И все потомъ вышло такъ, какъ хотѣла Маруся. Съ тѣхъ поръ протянулось три, больше -- четыре долгихъ мѣсяца, а Марья Трофимовна все спрашиваетъ себя, и ночью засыпая, и утромъ только что встанетъ:
-- "Какъ я ее отпустила?"
Такъ и отпустила, и провожала на желѣзную дорогу, крестила, благословляла, писала ей каждую недѣлю, ждала ея писемъ съ замираніемъ сердца. Эта дѣвочка сдѣлалась ей еще дороже, какъ только паровозъ умчалъ ее въ Москву. Тогда только поняла Марья Трофимовна -- чего она лишилась, какъ ея жизнь потускнѣла...
Маруся, когда уѣзжала, говорила ей:
-- Ну, мамочка, вамъ теперь все полегче будетъ. Вѣдь я вамъ хоть и не больно сколько, а все-таки стоила... У меня мое жалованье будетъ. Можетъ, когда попаду на настоящее амплуа, такъ и васъ выпишу, и не нужно вамъ будетъ гадостями вашими заниматься.
Она всегда называла ея дѣло "гадостями".
И слова Маруси были ей пріятны. Она, сквозь слезы, улыбалась ей и даже раза два отвѣтила на ея смѣхъ, на дурачества и ужимки. Обѣ онѣ насмѣялись надъ какой-то барыней въ допотопномъ салопѣ.
Задатокъ, что такъ ужаснулъ Марью Трофимовну въ комнаткѣ у Маруси, уже не пугалъ. Она вѣрила всему, что ей говорила Маруся. Тотъ пѣвецъ, что такъ страшенъ былъ, что представлялся соблазнителемъ, выходилъ, по разсказу ея добрымъ малымъ. Онъ ей выхлопоталъ ангажементъ на маленькія рольки, прямо на жалованье, но самъ уѣхалъ сейчасъ же въ Москву, доигрывать зимній сезонъ...
-- Маруся! Маруся!-- только повторяла Марья Трофимовна и не могла ее начать допрашивать, какъ на исповѣди.
Но ей не вѣрилось, что ея дѣвочка уже "погибла". Вѣдь не даромъ у ней житейскій опытъ. Нѣтъ, у Маруси лицо и усмѣшка дѣвушки, еще не знавшей грѣха... Ну, можетъ быть, дошло до поцѣлуевъ... Марья Трофимовна вспомнила свою первую любовь, въ Москвѣ, двадцать лѣтъ назадъ... Вѣдь тоже могло кончиться грѣхомъ, однако не кончилось -- и она дѣвушка, хоть всѣ ее и считаютъ вдовой.
Да, всему она вѣрила, слушая Марусю. Та въ день отъѣзда, обняла ее крѣпко, крѣпко, всплакнула и вдругъ, точно спохватилась, говоритъ:
-- Вы вѣдь, мамочка, безъ копѣйки сидите... Возьмите у меня хоть красненькую.
Она взяла. И ей не было стыдно; а, напротивъ, пріятно.
И гордость какую-то она почувствовала: вотъ и моя Маруся зарабатываетъ деньги и со мной дѣлится.
Послѣ, черезъ мѣсяцъ, все это она обсудила и ей казалось ея поведеніе такимъ глупымъ, пошлымъ, преступнымъ, ужаснымъ!.. А всего больше глупымъ. Лежитъ она въ кровати и все перебираеть: какъ она глупа была, безжалостно смѣется надъ собою...
Вѣдь знала же она, что за Марусей съ дѣтства водилось: прилыгать, похвалиться, а то такъ и цѣлыя исторіи сочинять. Съ годами оно не проходило. Одно было, кажется, вѣрно, что ангажементъ она получила; да и то, навѣрное, не на маленькія роли, а хористкой; и не на шестьдесятъ рублей въ мѣсяцъ, а много на тридцать. И какъ только Маруся попала въ Москву, ничего отъ нея нельзя было узнать толкомъ. Сначала написала довольно большое письмо о томъ, какъ ее слушалъ антрепренеръ, о которомъ она выражалась, что онъ "магъ и волшебникъ" -- и остался ея голосомъ очень доволенъ, адреса квартиры не дала; а просила писать прямо въ театръ. Потомъ шесть недѣль прошло -- ни одной строчки.
Настрадалась Марья Трофимовна, тосковала выше всякой вѣры, похудѣла, стала тяготиться практикой, сидѣла по цѣлымъ, днямъ въ плохо протопленной комнатѣ и гадала; а надъ гаданьемъ она всегда смѣялась. Думала она обратиться къ антрепренеру, или къ этому пѣвцу, тенору или баритону; имя его она помнила изъ разсказовъ Маруси. Однако, ни того, ни другого не сдѣлала. Робость на нее напала, небывалое малодушіе. И съ каждымъ днемъ все нестерпимѣе хотѣлось видѣть свою дѣвочку, приласкать ее, услыхать ея смѣхъ, полюбоваться на ея стройный станъ. Если бы Маруся бросила ей хоть одно слово: "пріѣзжайте, маночка" -- она бы все распродала, поселилась бы у ней хоть въ кухнѣ, готовить бы ей стала, бѣлье стирать...
