"Он, он!" — вскричал Заплатин мысленно, остановился и еще раз поглядел вперед.
— Наверно! — выговорил он вслух и прямо подошел к молодому мужчине, который, идя ему навстречу, держался левее, около боковой аллейки.
— Кантаков, — здравствуйте! Иль не узнали?
— А ведь и то не сразу! Заплатин!
— Он самый.
Они поцеловались.
Тот, кого Заплатин окликнул Кантаковым, был почти такого же роста и такой же худощавый, но старше, лицо загорелое, со светло-русой бородой. Одет точно по-дорожному: большие сапоги и куртка из толстого сероватого драпа; на голове мягкая, поярковая, помятая шляпчонка.
Лицо его скрашивали карие глаза, слегка прищуренные.
Он немного гнулся, руки его часто приходили в движение, и бровями он поводил, как только оживлялся в разговоре, голос его чуть-чуть вздрагивал, теноровый, приятный, с легкой картавостью.
— Опять в Москве… и в форме? — спросил он Заплатина, все еще держа его за руку.
— Как видите!
Они были приятельски знакомы перед «удалением» Заплатина, но не на «ты». Кантаков уже два года, как кончил курс.
Он долго считался «вожаком» между юристами, стал славиться красноречием на сходках и тотчас же пошел по адвокатуре. Его имя уже попадалось Заплатину в газетных отчетах.
— Значит… допущены до окончания курса?
— Допущен.
— Небось рады?
— Не скрываю, Кантаков! Очень стосковался по Москве… И вот какая мне удача — сейчас же повстречал вас. Не хотите ли присесть… хоть на минуточку… Вам не большая спешка?
— Присядем, присядем… выкурю одну папироску. Вы, собственно, куда пробирались, Заплатин?
— Закусить… в наш Капернаум.
— В какой? В "Интернациональный"?
— Пожалуй, хоть и туда.
Кантаков вытянул часы из-под своей куртки и посмотрел.
— У меня есть еще малая толика времени. Мне и самому что-то подвело живот… раньше положенного срока. Посидим маленько и туда!.. Там еще потолкуем.
— Вы не на охоту ли собрались? — спросил Заплатин, оглянув костюм Кантакова.
— Ха, ха! Вы думаете, это у меня охотничья сбруя?
Приятель спешно закурил папиросу.
— Нет, это дорожная моя форма. Я ведь сегодня утром… ввалился в Москву… оттуда! — Он указал рукой вправо. — И вчера еще трусил на перекладных. Там не такая погода, как здесь. Везде грязь — непролазная.
— Защищать ездили?
— Это еще впереди. А для знакомства с клиентами.
— Мужички?
— Фабричные.
— Вы… никак, недавно защищали?.. Я читал.
— Как же! Про меня толкуют, видите ли, что я в Гамбетты лезу… ха, ха!.. Специальность себе сделал из фабричных беспорядков.
— Правда это?
— Правда-то правда; но с моей стороны тут умысла, спервоначала, никакого не было.
Кантаков сильно затянулся и выпустил длинную струю дыма.
У его собеседника было особенное настроение. Что-то опять приятно щекотало в груди от этой встречи с таким даровитым и сильным малым, как этот Сергей Кантаков. Что-то было в его тоне, голосе, минах и движениях подмывательное и бодрящее.
— Лихая беда — начало, Заплатин. Попали на зарубку — и пошло! Первая моя защита в этом вкусе подвернулась случайно. Уступил мне ее мой принципал, у которого я в помощниках.
— Тоже стачка?
— Как же… Пустяшное, в сущности, дело.
— На какой фабрике?
— На прядильной мануфактуре — как водится. Наш Манчестер… Их степенства — разумеется, испужались. Сейчас в губернию… команду! Все — честь честью! Буйства никакого. Ни погрома, ни хищения… а только оказательства, и довольно толковое, — значит, с уговором, а главное — скопом!
— Удалось обелить?
