Еще двѣ недѣли прошли для меня въ совсѣмъ новой жизни, каждый день ѣзжу на Островъ, по желѣзно-конной. Въ началѣ десятаго я уже тамъ; встаю до восьми, со свѣчой, ложусь не позднѣе двѣнадцатаго. И почему я такъ долго боялся трудоваго ярма? Хоть и случалось, въ послѣдній мой годъ, какъ будто искать работы, но я это дѣлалъ только такъ, даже не для успокоенія совѣсти, а больше отъ скуки.
Теперь день за днемъ катятся точно по рельсамъ, даже забываю считать дни и числа. Въ конторѣ мнѣ удобно, патронъ обошелся сразу весьма вѣжливо даже, не безъ аттенціи, не хуже, чѣмъ бывало въ департаментѣ начальникъ отдѣленія. У меня конторка въ отдаленномъ углу большой залы, за перегородкой. Въ день надо перевести или написать до тридцати писемъ. Въ первые дни я затруднялся; потомъ пошло, точно я вѣсь свой вѣкъ велъ купеческую и банкирскую переписку.
До обѣда голова моя ничѣмъ не занята, кромѣ этого, почти механическаго, труда... Мнѣ даже доставляетъ удовольствіе ставить самыя кудрявыя конторскія выраженія въ началѣ и концѣ каждаго письма, на всѣхъ трехъ языкахъ. Я и почерку своему сталъ придавать конторскій характеръ... Но какъ только я послѣ обѣда останусь въ своей комнатѣ, сейчасъ же моя мысль идетъ туда... въ Москву, или дальше, гдѣ находится моя жена.
Гдѣ она, я не знаю. Не одинъ и не два раза заходилъ я въ Захарьевскую и возвращался ни съ чѣмъ. Мой сосѣдъ Леонидовъ иногда завернетъ во мнѣ. Я не могу его выпроважить. Раза два онъ у меня вытягивалъ по зелененькой. На вопросы по части выслѣживаній онъ скромничалъ, но въ его глазахъ есть всегда нѣчто говорящее: "я къ вашимъ услугъ!..." Не скажу, чтобы мнѣ противно было его видѣть... Странную возбуждаетъ онъ въ мозгу связь идей. Въ лицѣ его всплываютъ передо мною тѣ дни, когда я принялся за помощь Мари противъ Карчинскаго. Отель вспоминается мнѣ, ресторанъ Мейнера, лихачъ, мчавшій меня на Захарьевскую, разговоръ передъ маскарадомъ, то, что я выслушалъ отъ Мари въ каретѣ. Съ тѣхъ поръ я, вѣдь, и началъ жить по-другому, по-новому... въ моемъ переходѣ къ этой другой жизни участникомъ былъ Леонидовъ.
Также точно и хозяйка, Марѳа Львовна, напоминаетъ мнѣ Мари... Я даже сталъ находить, что у нихъ есть что-то общѣе въ турнюрѣ, хотя одна -- полненькая, а другая -- сухощавая. Но въ сумерки, когда я вскочилъ, услыхавъ стукъ въ дверь, протянулъ въ темнотѣ свои руки и прижалъ ее къ груди, безпрестанно возвращаются въ воображеніи, волнуютъ меня, не даютъ покоя. Правда, Марѳа Львовна не дѣлаетъ мнѣ никакихъ намековъ и очень рѣдко заходитъ; но ея взгляды -- все такіе же нѣжные. Она мнѣ не противна, но это влеченіе, слишкомъ ясное и прозрачное, вызываетъ во мнѣ тревожное и горькое чувство: почек же не можетъ вернуться во мнѣ моя жена? Чѣмъ же такая Марѳа Львовна ниже ея?... Если она и не строгихъ правилъ, то врядъ ли продажна. Она способна на увлеченія, на деликатность, на жертву. Ея симпатія ко мнѣ совершенно безкорыстна. Она не можетъ не понимать того, что я не отвѣчу на ея увлѣченіе ко мнѣ такъ, какъ она желала бы. Развѣ я способенъ былъ бы сдѣлать для нея то, на что пойду для Мари?... И послѣ всего, что накопилось между нами, послѣ ея долгой злобы и презрѣнія, послѣ сцены въ каретѣ? Отчего же не могла бы ея вернуться во мнѣ? Вѣдь, я теперь не тотъ "презрѣнный"... И крайней мѣрѣ, въ ней у меня нѣтъ ничего на душѣ, кромѣ... чего?... неужели любви?...
Не знаю; но мучительно жду и тревожусь, когда думаю, гдѣ она, а думаю я каждый день.
-----
Какъ это все случилось?... Ея опять нѣтъ и я отпустилъ ее надолго, надолго, быть можетъ, навсегда...
Это случилось днемъ, въ воскресенье.
Я былъ свободенъ отъ моей службы и сбирался пройтись передъ обѣдомъ.
Вбѣгаетъ во мнѣ наша корридорная дѣвушка и стремительно такъ спрашиваетъ:
-- Можно къ вамъ барыню принять?
