Первое действие оперы кончилось. Проскурина пришла рано, когда зала, очень холодная, с пониженным светом электрических лампочек, стояла еще пустой. И к увертюре публики набралось не особенно много. Она ожидала совсем не того. На верхах виднелось несколько молодых женских голов; и в местах за креслами сидело десятка два дам, старых или молодых -- она не могла рассмотреть.
Ее кресло было в пятом ряду и стоило дорого. Когда она в него села и оглянулась с тревогой по сторонам -- ее уколола мысль:
"А ведь так не посылают билетов, от неизвестного, порядочным девушкам".
Ей случалось бывать приглашенной в ложу, по даровых кресел она от мужчин еще не принимала. Если б Двоеполев очутился рядом с нею -- ей это было бы крайне неприятно.
Она не смотрела больше по сторонам, на ложи и кресла. В этот театр она попала в первый раз. Веселого возбуждения что-то не являлось. Рядом, справа и слева, места оставались пустыми.
"Неужели он не придет, -- спрашивала она себя. -- Что это: деликатность или невнимание?"
Но мысли ее получили вдруг другой оборот.
"Что ж тут такого особенного? -- думала она под звуки увертюры, -- Принять билет от знакомого? С какой стати делаю я из себя какую-то недотрогу-царевну? Да из моих товарок по службе ни одна не откажется. Где же тут соблюдать светскую чопорность, когда нам и на место в раек трудно сэкономить из наших тридцати пяти рублей!.. Одна глупая гордость и чванство".
Игривая, мечущая искрами южной веселости, прогремела увертюра. Проскурина повеселела и от нее, и от своих, более светлых, мыслей. Она захлопала вместе с другими и улыбнулась итальянцу-капельмейстеру, когда он привстал с своего высокого кресла, обернулся и раскланивался... Ей очень нравилась его сытая фигурка, взгляд лукавых глаз сквозь pince-nez и очертания его маленькой головы с круглой лысиной на самой маковке.
Но за ходом первого действия она следила рассеянно и то и дело сдерживала желание повернуть голову к проходу между креслами... Садились и в ее ряду, но Двоеполев не показывался. Она нашла, что братья-певцы -- им сильно аплодировали и с верхов и снизу -- не стоили такого приема. Тенор показался ей женоподобным и манерным; баритон понравился как актер, но "интересного" она в нем ничего не нашла. Лица их обоих заставляли ее думать о лице драгуна. Она находила его гораздо "значительнее". В нем было что- то действующее на нее сильнее, чем их овальные лица, даже и не итальянского типа: она не знала, что братья родом португальцы.
Смолкли вызовы: из залы потянулась публика в буфет и фойе. Она знала, что фойе в первом ярусе. Ей хотелось пройти туда. Что-то ее тянуло, нечто большее, чем простое любопытство.
У входа в залу фойе, справа, ее окликнули.
-- Здравствуйте, Надежда Львовна!
Это был драгун. Он отвесил ей низкий поклон. Глаза его улыбались. Протягивая ей руку, он еще раз нагнул голову и чуть слышно проговорил:
-- Как это удачно!
Его фраза должна была значить: "какая удачная для меня встреча!"
"Неужели кто-нибудь другой прислал мне билет?" -- спросила себя Проскурина.
Глаза Двоеполева продолжали улыбаться с особенным выражением.
"Хитрит!" -- подумала она, и не знала, приятна ей или нет эта хитрость.
Он играл свою роль превосходно.
-- Вы в креслах? -- громко и уверенно спросила она его, когда они стали ходить по фойе.
-- Я зашел в ложу к знакомым.
Даже и усмешка глаз исчезла.
Он держался тона доброго знакомого; голос его звучал просто и непринужденно.
"Если он прислал, это очень, очень мило", -- решила она, после первого оборота по зале.
-- A вы в креслах? Я видел, -- сказал Двоеполев и в первый раз заглянул ей в лицо. -- Кажется, там пустое место сбоку?
-- Целых два, -- ответила она все так же бойко и уверенно.
-- Вы позволите?
Эту хитрость сочла она уже чересчур тонкой. Наклонив голову, она выговорила однако:
-- Пожалуйста! Мне одной скучно.
И тотчас они перешли к опере, к братьям, к тем "пассиям", которые тенор вызывал в некоторых московских барынях и девицах, особенно в купеческом обществе.
-- Я думала, что они дают полные сборы, -- заметила Проскурина.
-- В этом году с ними не так ходко, -- сострил Двоеполев.
Он соглашался с тем, что она говорила про их наружность, особенно про тенора.
-- Я вперед знал, -- тихо и вкрадчиво сказал он, -- что вы найдете его именно таким...
Они стояли в одной из арок, ведущих к чайному буфету. Проскуриной ужасно захотелось чаю, но она не сказала ему: "сядемте", чтобы не заставлять его платить, и он не предложил ей присесть -- что ей опять-таки очень понравилось.
Вниз они сошли после звонка. Офицер поздоровался с двумя статскими и мимоходом сказал одному военному с лацканами на воротнике того же цвета:
-- Я в креслах останусь.
