Въ комнатѣ тускловато горѣли свѣчи въ жирандоляхъ. Самоваръ пересталъ гудѣть. Молодая женщина прошлась нѣсколько разъ взадъ и впередъ, потомъ больше упала, чѣмъ сѣла, на диванъ. На лицѣ ея была и досада на себя, и раздраженіе на этого человѣка. А человѣкъ этотъ -- ея мужъ и она по доброй волѣ шла за него, стояла съ нимъ подъ вѣнцомъ три дня тому назадъ.
Какъ это все и глупо, и пошло -- то, что случилось сейчасъ. Формально онъ былъ правъ. Она начала къ нему придираться, говорила съ нимъ такимъ тономъ, какимъ конечно не говорятъ на третій день супружества, да еще во время любовнаго путешествія супруговъ на иностранный манеръ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ ей сдѣлалось какъ бы и пріятно, но только на одинъ мигъ. Она точно почувствовала возможность освободиться...
-- Софьюшка!-- окликнулъ ее жирный и вздрагивающій голосъ няни съ порога спальни,-- почивать бы тебѣ.
Карцева опустила голову и оперлась ею на ладонь правой руки.
-- Няня, поди-ка сюда.
-- Что, Софьюшка?-- спросила Марья и, подойдя къ молодой женщинѣ, опустила сй правую руку на спину.
Карцева встала, обняла ее и потомъ опять опустилась вмѣстѣ съ нею на диванъ.
-- Ахъ, няня, няня!-- вырвалось у нея.
Трудно было ей еще говорить даже и Марьѣ.
-- Что, неладно, вижу?
-- Дрянь!-- крупнымъ шепотомъ выговорила Карцева и тотчасъ подняла голову. Ея темно-малиновыя губы раскрылись и въ глазахъ промелькнулъ блескъ.
-- Муженекъ-то?-- тихимъ шепотомъ спросила Марья и нагнулась къ ней своимъ добрымъ лицомъ.
-- Да, дрянь, да еще какая!
Тутъ только заслышались у ней въ голосѣ слезы. Она отвернула голову. Къ этомъ движеніи было что-то милое и дѣтское, несмотря на ея крупные размѣры.
-- Я назадъ поѣду.
-- Куда назадъ?-- почти съ ужасомъ переспросила Марья.
-- Къ отцу.
-- Что ты Соничка!...
-- Да, да, завтра поѣду. Спи здѣсь на диванѣ и запрись.
И тутъ она совершенно уже по-дѣтски поникла ей головой на плечо.
Протянулось молчаніе. Слезъ не было слышно. Потомъ сталъ раздаваться тихій голосъ няньки.
-- Вотъ, Софьюшка,-- приговаривала она, точно будто сидя въ сумеркахъ въ дѣвичьей,-- все ты по-своему дѣлала, анъ и поймалась. Гдѣ у тебя глаза-то были? И я, даромъ что на мѣдныя деньги учена, говорила тебѣ; не такого нужно человѣка. Эдакій ты огонь! И съ дѣтства привыкла ты хозяйкой быть. Чего ужь грѣха таить, папенька-то весь свой вѣкъ прыгалъ, прыгалъ предъ тобой... И ума не приложу, зачѣмъ ты этого бѣлобрысаго выбрала. Захотѣлось генеральшей быть, что-ли, тамъ въ Петербургѣ? Или на деньги позарилась? Ты -- богатая, а у него врядъ ли кромѣ жалованья много; я сейчасъ вижу, что онъ изъ такихъ. Да вѣдь какая сласть, хоть онъ и въ министры попадетъ?
Карцева молчала. Все это -- правда, правда до смѣшнаго. И вотъ ея простая, немудрая Марья Захаровна подводитъ ей итоги. Такъ сдѣлалось ей горько и больно, почти физически больно, точно кто кольнулъ ее между ребрами.
-- Да, да, няня,-- глухо вскрикнула она и вскинула руки су сжатыми кулаками.-- Дура я, дура!... И что это дѣлается иногда? Была дѣвчонкой, потомъ старше, девятнадцати, двадцати лѣтъ, смѣялась надъ замужствомъ. Зачѣмъ, говорила я, пойду? Любить и такъ можно...
-- Что ты, Соничка!-- остановила нянька.
-- Да ничего! Такъ вотъ и говорила, ты сама помнишь. А тутъ какая-то вялость на меня напала, все равно точно чего испугалась...
-- Двадцать шестой годокъ пошелъ, Софьюшка...
-- Да развѣ я старуха?-- спросила Карцева и брови ея поднялись верхними концами.
-- Старуха не старуха,-- на видъ-то, пожалуй, и двадцати двухъ не дадутъ,-- а такъ женскимъ дѣломъ что-то совѣстно становится...
Карцева встала и начала ходить по комнатѣ. Никогда еще не говорила она, даже съ этой Марьей Захаровной, такъ просто и тепло. Жалѣла она свою няньку, но держала себя балованной и часто высокомѣрной барышней.
-- Да,-- выговорила она,-- не любила я никогда. Много, много разныхъ мужчинъ прыгали и въ деревнѣ, и заграницей...
-- Чего еще!-- вырвалось у Марьи.-- Тамъ на морѣ-то пучеглазый итальянецъ... Не больно онъ былъ мнѣ по нутру. Думала, ты за него собираешься. Увезъ бы, и все бы лучше. Тотъ какъ слѣдуетъ былъ: и глаза, и волосы, и ростъ, и пѣлъ какъ сладко... И богатъ былъ: сколько однѣхъ лошадей... Правилъ самъ. Точно картинка! И годами... много что года на три тебя старше. Не судьба!
Послѣднихъ словъ Марьи Карцева какъ будто не слыхала. Она повернулась быстро на коблукѣ и совсѣмъ другимъ голосомъ приказала:
-- Открой сундукъ, вынь мнѣ черное платье! Я тоже поѣду въ маскарадъ.
Марья Захаровна не на шутку испугалась.
-- Что это ты, Софьюшка! Какже это? Третьяго дня свадьба была; всю дорогу вы какъ-то ежились, а теперь одинъ другому на зло...
"Я не буду его женой. Завтра я уѣду,-- рѣшила про себя молодая женщина.-- Я хочу ему показать, что онъ для меня не существуетъ. Я не только не желаю ни въ чемъ уступать ему, но ни на каплю не уважаю его".
Нянька подошла къ ней близко, подставила свое доброе полное лицо и шутливо проговорила:
-- Полно, кипятокъ! Вѣдь самой завтра стыдно будетъ.
-- Ты не станешь открывать сундукъ? Не нужно. Пей чай. Я сама одѣнусь,-- мнѣ одно платье накинуть, маску тамъ напрокатъ достану. Пей тутъ чай и спроси у корридорнаго, куда ѣхать.
Она поцѣловала Марью.
-- Голубушка няня, ты-то меня не разстроивай еще больше! Такъ надо сдѣлать, и я сдѣлаю.
Карцева убѣжала въ спальню. Марья Захаровна знала, что противорѣчить ей нельзя. Она допросила номернаго, гдѣ маскарадъ, можно ли нанять карету, и когда ея Софьюшка вошла въ гостиную въ черномъ платьѣ съ кружевною отдѣлкой, она спросила ее вполголоса:
-- Софьюшка, ты нѣшто въ серьезъ это?
-- Видишь, няня,-- отвѣтила Карцева, поцѣловала ее и спросила еще разъ, уѣхалъ ли мужъ.
Оказалось, что онъ уже съ полчаса какъ уѣхалъ.
Няня укутала свою барышню и сѣла пить чай. Карцева приказала ей приготовить чего-нибудь поужинать.