Она признавалась сама себѣ въ этой страсти къ своему пріемышу, не хотѣла лгать передъ самой собой, сознавала, что это постыдно, что ея дѣло -- святое дѣло: въ ея услугахъ нуждаются бѣдняки, приниженные и обойденные жизнью, какъ и она сама. Все это представлялось ея честной головѣ; и сердце ея откликалось на такія мысли; и краска вдругъ выступитъ на щекахъ; а все-таки она не могла жить безъ Маруси.
Послѣ шестинедѣльнаго молчанія Маруся прислала почтовую карту: была нездорова, а теперь, постомъ, много работы на репетиціяхъ къ весеннему сезону -- больше ничего.
Сто разъ перечитывала Марья Трофимовна эту карту, всю въ штемпеляхъ, написанную бѣлесоватыми чернилами. Была больна? Чѣмъ? Ея воображеніе приводило ей все самое худшее... Ужъ не въ "такомъ" ли она положеніи? Развѣ она признается теперь на волѣ, опереточная хористка... Хоть жива! И слово "жива" все собой прикрывало и искупляло. Только бы увидать ее... Но когда?
Этотъ вопросъ началъ глодать сердце Марьи Трофимовны. Она не могла оставаться такъ, по шести недѣлямъ, въ неизвѣстности... Это -- выше ея силъ.
Отчего бы ей и не переѣхать въ Москву? Вѣдь Москва -- ея родной городъ. У ней найдутся тамъ подруги, даже и родственники должны быть... Она училась въ Петербургѣ -- хорошо училась; на новомъ мѣстѣ, гдѣ-нибудь въ купеческомъ "урочищѣ", не трудно найти практику, особенно такой неприхотливой, какъ она.
Эта мысль уже не покидала ее съ тѣхъ поръ. Но она не посмѣла написать Марусѣ, даже намекнуть ей. Только напугаешь. Зачѣмъ? А вотъ, къ веснѣ, продать свою рухлядь и прямо пріѣхать, какъ-будто поглядѣть на нее. Потомъ и остаться.
Еще мѣсяцъ прошелъ безъ писемъ отъ Маруси. Постъ уже -- позади; Ѳомина недѣля. У Марьи Трофимовны набралось вдругъ такъ много визитовъ, что она и не взвидѣлась, какъ пролетѣла Святая. Письмо Маруси уже не на картѣ, а на двухъ листкахъ -- всю ее всколыхнуло. Рѣзкія жалобы на все: и на театральные порядки, и, главное, на мужчинъ. Такъ писать можетъ только страстная дѣвочка, обманутая или уже наполовину брошенная.
Этотъ пѣвецъ, разумѣется, бросилъ ее, можетъ, и надругался, и сталъ преслѣдовать. Мало ли ихъ тамъ, въ хорѣ, смазливыхъ? Но такая, какъ Маруся -- не снесетъ. Она отравится, да и его зарѣжетъ сначала. Двѣ ночи на пролетъ не спала Марья Трофимовна. Все ярче представлялись ей картины: точно она сама совсѣмъ брошенная, опозоренная дѣвушка. И не смѣшно ей на себя. Лихорадка какая-то особенная бьетъ ее. Письма-то не могла въ отвѣтъ написать -- въ первый день; а потомъ какъ сѣла, такъ на двѣнадцати страницахъ все умоляла Марусю признаться, что такое вышло, слезы капали на бумагу, руки еле ходили отъ волненія, и все-таки она не могла кончить сразу этого письма: такъ у ней выливалась душа потокомъ возгласовъ, нѣжныхъ словъ и даже заклинаній.
Еще недѣля -- нѣтъ отвѣта. Марья Трофимовна депешу -- и на депешу никакого отклика. Телеграфировать антрепренеру или режиссеру? Но про кого? Вѣдь Маруся не написала ей даже подъ какой фамиліей она играетъ; сказала только вскользь, что у ней будетъ "чудесная фамилія".
Въ четыре дня распродала Марья Трофимовна все до послѣдней кадушки -- купили старьевщики со Щукина, и какъ она ихъ ни усовѣщевала, больше девяноста трехъ рублей не получила. А отъ Маруси -- ничего!
