо, вверх по улице и ему не казалось странным его нетерпение. Букет доставлен; татарин придет уж никак не позднее десяти часов.
А нетерпение росло. И когда он наконец завидел темную фигуру татарина, всю в ярком освещении, тотчас за перекрестком, где крутой поворот вправо -- он радостно встрепенулся и допил третий стакан молока.
Издали что-то блестело на Али: должно быть пояс с металлическим набором. Он был в хорошей шапке, черной куртке и широких шароварах. Шапку Али надел набекрень и на затылок и не менее загорелый лоб с русыми нежными кудрями лоснился.
С горы он пошел скорее, легкой поступью, с покачиванием стройного тела.
Лихутин загляделся на него, когда тот был саженях в трех от дома, заглядывался на правильный овал его лица с золотистым пушком твердых щек и тонким породистым носом, под черной бараньей шапкой.
Войдя в комнату Али, не снимая шапки, подал Лихутину записку.
-- От барыни?
-- Так точно, -- выговорил Али довольно чисто по-русски.
-- Дожидался?
-- Так точно.
-- Сама вышла?
-- Сама.
Али осклабился и прибавил:
-- Чаем угостила.
-- Ну, спасибо.
Возбужденный, Лихутин взялся за портмоне. В нем лежал один пятиалтынный и свернутая вчетверо рублевая бумажка.
Он выхватил бумажку и отдал татарину.
-- Возьми!
Али тут только снял шапку и уходя покраснел, как вишня.
На продолговатом листке светло-серой бумаги Лихутин прочел:
"Букет -- прелесть! Мое хозяйство настолько налажено, что я рискую просить вас отобедать у меня, если хотите попозднее, к семи часам, когда посвежеет".
Тонкий запах ириса, шедший от бумаги дополнил впечатление записки.
Он опять запел и опять из того же цыганского романса.