Совсем не так проводила свой день Надя.
Она и сегодня — как все время, с тех пор, как поступила на драматические курсы, чувствовала себя приятно настроенной. Днем — уроки из общих предметов, а вечером она ходит на упражнения, и в них-то вся суть.
На этих упражнениях ее сразу и оценили. Теперь она уже разучивает отдельные монологи и сцены из «Псковитянки», сцену у фонтана и, разумеется, письмо Татьяны.
Читать стихи вслух она любила и в гимназии, и лучше ее в классе никто не читал.
И в каких-нибудь шесть недель она схватила разные
"штучки", которые требуются в классе для хорошей читки.
У нее найден обширный «регистр» звуков. Кто-то ей даже сказал:
— Вы точно Баттистини!
Но нужна сноровка, чтобы владеть этим регистром. Эта сноровка дается ей, как и все остальное — и жесты, и уменье держаться, кланяться, ходить по сцене, — все, что другим совсем не дается.
Каждый день она в особом артистическом настроении.
Ее уже согревает и тешит чувство веры в себя, сознание того, что она выбрала свою настоящую дорогу, что она — будущая артистка, что ею довольны, что ее уже отличают.
Не одна ее эффектная наружность помогает этому. Есть среди ее товарок — и по ее курсу, и старше — хорошенькие девушки. Две даже очень красивые, почти красавицы.
Но дело не в одной наружности.
Это она замечает и по тому, как к ней относятся и однокурсницы и старшие. В ней уже видят опасную соперницу. Одни лебезят, другие ехидствуют.
Все это забавляет ее — точно она уже на сцене, в настоящей труппе, или участвует в житейской комедии, где она уже — центральная фигура.
Сегодня — после двух лекций — она взяла извозчика и приказала везти себя на Садовую, к Илье Пророку.
Пятов ждет ее. Она представит ему перевод одной брошюры; перевод, кажется, вышел удачно.
Ване она перевод этот не давала выправлять. Это — ее самостоятельная работа. Он про нее знает и довольно!
А то начались бы непременно кисло-сладкие разговоры — и все об одном и том же.
Он — ревнивец! Его характер выказался только теперь, когда пошла настоящая жизнь. И она чувствует, что не нынче завтра надо будет сказать ему: "Знай, что я от сцены ни под каким видом не откажусь… Если ты будешь такой же и мужем — лучше нам не связывать друг друга".
Он — хороший, честный и умный; но днями — скучный, а когда дуется, то даже очень несносный.
Наверное, он будет подбивать ехать вместе на зимние вакации. А ей этого совсем не хочется. Она писала отцу — как ей теперь хорошо в Москве. А тут святки, театры, концерты, катанье на «голубях» — парных санях за заставу. Один он не поедет и будет здесь торчать без всякой надобности.
Вот и сегодняшний визит к Пятову…
Она не скрывает, ничего не делает тайно; но скажи она ему вчера, что Элиодор ждет ее, — наверное, было бы объяснение.
Конечно, Пятов оставит ее завтракать.
Это еще в первый раз. Но почему же она не может позволить себе этого?
Потому только, что ревнует жених?
Тогда надо бросить свою артистическую дорогу и сделаться ординарной курсисткой, с перспективой получить место учительницы там, где Заплатин будет чиновником или помощником присяжного поверенного.
"Элиодору" — она так его называла про себя — она сильно нравится; но он фатоват, слишком высокого мнения о себе и думает, вероятно, что «противостоять» ему трудно.
Пока он ухаживает не глупо, интересуется ее успехами в школе, хвалит ее умело — она уже декламировала ему, — ведет себя, как товарищ Заплатина должен себя вести с его невестой.
Но пальца ему в рот не клади. Ей не трудно следить за собою, когда они с глазу на глаз, потому что он ее совсем не волнует.
Глупый Ваня не хочет понять — до какой степени такой «меценат» может ей быть полезен — не только теперь, когда она ученица, но и потом, при выходе на сцену.
Если такими пренебрегать, так лучше идти в сестры милосердия.
— Вот и я! Не задержала вас?
С этими словами Надя входила в кабинет Пятова, держа тетрадку в руке.
Он не выпустил ее руки из своей и спросил, играя глазами:
— Позволите поцеловать?
Каждый раз он это спрашивал, и в присутствии жениха, и без него.
Это ей нравилось. Другой бы «чмокнул» прямо, без всякого позволения.