-- Какую?... Марѳу Львовну?-- спрашиваю я.
-- Нѣтъ, съ воли!...
И подаетъ мнѣ карточку съ моимъ фамильнымъ гербомъ "Марья Арсеньевна Самуилова".
Мари!...
Я еще не совсѣмъ покончилъ свой туалетъ и ужасно засуетился, не могъ найти щетки, покраснѣлъ и впопыхахъ сталъ натягивать на себя визитку.
-- Просить; что ли?-- приставала горничная.
-- Просите!...
Руки у меня дрожали. Мари -- у меня. А еще за два дня передъ тѣмъ я совсѣмъ потерялъ всякую надежду узнать, гдѣ она и скоро ли вернется. Вся мебель была изъ ея квартиры кѣмъ-то перевезена въ кокоревскій складъ, на Лиговкѣ, квартира сдана другимъ жильцамъ, даже и швейцара нашелъ я новаго и онъ рѣшительно ничего не зналъ про " мадамъ, что жила нумерѣ восьмомъ".
Я такъ былъ смущенъ и обрадованъ, что не рѣшился выскочить въ корридоръ. Какая-то особая стыдливость овладѣла мною... Вдругъ кто-нибудь увидитъ насъ съ ней, у дверей, въ корридорѣ, изъ жильцовъ, Леонидовъ, хозяйка?...
Я застегнулся и ждалъ посрединѣ комнаты. Мой нумеръ показался мнѣ такимъ нищенскимъ, не порядочнымъ, хотя я поддерживаю въ немъ большую чистоту. Мари не сразу вошла,-- снимала свою шубку у вѣшалки корридора.
Она у меня; у меня въ нумерахъ, одна!... Вошла она быстро, съ веселымъ, почти игривымъ лицомъ, въ новомъ, полурожномъ, свѣтлопесочномъ туалетѣ и высокой шляпкѣ съ немъ. Очень похорошѣла и посвѣжѣла...
Вошла и сама первая протягиваетъ мнѣ свою изящную руку въ длинной шведской перчаткѣ, улыбается и говоритъ по-французски:
-- Не ожидали?
-- Нѣтъ!-- радостно-глупо вырвалось у меня.
Я еле воздерживался отъ того, чтобы не схватить ее за обѣ руки и не привлечь въ себѣ. Но глаза Мари, на этотъ разъ всѣмъ безъ красноты, обдали меня холодомъ. Нельзя было прикоснуться къ ней, развѣ поцѣловать одну изъ рукъ.
Не сдѣлалъ я этого опять изъ стыдливости.
-- Сядьте! Я такъ радъ, -- смущенно, почти шепотомъ выговорилъ я и подвелъ Мари къ моему полинялому репсовому дивану.
Она была настолько деликатна, что не оглянула комнаты, не бросила взгляда и на этотъ диванъ, гдѣ на самомъ сидѣньѣ, не по моей винѣ, разползалось давнишнее масляное пятно.
-- Вы знаете,-- начала она пріятельскимъ, бойкимъ тономъ,-- на пути...
-- Куда?
-- За границу...
Тутъ я сразу понялъ цѣль ея визита: ей нужно было и разрѣшеніе для иностраннаго паспорта.
Я, должно быть, мгновенно поблѣднѣлъ. Мари немного пододвинулась ко мнѣ, протянула мнѣ опять правую руку и продолжала все тѣмъ же тономъ:
-- Вы на меня не сердитесь?
-- За что?
-- А за сцену послѣ маскарада?... Пожалуйста, забудьте, мой другъ. Тогда нервы расходились и только...
-- Полноте!
Я чуть не заплакалъ; но Мари этого не почувствовала.
-- Я цѣню ваше поведеніе. Сама я не могла бы быть такою великодушной, увѣряю васъ. И вотъ я прошу васъ забыть совсѣмъ наши счеты... Вы готовы?...
-- Еще бы!...
На этотъ разъ слезы задрожали слишкомъ явственно въ моемъ голосѣ. Чтобы скрыть ихъ, я нагнулся и прильнулъ губами къ рукѣ Мари... Она не дрогнула.
-- Вы меня трогаете...-- продолжала она.-- Повѣрьте, я съумѣю это оцѣнить. Прежнія глупости, разныя иллюзіи вылетѣли у меня изъ головы и отсюда...-- Она указала на сердце.-- О, теперь, въ эти два-три мѣсяца, совсѣмъ преобразилась.
И она засмѣялась, но такимъ звукомъ, что у меня пошли по спинѣ мурашки.
-- Я теперь опытная!-- вскричала она очень громко, такъ что Леонидовъ могъ все слышать за стѣной.
Вопросъ жегъ мнѣ языкъ: "а что же ваша страсть къ тому... къ Карпинскому?"
Мари точно поняла это и сказала съ особою презрительной миной.
-- Я сама смѣюсь теперь надъ моею пассіей,-- она это сказала по-русски,-- и больше меня уже не поймаютъ...