— Не всех, но почти что всех. Наказание — больше для прилики… С этого и началось. А потом — зима такая выдалась. Несколько было «волнений», выражаясь газетным жаргоном, — и все в одном районе.
— Вы и втянулись? Еще бы! Дело живое!
— Палат каменных на таких процессах не построишь. А теперь уж и тянет. Жалко народ. Да и совсем новый для меня мир открывается. Есть, я вам скажу, курьезные типы. И умственность у некоторых замечательная, особенно у молодых, которым не больше тридцати лет. Это совсем другая полоса пошла.
— Четвертое сословие! — вставил Заплатин.
Кантаков прищурился на него и повел своим подвижным, нервным ртом…
— Вы, дружище, зашибаетесь? — шутливо спросил он.
— Чем, Сергей Павлович?
— Да насчет этого самого экономического материализма?
Заплатин поглядел в сторону — на проходивших мимо, вверх и вниз, по главной аллее бульвара.
— Ха, ха! — тихо рассмеялся Кантаков. — Опаску имеете? Должно быть, там вас доезжали соглядатаи?.. На родном-то пепелище?
Щеки Заплатина быстро порозовели. Ему стало немного обидно — точно он, и в самом деле, трусом стал. А он не сразу ответил, потому что и сам еще не вполне разобрался в этом течении.
Но Кантаков не такой парень, чтобы пожелал его обидеть или на смех поднять.
— Соглядатаи, вы говорите, Сергей Павлович?.. Нет, настоящего надзора не было. Так, больше для проформы. Но обыватели — лютые. Какая-то хлесткая корреспонденция явилась в одном московском листке с обнажением разных провинностей и шалушек. Поднялся гвалт на весь уезд… Корреспонденция без подписи. Кто сочинял? Известно кто — штрафной студент. И начался всеобщий дозор… Даже до курьезов доходило!
Мне-то с пола-горя; а матушке было довольно-таки неприятно.
— У вас ведь отец умер?
— Давно уж.
Заплатин ближе подсел к Кантакову.
— Вы меня вашим вопросом не то что озадачили… Теперь он — самая обыкновенная вещь. Только об этом надо бы пообширнее потолковать. Вы здесь все время были и столько народу знаете всякого. Наверно, и с нашей братией прежних связей не разрывали.
— Дела анафемски много. Редко с кем видишься.
— Все-таки… Желалось бы иметь вашу оценку того, что сталось с тех пор, как нас расселили по весям Российской империи. Вы покурили. Не айда ли в
"Интернациональный"?
Тут только собеседник студента заметил, что он не курит.
— Вы разве по толстовскому согласию? — спросил он, указывая на окурок папиросы, который тотчас же и бросил на землю.
— Нет, этим не зашибаюсь. А никогда не был курильщиком, как следует; и вот уже больше двух лет и совсем бросил.
— Добродетельно!
Они разом снялись со своих мест и пересекли аллею.
Они сидели за столиком, друг против друга. Оба заказали по одной порции какой-то кавказской еды и бутылку пива.
Непокрытыми — головы их были выразительнее: у Заплатина густые и волнистые волосы заходили на лоб; Кантаков остригся под гребенку, и очертания очень круглого черепа выступали отчетливее, с впадинами на висках.
Он опять уже курил, положив оба локтя на стол, и его речь текла быстро, слова как бы догоняли мысль, и мимика лица беспрестанно менялась.
— Досадного много во всем этом, — говорил он довольно громко, — больше моды, чем настоящего убеждения. Знаете, дружище, это все равно, как лет сорок назад, когда стали на Дарвина молиться. Нас с вами тогда еще на свете не было. Но умные старички рассказывают, которых нельзя заподозрить в обскурантстве… И тогда юнцы до бесчувствия повторяли: "человек — червяк".
— Ха, ха! Даже и не обезьяна?