— Работа готова. Думали — я буду тянуть?
— Удивительно, Надежда Петровна, как у вас хватает времени.
— Видите, хватает.
— Благодарю вас…
Он пригласил ее присесть на маленький диванчик и сам сел рядом.
— Знаете… я что хотел вам сказать? — начал он, заметно любуясь ею. — Вам что же утруждать себя переводом тех отрывков, для работы Заплатина… Это для вас слишком сухая материя. У меня найдутся еще вещи в таком же роде… И это поставит вас гораздо самостоятельнее… хотя милейший Иван Прокофьич и имеет некоторые на вас права.
— Какие это? — возразила Надя и даже сверкнула глазами.
— Жених!
— Это недостаточно.
Помолчав, он потише спросил ее:
— Он, кажется, не в особенном восхищении, что вы нашли свое истинное призвание?
— Пускай его!
Может быть, ей не следовало так отвечать.
Пятов взял тотчас же ее руку.
— Это вас не смущает, Надежда Петровна?
— Мы уже достаточно объяснились. Нового от него ничего не услышу.
И этого, быть может, ей не следовало говорить. Но ей приятно было сознавать себя вполне свободной личностью.
— Но если оно так пойдет, — продолжал все тем же ласково-интимным тоном Пятов, — перед вами встанет более серьезный вопрос.
— Я понимаю, Элиодор Кузьмич, что вы хотите сказать. Это уже его дело!
— С таким мужем вы не будете свободны. И до поступления на сцену, слушательницей драматических курсов… вы уже будете стеснены.
— Чем же? — Как чем? А если Заплатин будет — когда кончит курс — настаивать на свадьбе… не захочет ждать целых два-три года? Вы об этом разве не думали?
— Об этом… нет! У нас есть, кажется, две замужних. Но тогда какое же ученье?..
— Именно!
И тут только она спросила себя мысленно:
"Зачем он меня дразнит этими вопросами?"
— Простите… я не хочу вас смущать… но я так ценю в вас будущую артистку…
— Не раненько ли, Элиодор Кузьмич?
— Вовсе нет! Вы сами знаете — как вас сразу стали и там ценить.
И, точно это было между ними условлено, он, вставая, спросил:
— Угодно перейти в столовую? Завтрак готов.
*
Были опять удивительные закуски, бутылки старого вина в корзинах и "холодное".
Но Надя была с самого начала завтрака настороже. От простых вин она отказывалась, а шампанского выпила всего один стаканчик.
Пятов стал даже огорчаться.
Ей надо иметь "свежую голову" для вечернего класса.
Сегодня она произносит монолог из "Девы Орлеанской".
— У вас еще целый день впереди, — упрашивал
Элиодор. — Отдохнете в сумерках. Еще один стаканчик холодненького…
Когда он угощал, в его интонации слышался ей купчик.
И вообще, она в таком тет-а-тет, за завтраком, в его собственных «чертогах» — нисколько не увлекалась им.
Инстинкт подсказывал ей, что этот «интеллигент» из Китай-города, готовящий книгу об "эстетических воззрениях Адама Смита" — несомненно увлечен ею. Его глаза, губы, вся повадка, тон — все это выдавало его. Да он и не считал нужным скрывать то, как она ему нравится.
Его сдерживало в разговоре только то, что он — бывший
"однокурсник" ее жениха; но сегодня он уже несколько раз подходил к вопросу ее будущей свободы, как артистки, и если не на словах, то глазами добавлял:
"С какой стати вы хотите связать свою судьбу, да еще выбрав себе в мужья такого похмурого, заурядного малого, как ваш Ваня?"
Не без умысла поставила она ему щекотливый вопрос: как это так случилось, что он — товарищ Заплатина по курсу — остался "цел и невредим" и благополучно сдал свой государственный экзамен?
Она хотела ему показать, что миллионы, в ее глазах, не все, что ее жених, хотя он и заурядный студент, и сын провинциального купца третьей гильдии, но у него есть принципы, и он всегда способен поступиться своей свободой за то дело, которое считает правым.
Пятов даже немного покраснел и стал на особый лад ухмыляться, поглядывая на игру пенистого вина в его стаканчике.
— Ваш Ваня, вероятно, немало вам рассказывал про эту историю. Ну, конечно, и насчет меня прохаживался в известном тоне?
— О вас ровно ничего не говорил, — ответила Надя, поглядывая на него вбок, и в это время чистила золотым ножом грушу.
