-- Владимир Павлович? Вы готовы? -- окликнула его Марья Вадимовна, стоя у входа в лавку.
-- Готов, готов!
Лихутин сбежал вниз так стремительно, что едва не упал на повороте крутой и темной лестницы.
Они согласились идти пешком в соседнее имение, как только жар немного спадет; а вместо обеда ужинать вместе, в ресторане. Каждый день они сходились или за завтраком, или за обедом, и угощали друг друга попеременно.
Вчера они ездили вдвоем в Ялту, за покупками, и возвращение, теплой, лунной ночью, было гораздо приятнее ходьбы по лавкам пыльной набережной.
На крылечко вышел и его хозяин, еще молодой на вид татарин, франтовато одетый, в пестром галстуке и полосатых панталонах.
Он приветливо-самодовольно раскланялся с жильцом и его масляные глаза кутилы и любителя женщин прищурились на него с усмешкой.
-- Хорошо ездил в Ялту? -- спросил он Лихутина и поглядел на даму, с которой уже раскланялся. У него они, вчера, нанимали коляску.
-- Хорошо, -- ответил ему в тон Лихутин, не чувствуя никакого стеснения от этой наивной бесцеремонности.
-- Будь здоров!
И татарин еще умильнее подмигнул ему, когда он пожимал руку своей дамы перед тем, как двигаться в путь.
Они сейчас же повернули к мечети, прошли мимо лавок с лакомствами и открытого сарайчика, где молодой татарин, из отпускных солдат, в старом уланском мундире, чинил сапоги.
У спуска, по узкому проходу, на шоссе, Лихутин подал руку Марье Вадимовне, и они замедлили шаг.
-- Какой тип -- мой хозяин, не правда ли? -- весело спросил он, заглянув ей в лицо, уходившее в тень большой шляпы.
-- Да! Тип!.. Но как они все верны себе. Нет у них наших стеснений.
-- Зато у них есть свои, из Корана. Правда, мой хозяин преспокойно себе попивает коньяк.
-- Они гораздо полнее живут, чем мы, -- продолжала Марья Вадимовна. -- Коран не запрещает им того, что для них самое драгоценное.
"Да любить он им не запрещает, сколько угодно", -- добавил про себя Лихутин, и ему сдавалось, что она именно это подумала.
Вот уже третий день, как они говорят все об одном и том же, какой бы предмет разговора ни задевали они, сидя в ее прохладном английском "hall", гуляя и в экипаже, по пути в Ялту и обратно.
У него на душе все то же небывалое настроение детской радости и довольства. Останови его сейчас кто-нибудь и спроси:
"Чему вы рады?"
Он ответил бы:
"Не знаю, да и не хочу разбирать моего чувства".
Он знает одно, что его душевное ликование вызвано женщиной, вот этой самой, с которой он теперь ступает нога в ногу и приятельски болтает.
Никакой жуткой тревоги он не ощущает от ее близости к нему. Не желает он решать умом: что такое для него эта женщина: только внешний толчок, разбудивший потребность любви и счастья, дремавшую в нем, или нечто, само по себе, дорогое, высокое, высочайшее из всех земных даров?
Между ними полный лад. Ему нечего поучать ее. Она готова вознаградить себя за долгие годы, прошедшие в жизни "по книжке". Она готова, всем своим существом, отдаться тому же радостному чувству, которое сладостно играет в нем самом.
Внизу, на шоссе, когда они оставили позади себя ворота, оба вдруг замолчали и молча шли с полверсты.
И это молчание не стесняло, не тяготило их. Им было слишком хорошо. Всякий обмен фраз на какие-нибудь общие или посторонние темы, не нужен и фальшив.
Он чуял ее дыхание, чуть заметное вздрагивание ее бюста; ее рука, теплая и атласистая, лежала на его руке, плечо слегка прикасалось к его плечу.
Без всяких слов, без возгласов и уверений, хотел бы он прильнуть к ней, и одним движением выразить то молодое и радостное, чем стремление к ней наполняло его.
И будь они не на ходу, сиди теперь рядом, полуприкрытые ветвями его любимого кедра, он не стал бы сдерживать себя, и она бы не возмутилась...
Слева, над дорогой, поднималась широкая полоса предгорья, вся покрытая старыми оливковыми деревьями.
-- Не хотите в тень олив? -- спросил он и остановился.
-- В тень олив? -- тихо повторила она, и ее чудесные зубы сверкнули перед ним, длинные ресницы приподнялись и глаза, совсем темные, посылали улыбку, где была и нега, и ласка.
Они сели на траву, рядом, прислонившись к стволам двух деревьев, росших очень близко одно к другому.
Но он оставался неподвижным. Его удержало чувство не стыда, не боязнь оскорбить или возмутить; а сознание, что после такого порыва начнется другое, то, что уже бывало; а если и нечто новое, неиспытанное, то все-таки материальное, чувственное; завяжется связь если только эта женщина не оттолкнет его, не окатит его холодом брезгливого трепета или насмешки.
Нет, он этого не боялся. Он сам не хотел нарушать своего блаженного состояния. Надо продлить его насколько возможно, ничего не добиваться, ничего не форсировать. Будет ли еще лучше того, что наполняет его такой ласкающей радостью?
Он только протянул руку и прикоснулся к ее руке, посмотрел на нее, точно стыдясь во взгляде своем выдать себя.
Ему показалась, что мизинец ее руки вздрогнул от его прикосновения.
"Лучше не будет, -- говорило все внутри его. -- Пока нет обладания, нет и мучений"...