— Нет, такая уж была формула: "человек — червяк"! И никаких других разговоров. Так и теперь. Я не говорю про всех. Не похаю и того, что стали в самую суть вдумываться, доходить до корня в социальных вопросах, не повторяют прежних слащавых фраз…
— Насчет чего? — остановил Заплатин, жадно слушавший. -
Насчет народа и деревни?
— Перепустили и тут меру. Вы ведь небось читаете? Там, в Питере, произошло некоторое если и не примирение вплотную, то признание того, что и семидесятников нельзя было так травить.
— Я это всегда говорил, Сергей Павлович! И сколько окриков на меня было! Раз чуть не выгнали из одного синедриона. Честное слово!
— Верю. Теперь полегче. И я той веры, что соглашение состоится не сегодня, так завтра. Главное дело: знания нет жизненного, из первых рук. Я кое-кому из самых заядлых говорю при случае: поездили бы вы хоть с мое, потолкались промежду рабочего люда — вы бы и поняли, что на Руси нельзя еще целиком прикладывать аглицкий аршин. Нет еще его, настоящего фабричного пролетариата. Деревня от фабрики уже сильно зависит — это верно; и она ею питается, но и фабрика без деревни не может работать. Это не идиллия: добиться того, чтобы окрестные крестьяне не разрывали со своим домом, а несли в него все, что останется от конторской дачки.
— Так, так! — поддакивал Заплатин.
Все это было ему сильно по душе.
— Книжки какие хочешь читай — в теории все хорошо.
Но оттого, что ты считаешь себя носителем безусловной экономической истины — еще не резон без разуму смущать народ!
Кантаков не договорил; но собеседник его понял тотчас же, на что он намекает.
— Завелись и промежду фабричного люда свои Лассали… из настоящих ткачей и прядильщиков. Только — поверьте мне, дружище, — они сами по себе ничего не могут добиться, если вся масса не проникнется тем, что надо отстоять свои права. И даже без всяких запевал и зачинщиков толпа в тысячу человек действует стойко, умно, с большим достоинством и тактом. Краснобайством нынче нигде не удивишь. Я уже таких знаю ребят… что твой Гамбетта! Говорит, точно бисер нижет. И тон какой, подъем духа, жест!
— Что вы?! — вырвалось у Заплатила.
— Можете мне верить.
Кантаков сделал передышку и отхлебнул пива.
Много вопросов было у его собеседника "на очереди".
Он сам не хотел разбрасываться, но одно его слишком интересовало, и он воспользовался паузой.
— А вообще-то, Сергей Павлович, мало утешительного в нашей "alma mater", и сверху, и снизу?
— Ну уж, друг милый, времена, сами знаете, какие! О том, как читалось и что читалось десять и больше лет назад, — и я-то с товарищами знаем только по преданию. Это — сверху; а снизу — масса… Ничего не могу вам сказать про юнцов-первокурсников… Те, что после вас остались, разумеется, сквозь фильтры прогнаны.
— Прежде были на белой, а теперь, кажется, на темно-голубой подкладке?
— Верно! Ха, ха! И в околышах такая же перемена. Прежде чтобы воротник был самый что ни на есть темно-синий, от черного не отличишь; а теперь — бирюзовый, гвардейского образца.
Оба громко рассмеялись.
— Это уж вы никаким куревом не выкурите. И такие кандидаты в земские начальники и драгунские поручики не переведутся долго. Немало и всякого другого народа гуляет в студенческой форме… не больно выше сортом этих рейтузников. И просто баклуши бьют, и эстетов из себя представляют, и тарабарские стихи пишут. Но все это, Заплатин, только пена, изгарь, шлак. И даже довольно обидно за молодежь (он произносил: "м/олодежь"), что слишком у нас скоро обобщают. Сейчас — вывод: никуда не годная генерация, нынешние студенты дрянь, — ни идеалов, ни идей, ни знаний, ни хороших чувств. Это вздор!
— Еще бы! — горячо воскликнул Заплатин и встряхнул своими волнистыми волосами.