Она шла впереди, и ей не было неловко. Все выходило совершенно прилично, не имело вовсе вида любовной интрижки драгуна с телеграфисткой.
Сел он рядом с нею очень просто, как будто это вышло случайно, и во время действия не разговаривал; тоже раза два обернулся к ней в пол-лица и спросил:
-- Не угодно ли бинокль?
Опера все меньше и меньше захватывала ее. Но под музыку ей приятно думалось... Она чувствовала себя молодой дамой, только что вышедшей замуж. Вот рядом с нею сидит ее муж, офицер, хорошей фамилии, красивый и воспитанный; у него небольшое состояние, и он на виду у начальства. Они держат экипаж; бывают часто в театрах и всегда в креслах. Ей известно, что в том "кругу", где его считали хорошей партией, немало злословят, удивляются, что он женился на простой телеграфистке. Но она этим не смущается. Между нею и девицами Старковыми нет никакой разницы. И она барышня, и у нее бывали гувернантки, и она может вести с грехом пополам французский разговор. Она знает также, что мужчины -- за нее, нисколько не удивляются тому, что Двоеполев влюбился в такую красивую и видную особу... Многие уже начинают ухаживать за нею. У них есть дни; полковые дамы полюбили ее, кроме одной эскадронной командирши. Та не может помириться с тем, что Двоеполев женился по любви. Может быть, между ними и было что-нибудь... У всякого романы водятся до женитьбы.
"А реверс?" -- вдруг спросила она себя почти с испугом и покраснела.
Она знала, что "реверс", это -- сумма денег, которую надо внести в полковую кассу в случае женитьбы. Ведь она бесприданница. Какой же реверс могла она принести с собою жениху!..
"Он сам внес", -- успокоила она себя и продолжала мечтать под музыку "Севильского цирюльника".
Двоеполев смотрел в бинокль на хорошенькую Розину. Это ее не смущает. Она верит в его любовь. Зачем же бы он и женился на ней?.. Пускай смотрит. Ведь на то и существуют актрисы, певицы и танцовщицы... Вот они поедут домой. Дорогой, он заботливо спросит ее:
-- Надя, хорошо ли ты укуталась?
На ней -- дорогая ротонда из тибетских баранов и оренбургский пуховый платок. Муж нагнулся к ней, поправил платок и тихо прикоснулся горячими губами к ее щеке.
-- Не хочешь ли поужинать к Тестову? Свежей икры?
-- Нет, лучше домой.
Свой рысак мчит их по Театральной площади; снежинки залетают ей под платок, и ощущение быстрого поцелуя продолжается...
Проскурина очнулась при взрыве рукоплесканий и вызовов. Но рядом сидел красивый офицер и спрашивал ее:
-- Поднимемся в фойе?
Фраза была такая же, какую он мог сказать, если бы она была его женой.
-- Мне хочется чаю, -- сказала она и не удивилась крайней простоте своего тона. Так будет она говорить и тогда.
И это "тогда" вдруг представилось ей близким и возможным.
Разве не к тому шло дело? Он ухаживает -- это ясно. Он обращается с нею так почтительно, как только можно желать, если быть даже богатой невестой из дворянского круга. Остальное зависит от нее. Как она поведет дело, так и будет.
"Дело"! Она не хочет смотреть на это, как на дело. Двоеполев ей нравится. Он, кажется, не блестящего ума, но не глуп, с большим тактом, прекрасного тона и выказывает к ней положительный "интерес".
Она думала словами, и слово "интерес" ей также не понравилось. Оно отзывалось юзисткой Копчиковой. Надо просто отдаваться течению, не отталкивать его, не кокетничать с ним, а сближаться постепенно, не забывая девичьего "себе на уме", испытывать его, помнить, что если она позволит ему что-нибудь лишнее на первых же порах, -- девица порядочного круга исчезнет и останется заурядная телеграфистка и офицер, имеющий на нее нехорошие виды.
В фойе они сели к столу около прилавка. Она стала пить чай с большим аппетитом.
-- Вас не беспокоит? -- спросил он, вынимая серебряную папиросницу.
-- Пожалуйста!
Он даже не прибавил: "Вам не угодно?" Стало быть, считает ее слишком хорошо воспитанной, чтобы курить, хотя у Старковых все гостьи курят: дамы открыто, барышни тайно, даже затягиваются.
Ни разу не пришел ей вопрос, пока они сидели в буфете, как посмотрит на нее, пьющую чай с драгуном, кто-нибудь из знакомых. Она испытывала необыкновенное спокойствие и уверенность в том, что тут ничего не было "дурного".
Когда Двоеполев позвал человека расплатиться, у нее мелькнула было мысль сказать: "Я плачу за себя", но она тотчас же поправила себя: "Это мещанство, в обществе ни дамы, ни девицы не платят за себя, да еще за такие пустяки, как чашка чаю с сухарем".
И она встала, тихо-веселая, уверенная в себе. Фойе опустело. Из залы уже доносились звуки оркестра.
Вниз сошли они под руку.