Должно быть какой-нибудь храмовой праздникъ случился: что-то ужъ много пьяненькихъ начало попадаться, когда она вошла на Грачевку. Одинъ даже попугалъ ее: она отъ такихъ отвыкла въ Петербургѣ, хоть и попадала въ самыя пьяныя мѣста, около Сѣнной. На немъ, кромѣ халата въ лохмотьяхъ, кажется, ничего и не было. Посоловѣлое, съ подтеками лицо, голова вся въ вихрахъ, голая, мохнатая грудь... Съ одной стороны троттуара на другую его такъ и качаетъ... Онъ ничего уже и не видитъ передъ собою...
-- Нагрузился, бѣдненькій!-- вырвалось у Марьи Трофимовны, когда они поровнялись.
Юморъ бралъ верхъ надъ испугомъ. Она подалась -- уступила ему дорогу. Растерзанный халатникъ поднялъ правую руку надъ ея головой и крикнулъ:
-- Тревога всѣмъ частямъ!.. Наяривай!..
-- Что орешь?.. Ошалѣлъ?..-- дала на него окрикъ баба-лавочница. Она стояла на порогѣ закусочной и ѣла сѣмечки.
Водкой, помоями, лукомъ и постнымъ масломъ несло изъ каждой подворотни и изъ захватанныхъ дверей полпивныхъ и кабаковъ. Изъ второго этажа краснаго, неотштукатуреннаго дома доносилось гудѣнье машины.
Но все-таки и Грачевка стала наряднѣе и почище прежняго. Марья Трофимовна бодрѣе смотрѣла вправо и влѣво. Все каменные дома, есть даже и въ четыре этажа, а прежде и двухъ-этажный-то каменный былъ на рѣдкость. Яркія вывѣски меблированныхъ комнатъ, парикмахерскихъ. Особенно даже много развелось куафферовъ, съ перечисленіемъ на вывѣскахъ, какіе у нихъ имѣются "бандо" и "шиньоны"... Отчего бы ихъ здѣсь такъ расплодилось?
"А переулки"?-- поправила себя Марья Трофимовна. "Немало требуется въ этихъ мѣстахъ нарядныхъ причесокъ... И вывѣска акушерки. Э, да вотъ и еще"... Она улыбнулась тому, что на одной изъ нихъ это званіе было написано на четырехъ языкахъ: даже "midwife". "И кому это на Грачевкѣ понадобится по-англійски отыскивать нашу сестру"?-- спросила она про себя -- и вплоть до перекрестка Нижняго и Верхняго Колосова переулковъ шла веселая. Москва ее молодила и даже память о томъ домикѣ, гдѣ все уже, поди, перемерло, какъ-то не щемила ей сердца.
Переулочекъ кончается тупикомъ. Черезъ "рѣшетку" домъ -- совсѣмъ не тотъ... даже и ошибиться было бы не трудно, принять одинъ переулокъ за другой. Тамъ, въ самой глубинѣ, гдѣ огороды начинаются и идутъ въ гору, къ Сухаревой -- на много десятинъ, тамъ и стоялъ буренькій домикъ въ пять оконъ съ подвальными комнатками во дворъ. Со двора торчала голубятня надъ сарайчикомъ.
Въ переулкѣ-тупикѣ не видать прохожихъ. Она оглянула его быстро-быстро во всѣхъ направленіяхъ... Исчезъ домикъ!.. Снесли? Крыша не та... Но вонъ тамъ, вправо, на самомъ днѣ тупика... это онъ!.. Только крыша другая. Теперь онъ изжелта-сѣрый, и крыша какъ-будто не та: пониже, не такъ торчитъ, какъ прежде.
Тихо пошла Марья Трофимовна по срединѣ мостовой. Противъ воротъ -- они были заперты -- она остановилась и прочла на доскѣ:
-- "Купца третьей гильдіи Сигова".