— Будто?
— Уверяю вас. До приезда сюда я не слыхала ни разу вашего имени, когда мы по целым дням говорили.
— Почему же так?
— Вероятно, потому, что он не хотел вас осуждать, Элиодор Кузьмич.
Пятов выпрямил свою толстую грудь и выпил залпом все, что было в стакане.
— За что же осуждать меня? За то, что я не попался, как другие?
— Я не знаю.
— Во-первых, я тогда был нездоров. На лекции я не ходил. И не потому — смею вас уверить, — что трусил. Это, надеюсь, подтвердил бы и Заплатин.
— Весьма вероятно, — отвечала Надя все в том же подшучивающем тоне, который был для нее в эту минуту очень выгоден.
— Но если б я и ходил в аудитории и на сходки… я бы остался при своем мнении.
— При каком же, Элиодор Кузьмич? Это интересно.
Она игриво посмотрела на него.
— Не стоит перебирать всю эту старую историю.
— Отчего же не стоит? Одно из двух: или те ваши товарищи, кто поплатился, были правы, или нет. Передо мной Ваня не рисовался. Я, положим, была только что соскочившая со скамьи гимназистка, но дурой меня никто не считал. Когда он мне рассказывал подробности всего, что было здесь, я чувствовала, что он готов был всю душу свою положить за дело товарищей.
— И вы в него влюбились? — подсказал Пятов.
— Да, я его полюбила.
— Не слишком ли быстро, Надежда Петровна?
— Не знаю… Но вы ведь недосказали. И если бы вы были в те дни здоровы и ходили на лекции и сходки…
— Как бы я повел себя? Извольте, я не постесняюсь ответить вам. Я бы далеко не все одобрил из того, что натворили мои товарищи.
— Чего же именно не одобрили бы? — настаивала
Надя.
— Разных видов насилия, — выговорил с очень серьезной миной Пятов.
Надя могла превосходно представить себе — как такой Элиодор держал бы себя на бурной сходке. Он вряд ли стал бы протестовать против большинства; по в «застрельщиках» ни в каком бы случае не оказался.
И ей хотелось своей миной дать ему это понять.
Пускай обидится.
В этом разговоре Надя руководилась верным инстинктом красивой женщины. Элиодор — все-таки тщеславный купчик. Это свойство в нем — самое главное.
Она ему начинает сильно нравиться. И его будет все больше раззадоривать то, что ей не трудно было «раскусить» его.
Чем бы ни кончились ее отношения к жениху, будет она женой Вани или нет — все равно: она его ставит выше такого миллионера, желающего играть роль тонко образованного джентльмена, сочиняющего книжки на эстетические темы.
Им надо пользоваться, но так, чтобы потом "локти не кусать".
Все это играло в ее красивой голове будущей театральной героини, и ее испытующие взгляды подхлестывали самолюбие уже влюбленного купчика.
— Другими словами, Элиодор Кузьмич, вы были бы на стороне умеренных?
— Да-с. По-моему, совершенно нелепо: из-за того, что где-то в другом городе с студентами обошлись бесцеремонно, — выпроваживать из аудитории тех, кто пришел по своей обязанности читать лекции. Резких споров я не люблю и не стал бы с вашим женихом препираться об этом, задним числом; но и особенного геройства я в этом не видел и не вижу! А по пословице:
"лес рубят — щепки летят"; увлекись я тогда вместе с другими — и меня бы водворили на место жительства.
— Куда? Вот в эти палаты?
— Или заставили бы посидеть в Чухломе или Варнавине.
Отхлебнув вина, которое он себе налил, Пятов продолжал:
— Все это прекрасно. И я не желаю умалять достоинство таких студентов, как Заплатин. Но позвольте мне сказать вам, дорогая Надежда Петровна. Такой — как вы сами назвали его как-то — прямолинейный человек вряд ли способен подняться над своими, хотя бы и очень честными, взглядами на жизнь. Его карьера артистки, которая открывается перед вами, пугает. Да он и не признает за искусством его высокого значения.
Что такое для него красота? Или финтифлюшки, или, хуже того, чуть не разврат.
А глаза Пятова добавляли: "И все это вы найдете во мне".
Надя, дослушав его, встала и стала собираться идти, внутренне поздравляя себя с гораздо большей победой над хозяином купеческих палат на Садовой.
И Ваня, если б он невидимо присутствовал при их завтраке, не мог бы ни за что попенять ей.