Перед ними шоссе шло дугой до выступа скалы, куда красный полукруг солнца, опускавшегося в море, слал розоватый свет и делал ее окраску серо лиловой.
Они возвращались из недальней поездки, верхом. Марья Вадимовна держалась в седле легко и стройно; ее караковый небольшой иноходец шел с чуть заметным покачиванием. Ездила она резво.
Лихутин не мог того же сказать про себя. Он даже забыл, когда в последний раз садился на лошадь.
Местный цирюльник-татарин, промышляющий и верховыми лошадьми, заверял его, что обе лошади превосходные иноходцы; но тот, что под ним, с тряской рысью; только по виду похож на иноходца.
Марья Вадимовна любит и галоп; но когда они, по дороге туда, пустили своих лошадей вскачь, то Лихутин чуть не слетел с седла, и, кажется, она это заметила. Но смеяться над ним не стала; напротив, первая заметила:
-- У вас лошадь с очень неприятным ходом.
Сознание своей неумелости в верховой езде должно бы мозжить его; а он не испытывал никакого жуткого чувства, точно он первый наездник по всему южному берегу.
Разве он будет рисоваться перед этой женщиной? Она берет его, каков он есть, не наездник, не герой, во вкусе Хаджи-Абрека, или Амалат-Бека... Она так умна и высоко женственна, что ему было бы особенно приятно, если б она начала и подтрунивать над ним.
Ведь он мог бы быть двадцатилетним молодым человеком и все также плохо ездить верхом.
На обратном пути они ехали шагом и он молча любовался ее талией в черной амазонке, и линиями затылка с дымчатыми волосками, и тем, как на ней сидела мужская шляпа с светло-серым вуалем. Это было для него новое художественное наслаждение. Да если б он и совсем был смешон, пускай смеется она над ним, показывая свои жемчужины. На душе его будет еще радостнее. Она увидит, что самолюбие, суетность, задор, всякая себялюбивая претензия -- все это исчезло и покрывается только радостью и желанием отдать все свое существо.
Скала на крутом повороте так надвинулась над шоссе, что бросала тень.
Он ехал слева и отставал на две головы.
Из-за выступа скалы, им навстречу, выплыла вдруг арба, и ее скрип, раздавшийся внезапно, испугал его лошадь. Она шарахнулась влево, к горе. Он не удержался -- поводья держал он чуть-чуть -- и свалился на землю. Из стремян ноги его выскочили быстро и он упал вперед, ударясь левым плечом.
Марья Вадимовна крикнула и успела схватить повод его лошади.
Татарин при арбе помог ему подняться.
-- Владимир Павлович!.. Милый! Что вы?.. -- донесся до него ее голос.
Через минуту она, с помощью того же татарина, соскочила с седла и подбежала к нему.
Он присел у дороги. От головы у него отошло. Сильной боли не чувствовал он, ни в ногах, ни в руках. Но протянуть левую ногу было неловко и левое плечо ссажено. Платья он не разорвал, только весь испачкался в известковой пыли, и Марья Вадимовна отряхала ее своим платком.
-- Ничего? Ничего?.. Не поранили себя? Нет вывиха?
Голос ее дрогнул; но тотчас же раздался ее смех, молодой и заразительный.
-- Нет, ничего! Вы молодцом!
-- Ничего, -- повторял Лихутин и ему стало по-детски весело.
Он сам встряхнулся, встал на обе ноги и протянул ей руки.
-- Ездок-то я -- горе!
-- Нет, это лошадь с норовом. Это со всяким могло случиться... Вы сядете опять в седло?
-- Постараюсь! Левая нога немного зашиблена.
Татарин помог ему подняться в седло. Когда он уселся и вставил носки в стремена, то тупая боль в щиколке левой ноги заставила его наморщиться и левое плечо засаднило сильнее.
-- Есть боль? -- заботливо, но бодро-весело спросила Марья Вадимовна.
-- Пустяки, -- уверенно ответил он и не побоялся поглядеть ей в лицо, не побоялся того -- а вдруг, как в ее глазах промелькнет насмешка над фигурой контуженного жалкого ездока?
Взгляд ее был возбужденный, но в нем не искрилось ничего иронического. Не виднелось и испуга. Она -- здоровая натура, смелая и простая. Преувеличенно жалеть о нем она не станет и по-институтски пугаться. Ему было бы гораздо неприятнее, если б она расстроилась.
Ничего он от нее не требовал, никаких проявлений особенного сочувствия. То, что в ней жило и проявляло себя, то и чудесно. И начни она над ним подтрунивать, он и это принял бы как должное, не стал бы глупо обижаться, заявлять претензии мужчины, желающего нравиться во что бы то ни стало.
-- Вы все-таки займитесь этим, -- сказала она серьезно и спокойно, когда они сделали несколько шагов по дороге, которая пошла в гору.
-- Только ссадины, -- ответил он. -- У нас живет, кажется, доктор. Там, пониже мечети.
-- Вот и пошлите за ним.
Помолчав, она заметила:
-- В другой раз мы будем брать татарина.
-- Разумеется, -- поторопился он согласиться. -- Может ослабнуть седло... мало ли что.
-- Ваш Али -- наверно ездит. Мы его подговорим... Не правда ли, какой он милый мальчик?
Лихутин молча кивнул головой.
-- И умненький. Я слышу, как он по утрам разговаривает с Дашей. Она у меня большая любительница чтения и Али просил ее научить его читать по-русски. И русское произношение у него такое музыкальное.
-- Его и станем брать, -- сказал он, довольный тем, что во время их прогулок не будет торчать сзади нахальная черномазая рожа какого-нибудь откормленного Ахметки, избалованного русскими барынями.
Мысль о том, как эти Ахметки иногда пользуются своим положением провожатых -- впервые пришла ему тут же, но он подавил ее.
Боль в щиколке и плече все усиливалась от движений тряской лошади. Марья Вадимовна это заметила по его лицу.
-- Бедный вы мой!.. Если вас уложат -- завтра приду к вам. Дайте мне знать с Дашей... Я ее пришлю с вечера.
В тоне ее не было тревоги; но самый звук ее голоса ласкал его слух, и он радовался своему падению и необходимости пролежать день-другой, если доктор прикажет это.
Она будет приходить -- и предложила ему это так просто.
Будь на его месте мужчина, привычный к "победам", -- он бы огорчился этой простотой или счел бы ее "прожженной" кокеткой. Он не хочет и не имеет права ничего требовать, а только отдается волне жизни.
Наверху, у его квартиры, стояла кучка татар; два из них сняли его с седла. Ступать на левую ногу было уже гораздо труднее и он поднялся по лестнице с большим усилием.
Марью Вадимовну проводил до дому хозяин лошадей, а мальчишка из лавки побежал к доктору.
Лихутин тотчас же опустился на кровать, чувствуя, что ему надо будет пролежать день-другой; но его настроение не изменилось.