Въ чужихъ уже рукахъ, значитъ,-- никого не осталось. А все-таки надо узнать. Она отворила калитку. Въ окнахъ домика сторы были спущены, и все показывало, что хозяева спять. Лай раздался на дворѣ и звуки цѣпи. Это ея не испугало. Она переступила высокій порогъ калитки и пошла по доскамъ къ крылечку.
Цѣпная собака -- изъ овчарокъ -- запрыгала на цѣпи; но лаять скоро перестала. Канура напомнила ей любимицу ея "Зюку" дворнягу; только та бѣгала на волѣ и ни на кого никогда не лаяла...
Никто не показывался ни на заднемъ крыльцѣ, изъ кухни, ни на переднемъ. Дворъ обстроили заново. Два сарайчика влѣво, гдѣ входъ въ садъ. Рѣшетчатый заборъ окрашенъ въ яркую зеленую краску, и видно, что садъ держатъ въ порядкѣ: липы и одна береза -- ее сажали при ней -- теперь выше сарайчиковъ сажени на двѣ...
-- Кого вамъ?
Изъ подвальной комнаты -- ея комнатки!-- выглянуло женское лицо, желтое, морщинистое, волосы съ просѣдью...
Неужели это Анна Савельевна?.. "Сестрица" ея воспитателей, которую она звала "тетенькой" и боялась какъ холеры? Ее-то всего меньше разсчитывала она найти тутъ. Тогда она была молодая вдова, недурна собою, только злючка и гордая, жила отдѣльно; у нея водились деньги и все въ ней, черезъ свахъ, обращались офицеры и чиновники изъ палаты...
Да, полно, она ли?
Надо было откликнуться. Марья Трофимовна скорыми шажками подошла въ окну.
-- Извините... Мнѣ хотѣлось справиться: кто изъ Меморскихъ живетъ здѣсь... А вы не Анна Савельевна?
-- Я, я... а вы-то кто, позвольте узнать?
Вопросъ звучалъ недовѣрчиво.
-- Я Евсѣева... Машенька... помните, быть можетъ?
-- Машенька? Меморскихъ пріемышъ? Пелагеи Агаѳоновны внучатная племянница?
-- Да-съ,-- почти сконфуженно отвѣтила Марья Трофимовна.
-- Вамъ чего же?-- все такъ же, недовѣрчиво, и точно съ усмѣшечкой, спросили ее.
-- Да я... изъ Петербурга... хотѣла побывать на родныхъ мѣстахъ... узнать, нѣтъ ли кого въ живыхъ... Вы не позволите ли къ вамъ на минутку?
-- Ко мнѣ -- нельзя-съ,-- отозвалась "тетенька", и ея блѣдныя губы даже повело... Если вы желаете такъ поговорить... узнать... подождите. Я выйду на дворъ.
"Боится меня: ужъ не думаетъ ли, что ограблю"?-- спросила себя Евсѣева, и не обидѣлась. Она терпѣливо стала ждать. "Тетенька" не тотчасъ вышла. Когда она показалась въ дверяхъ задняго крыльца, Марья Трофимовна ее еще менѣе узнавала: и ростъ не тотъ, согнулась, и на бокъ держится. Голову она покрыла сѣрымъ платкомъ и щеку подвязала, и вся куталась въ старую мантилью, изъ порыжѣлой мохнатой матеріи: лѣтъ двадцать-пять -- тридцать, она была модной и называлась "урсъ".
Подходила въ ней Анна Савельевна сбоку, странной походкой. Только одинъ глазъ смотрѣлъ возбужденно и недовѣрчиво; а другой былъ на половину прикрытъ бѣлымъ платкомъ, которымъ она подвязала щеку.
-- Свѣжесть, свѣжесть,-- заговорила она,-- вотъ какъ только вечеромъ... тепла ужъ и нѣтъ.
И вся съежилась.
-- Какой еще погоды!-- замѣтила Евсѣева.
-- Солнце-то не грѣетъ... Или ужъ у меня сырость... въ подвалѣ живу... въ подвалѣ-съ... Такъ вы Машенька? Не узнала бы васъ, не взыщите, много годовъ... Не молоденькія мы съ вами... Я васъ къ себѣ не пустила... У меня сыро... да и посадить некуда... Собачья канура!..