Пахло весной, когда она прощалась глазами съ Петербургомъ изъ окна вагона дешеваго пассажирскаго поѣзда. Городъ уже отошелъ въ дымчатую даль, а она все еще искала его затуманеннымъ взглядомъ. Никуда не ѣздила она больше десяти лѣтъ, даже и лѣтомъ: разъ была въ гостяхъ въ Царскомъ, да въ Петергофѣ раза два. Теперь только, въ вагонѣ, что-то подступило ей въ сердцу: жалко этого города, до слезъ жаль и всѣхъ, съ кѣмъ дѣло сблизило ее: всѣхъ дешевыхъ и даровыхъ паціентовъ, мелюзги, голыдьбы въ разныхъ углахъ и концахъ Петербурга. Связь эту она еще больше чувствовала тутъ, сидя на деревянной скамейкѣ, среди сѣренькаго набора пассажировъ третьяго класса. Но вѣдь завтра она увидитъ, разыщетъ свою Марусю.
А вдругъ ея и слѣдъ простылъ? Марья Трофимовна холодѣла, растерянно озиралась, готова была схватить за руку свою сосѣдку-старуху, повязанную по-бабьи и начать ее спрашивать: какъ она думаетъ, вѣдь Маруся не можетъ же такъ сгинуть?..
Эти приступы щемящей тоски схватывали нѣсколько разъ, въ родѣ перемежающейся лихорадки, и только убаюканная сильной качкой стараго вагона свалилась она головой на подушку и заснула въ неудобной позѣ...
И пробужденіе ея было такое же тревожное. До Москвы еще далеко. Поѣздъ идетъ цѣлыя сутки. Съ разсвѣта до прихода прошелъ еще чуть не цѣлый день. У ней и книжки не было съ собой. Свои, медицинскія, она уложила въ сундучекъ, куда вошло почти все ея добро. Деньги, около шестидесяти рублей (пришлось раздать по мелкимъ долгамъ больше десяти рублей) зашиты въ замшевомъ мѣшечкѣ на груди. И мѣшечекъ этотъ, ночью, безпокоилъ ее. Она то-и-дѣло просыпалась, схватывала себя за грудь, нащупывала -- тутъ ли онъ, какъ бы не срѣзали. Она читала въ газетахъ, какъ нынче "шалятъ" въ вагонахъ, и всего больше въ вагонахъ третьяго класса. Окуриваютъ чѣмъ-то; а то и просто срѣжутъ во время перваго, крѣпкаго сна.
Откуда у ней эта нервность явилась? Себя не узнаетъ. Давно ли она ничего-то не боялась; жила одна, въ подвальной квартирѣ. Какъ легко было забраться въ ней и самую зарѣзать. Даже дворникъ нерѣдко говаривалъ ей:
-- Смѣлая вы, сударыня.
А она ему всегда въ отвѣтъ:
-- Обманутся, Игнатушка, господа мазурики. У меня всего имущества: крестъ да пуговица, какъ у служивыхъ.
Съ полудня въ вагонѣ началось движеніе, укладка, охорашиванье, завертыванье; стали подъѣзжать къ Москвѣ.
-- Скоро и Химки!-- сказалъ кто-то вслухъ.
Это слово "Химки" пронизало Марью Трофимовну. Она даже покраснѣла.
Химки!.. Давно ли ѣздила туда... на Петровъ день. Не въ самыя Химки; а подальше, гдѣ еще такіе красивые пригорки, лощины, имѣнье есть съ паркомъ? Соколово, кажется, прозывается? На ней было голубое платье цвѣточками, крестная подарила... Ее подъ руку повелъ, въ гору, къ усадьбѣ...
Неужели все это кануло? И этого человѣка уже въ живыхъ нѣтъ. Ей не вѣрилось, что съ того времени прошло больше пятнадцати лѣтъ. И всѣ двадцать... Что за нужда... Химки! Вотъ они существуютъ, и зелень кругомъ, сейчасъ и Москва! Прорѣзалъ поѣздъ Сокольники... Опять сколько тутъ пережито...
Марья Трофимовна обернулась, встряхнула свое пальто, надѣла шляпку, пожалѣла, что не вышла на станціи умыться -- за это больше пятачка не возьмутъ -- и ее сразу, вдругъ, освѣтила увѣренность, что Маруся тутъ, здорова, смѣется, а то письмо -- такъ, минутное раздраженіе; что заживутъ онѣ въ чистенькой квартиркѣ, гдѣ-нибудь на Самотекѣ, или повыше тамъ, около Екатерининскаго института. Съ садикомъ можно найти двѣ комнатки. И въ театръ ей не далеко бѣгать. Вѣдь театръ въ саду, оттуда рукой подать.
Разомъ вернулось къ Марьѣ Трофимовнѣ знаніе Москвы; точно она вчера еще ходила по всѣмъ этимъ мѣстамъ. Самотека, а тамъ и Цвѣтной, гдѣ въ дѣтствѣ она бѣгала, и балаганы гдѣ стояли и пахло такъ резедой и гвоздикой. Тамъ и переулки, ея кровные переулки, и Срѣтенка, и Сухаревка -- все такъ и зароилось въ ея головѣ.