Тутъ она пріятельски, дѣловымъ тономъ, сообщила мнѣ кратко, скользя по фактамъ, какъ она "ликвидировала" свои средства и рѣшила, для экономіи и чтобъ отдохнуть окончательно поѣхать за границу на весну и лѣто, быть можетъ, и на осень, но не больше, какъ на годъ.
Глаза ея спросили меня, на этотъ разъ ласково и даже кротко: "задержу я ее или нѣтъ?"
Развѣ я могъ это сдѣлать?... Я предупредилъ ея просьбу:
-- Вамъ нуженъ заграничный паспортъ...-- сказалъ я даже ей въ видѣ вопроса.
Она такъ и поняла это.
-- Благодарю васъ!-- съ особенною живостью откликнулась на и тотчасъ же встала.
У меня на душѣ заклокотала буря. Это не преувеличено. Почему же не бросился я передъ ней на колѣни, не удержалъ ее, не поклялся быть ея неизмѣннымъ другомъ? Почему не сталъ умолять пожить здѣсь хоть одинъ мѣсяцъ, дать мнѣ надежду на сближеніе?
Проситься съ ней за границу я не могъ; это бы значило: "возьмите меня опять на свой счетъ".
Мари, отвела меня въ уголъ, къ окну, и шепотомъ кинула:
-- Вы, навѣрное, нуждаетесь. Я пріѣхала не съ пустыми руками...
Тутъ я не выдержалъ. Слезы брызнули у меня изъ глазъ... Я почти зарыдалъ. Когда я совладалъ съ собою, я въ горячей тирадѣ, не упрекая ее ни въ чемъ, попросилъ ее не обижать меня больше, не топтать въ грязь. Наивно, по-дѣтски сталъ ей почти хвалиться моимъ мѣстомъ, моимъ заработкомъ, чуть не сказалъ, что на мое содержаніе могли бы мы прожить вдвоемъ.
Она выслушала меня, разсмѣялась, сдѣлала забавную мину ртомъ и сказала:
-- Не увлекайтесь, мой другъ! Поздравляю васъ; а, право, напрасно вы ничего отъ меня не берете!...
Я слушалъ съ опущенною головой. Неужели это говоритъ Мари? Откуда такой тонъ? Она точно моя сообщница, товарищъ по добыванію дешевыхъ способовъ эксплуатаціи другихъ.
-- Но у меня есть жалованье,-- выговорилъ я чуть слышно: мнѣ было стыдно... не за себя.
-- Напрасно!-- повторила она.-- Мало ли что можетъ случиться: въ мое отсутствіе заболѣете, потеряете мѣсто? Право, Модестъ Ивановичъ, не упирайтесь.
Она сказала это уже совсѣмъ по-товарищески и даже потрепала меня по плечу.
-- Благодарю васъ, Мари,-- выговорилъ я,-- я не нуждаюсь... Я и безъ того вашъ неоплатный должникъ.
Послѣдняя моя фраза вышла у меня чуть слышно. Я ее произнесъ въ большомъ волненіи.
-- Ха, ха, ха!-- вдругъ громко разсмѣялась Мари и ея смѣхъ обдалъ меня холодомъ.-- Въ чему это? Оставьте фразы. Вы не злой, я это вижу. Будемъ хорошими товарищами, больше ничего и не надо. Вы меня не стѣсняете -- и я васъ также. Случится какая нужда или непріятность, станемъ поддерживать друга друга... Хотите?...
Что же мнѣ было отвѣчать на это? Какъ же могъ я не хотѣть такой взаимной поддержки?
Но Мари выговорила все это не такъ; чтобы сердце мое дрогнуло отъ радости. Не о соединеніи говорила она, а о жизни врозь,-- о томъ, чтобы обезпечить себѣ полную свободу безъ всякаго нравственнаго долга.
Тутъ меня освѣтила внезапная мысль: такъ зачѣмъ же ей мое имя, зачѣмъ ей оставаться связанной, хотя бы и формально?
Я хотѣлъ было крикнуть ей:
-- Не хочу я такихъ отношеній, лучше развестись!
И не сдѣлалъ этого,-- испугался, тотчасъ же испугался мысли о разводѣ... Такъ она, все-таки, не уходитъ отъ меня на всегда; сама предлагаетъ жить въ ладу и простыми товарищами безъ всякихъ притязаній другъ на друга.
-- И такъ, Модестъ Ивановичъ,-- начала опять Мари, направляясь маленькими шажками къ двери,-- я могу надѣяться, что вы меня не задержите?...
Она нарочно, сказала это шутливо, съ церемонною интонаціей.
И протянула мнѣ руку. Я поцѣловалъ и проводилъ ее до корридора. Моя рука дрожала, мнѣ неудержимо хотѣлось схватить ее, вылить все, что мнѣ распирало грудь. Я боялся разрыдаться.
Только когда я вернулся въ комнату и сталъ неподвижно посрединѣ ея, внутри меня кто-то выговорилъ:
"Она погибла!"