И глазъ ея зло оглянулся на домъ.
-- Да и здѣсь хорошо. Нельзя ли въ садъ пройти?
-- Въ садъ? Поди запертъ... Запираютъ. Точно я воровать буду цвѣтки!. Купчишки!-- шепотомъ выговорила она:-- вотъ нажрались и дрыхнуть. Всѣхъ до одного человѣка перерѣзать могутъ -- объ этомъ и заботки нѣтъ. Я только одна и смотрю, чтобы кто не забрался. Собака тоже ожирѣла, не лаетъ, да они и отъ лая не продерутъ зенокъ-то своихъ...
Замка, однако, не было въ калиткѣ. Онѣ вошли въ садикъ. Пахло цвѣтомъ яблони и черемухи. Марья Трофимовна закрыла глаза и сладко вобрала въ себя этотъ духъ... Ея спутница тяготила ее; но надо было поговорить съ ней, если она сама это затѣяла, выслушать отъ нея исторію домика въ Тупикѣ...
Анна Савельевна говорила охотно, но съ желчными прищелкиваньями языкомъ. Меморскіе, воспитавшіе Марью Трофимовну, давно умерли, еще до ея переѣзда въ Петербургъ. Изъ ихъ дѣтей дочь умерла въ Сибири, за учителемъ, больше десяти лѣтъ назадъ; а два сына сгинули. Домишко проданъ былъ съ торговъ. Анна Савельевна и про себя разсказала: ее провели на какихъ-то денежныхъ дѣлахъ, и она еле спасла кое-какія крохи; думала купить домикъ Меморскихъ, да "купчишко" перебилъ, и она его долго-долго "срамила", пока онъ ее пустилъ въ жилицы, подешевле, какъ родственницу бывшихъ домовладѣльцевъ...
Подъ-конецъ своего разсказа она посмякла, но не прослезилась ни разу, и только косвенно замѣтила, что она -- "человѣкъ больной", еле живетъ на свои "гроши" и нельзя "на нее обижаться". Евсѣева слушала и понимала, что та боится, какъ бы она не стала проситься къ ней погостить. На этотъ счетъ она ее сейчасъ же успокоила, сдѣлала надъ собой усиліе, взяла свой обычный петербургскій тонъ, сказала, что пріѣхала по своимъ надобностямъ; а въ Петербургѣ практикуетъ уже десять лѣтъ. Это успокоило "тетеньку", и она начала жаловаться на свои болѣзни и просить совѣтовъ у даровой акушерки.
-- Всѣ, всѣ, милая, или перемерли, или сгинули... Вотъ тотъ юнкерокъ, что, помните, кажется, и за вами ухаживалъ...
Марья Трофимовна слегка покраснѣла.
-- Какъ, бишь, его фамилья была?.. Еще на Устрѣтенкѣ у него мать жила, туда къ Сухаревой...
-- Амосовъ,-- сказала Евсѣева, а краска все еще не сходила съ ея щекъ.
-- Ну вотъ, ну вотъ... Онъ въ офицеры вышелъ и сначала какъ загремѣлъ... и въ полковыхъ адъютантахъ никакъ былъ -- каску съ хвостомъ носилъ... Вѣдь онъ въ карабинерномъ, что ли...
-- Въ гренадерской дивизіи,-- подсказала Марья Трофимовна, чувствуя, какъ волненіе все еще не оставляетъ ея.
-- Въ гренадерскомъ, оно и есть -- ваша правда. Мать умерла... старушка-то, говорятъ, подъ-конецъ попивала, знаете; въ параличѣ ноги давно отнялись. Онъ домикъ спустилъ, и должно быть ужъ въ крови, отъ матери... закутилъ и совсѣмъ сгинулъ. Изъ полка выгнали за дебоширство... И неизвѣстно гдѣ... Кто-то говорилъ... на Хитровомъ рынкѣ... въ "золотой ротѣ"...