— Ядро — все такое же.
— Сергей Павлович! Спасибо! Я ждал от вас такого именно вывода. И я понасмотрелся на всякий народ в три-то с лишком года моего студенчества. Но ядро — как вы говорите — должно быть то же. Недаром же отовсюду повысылали на родное-то пепелище. Положим, и тут разный был народ. Однако… покойнее было кончать курс и приобретать права, чем отправляться в трущобы… Иным — даже и без надежды скоро исправить свое положение.
— Нужды нет, Заплатин! Все эти невольные туристы кое-что да разнесли по всем российским весям, прочистили воздух, представляли собою одну — и не пошлую идею. За ними следом шло повсюду и сочувствие всего, что у нас есть, и в печати, и в обществе, честного и мыслящего.
Глаза собеседников разгорелись. Между ними разница лет была небольшая. Но Кантаков гораздо больше оселся, чувствовал под собою почву, имел уже успех, мог считать свою адвокатскую дорогу расчищенной; а в студенте, несмотря на его очень взрослую наружность, «бродило» — как он сам называл — еще не унялось, и отвечать за то, куда он придет и чем кончит, — он не мог бы, да как будто и не желал.
— Ну, и что ж, Заплатин, — начал Кантаков несколько другим тоном, — весь этот год с хвостиком протянулся там, на родине, весьма туго и однообразно?
— Я все время работал. Что же больше делать, Сергей Павлович? Книги с собой привез, даже лекции захватил. У меня была надежда, что к этому семестру позволят вернуться. Немало и с народом возился, ездил по Волге, жил у раскольников, присматривался ко многому.
— Ну, а уж по части общества, интересных встреч, особенно с женщинами?
Заплатин опустил ресницы — темные и пушистые.
— Или что-нибудь нашлось?
Глазами Кантаков усмехнулся.
— И там ведь не без людей…
— Даже и в женском сословии?
— Что ж… — начал Заплатин, тише звуком и медленнее, — я не скрою от вас… вы такой душевный человек и всегда были со мной по-товарищески, — хоть мы и не однокурсники, Сергей Павлович.
— Да что вы меня как все церемонно величаете, дружище? А мы — товарищи в полном смысле. Не выпить ли по стакану кахетинского?
— Извольте! Здесь не дорого? — Нет, уж я ставлю!
Кантаков спросил карту и выбрал вино.
— Так… Значит, не без встреч?
Глаза его опять заиграли.
За ним водилась репутация человека влюбчивого. Среди интеллигентных женщин он всегда имел большой успех.
— Я не скрою, — начал опять теми же словами Заплатин, все еще не поднимая ресниц. — Там я нашел девушку… из ряду вон… дочь врача. Уже второй год, как кончила гимназию с медалью.
— Красива?
— Очень. Отец болезненный… Вообще неудачник. Матери нет. Она стремится сюда, на курсы.
— На новые?
— Да, Сергей Павлович.
— Далось вам мое имя-отчество! Чокнемся и, если не побрезгаете, — выпьем на «ты». Нам давно пора бы.
— Я душевно рад!
Они выпили.
— И вы этой девицей немного увлечены?
— У меня… к ней… серьезное чувство. И даже… я опять не скрою…
— От тебя, — подсказал Кантаков.
— Что мы уже дали слово…
— Не раненько ли?
— Она подождет. Год пройдет незаметно. Может, и больше.
— Что ж! Нынешние девушки умеют ждать… За здоровье твоей нареченной… Ее имя?
— Надежда Петровна.
Они еще раз чокнулись.
— И ты ее ждешь?
— Ее задержали разные разности. Через неделю будет здесь…А если не удастся поступить сразу… она будет ходить на коллективные уроки.
— Совет да любовь! Впору пропеть: "vivant omnes virgines!" Впрочем, что я… не omnes, а одна. И какое имя для штрафного — Надежда!
Они опять чокнулись, и звонкий смех Кантакова разнесся по всей зале.