Анна Савельевна говорила это уже безъ желчной гримасы, а съ сокрушеніемъ: что, вотъ, все перемерло и прахомъ пошло, и ея очередь -- близко; только она этого не сказала прямо: смерти она боялась пуще всего. Марья Трофимовна поняла и это.
И вдругъ ей захотѣлось побыть одной въ садикѣ. Память о дѣвическихъ годахъ охватила ее сильнѣе послѣ того, что разсказала тетенька.
-- Вамъ не свѣжо ли?-- сказала она и поднялась со скамейки, гдѣ онѣ сидѣли подъ зеленымъ переплетомъ бесѣдки, еще не покрытымъ листьями ползучаго растенія.
-- Сырость здѣсь, сырость...-- согласилась вдова и начала кутаться.
-- Извините...
Онѣ вышли изъ садика.
-- Извините, что обезпокоила васъ,-- договорила Евсѣева и протянула ей руку.
-- Надолго въ Москву?-- спросила Анна Савельевна съ прежнимъ недовѣріемъ.
-- Не могу еще опредѣлить.
Глаза вдовы говорили: "Только ко мнѣ, матушка, не повадься шататься; я и не пущу"!
Она проводила Марью Трофимовну до передняго крыльца.
-- Позвольте мнѣ на минутку еще въ садикъ... сорвать, на память, вѣтку яблони. Небольшой будетъ изъянъ хозяевамъ.
Она выговаривала это въ смущеніи.
-- Мнѣ пожалуй... только ужъ я уйду: а то эти лабазники еще придерутся,-- скажутъ: я вожу чужихъ, деревья ломать.
Анна Савельевна спустилась внизъ, не подала еще разъ руки Евсѣевой и не обернулась отъ двери.
Почти украдкой вошла опять Евсѣева въ садикъ. Отъ калитки вела тѣсная аллейка, вся обставленная густыми кустами сирени. Площадка съ круглымъ столомъ и диваномъ смотрѣла еще голо. И въ клумбы цвѣтовъ еще не сажали. Но тутъ она и не оставалась; она пошла въ край, къ забору, гдѣ тянулись огороды. Тамъ нѣсколько фруктовыхъ деревьевъ стояли всѣ въ цвѣту. Одно -- груша -- раскинулось свѣтло-розовымъ шатромъ.
Подъ это дерево нагнулась Марья Трофимовна и, войдя, сѣла на скамью, а головой прислонилась къ стволу.
Шатеръ цвѣтовъ нѣжилъ ее и обволакивалъ тонкимъ благоуханіемъ. Это дерево было ей особенно памятно. Вотъ такъ же цвѣли яблони и грушевыя деревья. Стояла чудная весна, еще краше и благодатнѣе. Но подъ шатромъ цвѣтовъ укрывалась она тогда-не одна. Подъ нимъ былъ взятъ и отданъ первый поцѣлуй...
Марья Трофимовна закрыла глаза и долго вдыхала въ себя тонкій запахъ. И сами собою, еще безъ всякихъ горькихъ думъ и выводовъ, подступили слезы. Онѣ потекли по щекамъ тихо; а глаза все еще она держала закрытыми. Эти слезы прошли у нея скоро, и сердце какъ будто остановилось, ничего не ощущало, и голова оставалась слегка затуманенной. Но вотъ она раскрыла глаза и оглянулась, повернула ихъ въ ту сторону, гдѣ поверхъ глухого забора были видны огороды, зады домовъ и грифельнаго цвѣта столпъ Сухаревой башни съ острой зеленой шапкой.
Разомъ нахлынули мысли. Никогда, въ Петербургѣ, въ самыя трудныя минуты ничего такого не приходило ей въ голову.
Вся ея жизнь -- а ей пошелъ уже тридцать-девятый -- встала и представилась ей одной сплошной "глупостью", и глупостью жестокой, съ издѣвательствомъ надъ всѣми ея самыми законными побужденіями. Хоть одно ея чувство -- дало ли оно ей не то что одну великую радость, а что-нибудь, похожее на отраду? Здѣсь, вотъ, въ этомъ Тупикѣ, у ея воспитателей -- дѣвочкой, на какую жизнь ее обрекали? Зачѣмъ не дали ей сгинуть замарашкой, въ кори или крупѣ, гдѣ-нибудь въ трущобѣ, куда она попала, оставшись круглой сиротой? Держали, все-таки, барышней "приказнаго званія", и правила у нея рано сложились, любящая она вышла, а не злая, не порочная... А могла бы...
Мальчики только и дѣла дѣлали, что дразнили ее, били, ябедничали матери, ругали ее словомъ "пріемышъ". Вотъ тутъ, подъ этимъ самымъ грушевымъ деревомъ, забилось ея дѣвичье сердце. И тѣ же мальчики -- уже тогда большіе были балбесы -- подглядѣли, начали свое озорство, разсказывали разныя отвратительныя гадости про того, кто ее поцѣловалъ въ первый разъ; проходу ей не давали... Благодѣтельница-тетка чуть не выгнала, потому что не съумѣла притянуть будущаго офицера и женить на себѣ. Какую-нибудь недѣлю только любила она... во всю-то свою жизнь. И откуда взялась у нея охота учиться? Пятнадцать почти лѣтъ перебивалась она потомъ,-- и хотя бы ждала чего впереди, а то вѣдь знала, что не выйти ей изъ своей честной нищеты, не вкусить ей того, что другимъ дается даромъ. Чего! Взяла себѣ дочь, начала играть въ материнскія чувства. Старая дѣва... и туда-же ударилась въ любовь къ пріемышу-дѣвчонкѣ!.. Безуміе, насмѣшка надъ самой собой!
Слово "Провидѣніе" мелькнуло въ головѣ Марьи Трофимовны. "Какое? Гдѣ? Въ чемъ"?..
И ужъ не за себя только было ей горько и обидно, а за всѣхъ. Она, акушерка, помогала рожденію столькихъ ребятъ... Зачѣмъ?.. Разводила только нищихъ, преступниковъ, проститутокъ, идіотовъ. А съ какой вѣрой въ свое дѣло, съ какой внутренней гордостью шла она, каждый разъ, на зовъ. Вѣдь отлично она знала, что ребенка отправятъ въ воспитательный,-- и это еще хорошо, а то карабкаться ему въ грязи, вони, смрадѣ, грубости, пьянствѣ, въ безпрестанныхъ болѣзняхъ. Гдѣ у нея былъ здравый смыслъ? И этимъ ремесломъ надо питаться! Отъ его крохъ воспитала она свою дѣвочку. Вся она ушла въ нее, постыдно любитъ эту Марусю -- и не можетъ отвлечь ее ни отъ какого зла и позора. А осталась бы она честной -- развѣ не все равно? Вышла бы замужъ за студента -- нынѣ это легче всего -- дѣти, болѣзни и та же нищета, да еще нестерпимѣе отъ ученья, отъ умственнаго голода. Всего хочется отвѣдать, и яснѣе видишь, какъ кулакъ да рубль вездѣ въ почетѣ, какъ правда затоптана удачей; а на душевную доблесть плюетъ всякій, кто урветъ себѣ кусокъ пирога. Да и сытые-то не меньше голодныхъ маются... Еще хуже!.. Вотъ она прилетѣла въ Москву, страдаетъ, волнуется, холодѣетъ и замираетъ... И все это изъ-за чего?.. Изъ-за одной блажи, изъ одного мечтанья: представила себѣ, что безъ Маруси жить не можетъ; а вѣдь и съ Марусей, и безъ Маруси, и ей самой, и всѣмъ, всѣмъ одинаково гадко, всѣхъ жизнь подсидитъ и накроетъ! Злую издѣвку надъ всѣми посылаетъ судьба; да и нѣтъ никакой судьбы; а есть что-то, что приказываетъ жить, карабкаться, ждать, плакать, смѣяться, прыгать точно куклы на проволокахъ, "Петрушка Уксусовъ" -- огромная, безграничная, кукольная комедія...
Руки Марьи Трофимовны опустились въ зеленѣющій дернъ, головой она поникла на грудь и такъ оставалась съ четверть часа... Глаза ни на что не глядѣли и были полу сомкнуты. Добрый и веселый ротъ раскрылся да такъ и не мѣнялъ выраженія внутренней боли.
Она поднялась, вся отряхнулась, поправила на головѣ шляпку и выскочила на дорожку изъ-подъ низкихъ вѣтвей грушеваго дерева.
"Что это я"?-- чуть не вслухъ вскрикнула она испуганно.
Рука ея потянулась къ вѣткѣ съ нѣсколькими цвѣтами. Она сломила ее, поднесла въ лицу, понюхала и долгимъ окружнымъ взглядомъ оглядѣла еще разъ садикъ. Скоро-скоро пошла она... Она уходила отъ этихъ нежданныхъ и страшныхъ мыслей, никогда не забиравшихся къ ней въ душу... Не за тѣмъ вернулась она въ садикъ.
-- Мамзель, что вы это озорничаете?-- остановилъ ее голосъ сзади.
Она обернулась. У сарайчика стоялъ, должно быть, хозяинъ: въ розовой рубахѣ на-выпускъ и короткомъ архалукѣ; круглая его голова курчавилась сѣдыми кудрями; животъ сильно подался впередъ.
Точно въ дѣтствѣ, когда ловили съ малиной или яблоками, испугалась Марья Трофимовна и даже выронила изъ рукъ вѣтку.
-- Въ чужомъ саду -- это не порядокъ,-- уже помягче сказалъ купецъ Сиговъ и, чтобы ее разглядѣть, прикрылъ глаза ладонью.-- Да вы не туточная?
-- Простите,-- промолвила Евсѣева и подняла вѣтку: она ей была, въ эту минуту, особенно дорога.
Пріободрившись, она подошла въ хозяину поближе и сказала однимъ духомъ:
-- Я здѣсь воспиталась... У Меморскихъ... Навѣстить пріѣхала... Прошла въ садикъ... За вѣтку вы ужъ не взыщите...
-- Не суть важно; только попали съ улицы какъ же?..
Онъ оглянулся сердито на овчарку; и та начала лаять и прыгать на цѣпи.
Въ форточкѣ подвальнаго жилья показалось лицо "тетеньки". Она и вида не подала, что знаетъ Евсѣеву.
Только на Цвѣтномъ бульварѣ очнулась Марья Трофимовна и почти упала на скамейку: такъ у нея ослабѣли ноги... Она отгоняла отъ себя то, что налетѣло на нее въ садикѣ купца Сигова.
Затѣмъ ли она пріѣхала въ Москву?
-- Батюшки!-- вслухъ испугалась она.-- Вѣдь никакъ уже седьмой часъ?..
Усачъ, у кассы, говорилъ ей, что надо пораньше, до пріѣзда публики. Онъ именно назначилъ: "часу въ седьмомъ, когда вся команда собирается".
Еще разъ оправила себя Марья Трофимовна и пошла внизъ, къ Самотекѣ. Она и забыла чего-нибудь перекусить. Съ утра такъ ѣздила и ходила она -- цѣлыхъ шесть часовъ -- и голодъ не далъ знать ей о себѣ и теперь еслибъ ее кто-нибудь спросилъ:
-- Ѣли вы сегодня?
Она затруднилась бы отвѣтить.
Засвѣжѣло, но солнце еще не сбиралось садиться. Пыли стало меньше. По Цвѣтному гуляло много народу; но она ни на что уже не оглядывалась и спѣшила къ Самотекѣ. Не хотѣла и не могла она перебирать вопроса: "найдется Маруся, или нѣтъ"? Ей довольно было и того, что ожиданіе, тревога, возбужденность страха такъ еще наполняютъ ее. О себѣ, о своей долѣ, она не могла уже подумать...
Пѣшкомъ конецъ показался ей долгимъ. Но, вотъ, сейчасъ и переулокъ. Она миновала бани, гдѣ стоятъ извозчики. Поднимется -- и она тамъ!..